«Почему не приходит Вова?» – раздраженно обращалась одна больная к дочери. Старуха, по мнению врачей, находилась на пути к выздоровлению и вела себя весьма активно. То есть болтала все, что ей взбредало в голову.
«Ты что, оглохла? Я спрашиваю тебя, почему не приходит Вова?» - повторила она.
«Вова на работе», - кротко ответила дочь.
«А Толик? Толик-то где? – ныла выздоравливающая. - Он ни разу меня не навестил».
«И не мудрено».
«Что ты хочешь этим сказать?» - возмутилась старуха, приподнимаясь на кровати.
«Мама! Толик же умер десять лет назад!»
Больная опустилась на подушки и прошептала, глядя в потолок:
«То-то я смотрю, его все нет и нет...»
И спустя минуту, с глубокой обидой:
«А вообще-то, мог бы и прийти!»
...За три недели до этого мне стало плохо. В больницу меня привезли поздним вечером. В приемном покое мне довольно долго пришлось дожидаться своей очереди.
Я сидел в коридоре рядом с каким-то мужчиной в больничной пижаме. У мужчины был безучастный вид, и от него сильно пахло спиртным. В коридоре мы были одни. Время было позднее, не было ни нянечек, ни уборщиц. Мужчина беспрестанно курил и мял лицо бледными пальцами.
Дверь в кабинет была открыта, и я видел, как полупьяный врач, в расстегнутом на волосатой груди халате, снимает показания с пожилого малорослого мужика без глаза. Вернее, глаз был, но находился он не там где ему положено, то есть на лице несчастного, а в его руке. Врач капризничал, и голос у него был высокий, неприятный.
Мужичок, отвечая на расспросы врача о месте жительства, годе рождения и прочей чепухе, держал ладонь с глазом лодочкой и прижимал ее к щеке, вероятно, в надежде, что врачи, когда у них появится время, око, выбитое в драке, вновь вмонтируют в глазницу.
Глаз, весь в крови, покоился на ладони и был связан с глазницей тонкой, похожей на ниточку, жилкой. Мужичок, тоже полупьяный, смотрел на врача уцелевшим глазом и терпеливо отвечал на расспросы. Он слегка постанывал. Но не возмущался. Видно, привык. Мне в голову пришла сумасшедшая мысль, а что если в выбитом глазе сохраняется жизнь, и мужик видит и этим глазом?..
А врач продолжал расспрашивать. Голос его стал монотонным. Мне захотелось спать.
У моего соседа кончились сигареты. Я угостил его. Он снова закурил.
- Вон там, сзади, - мужчина пальцем указал на одну из дверей в коридоре, - лежит мой рабочий. Я прораб. После работы вмазали по стакану какой-то дряни. Правда, он вмазал два. Меня откачали, а вот его... – мужчина опустил голову.
Я обернулся и в глубине ярко освещенной комнаты увидел каталку, а на ней тело, покрытое простыней. Из-под простыни выглядывала голая пятка с фиолетовым номером. Номер я запомнил. Сорок первый.
- Теперь мне каюк, - тусклым голосом сказал мужчина.
Я посмотрел на него.
- Срок мне светит, такая вот петрушка, - пояснил он и зябко повел плечами. – Я какой-никакой, а начальник. Распитие на рабочем месте... Я в ответе за подчиненных... Мать честная, я ведь вчера клялся Наташке, что завяжу!
Наконец за одноглазым пришел санитар. Мужик встал. Когда его уводили, он продолжал держать левую руку у лица. Санитар поторапливал его:
- Передвигай ножонками-то, ну что ты, как неродной.
Врач быстро заполнил мою карту и выставил за дверь. Велел ждать в коридоре. Вернулся санитар и сразу направился в кабинет врача.
Через минуту из глубин коридора выплыла широколицая женщина с папиросой в зубах и унесла мою одежду. Взамен я получил выцветшую пижаму, два левых ботинка без шнурков, черное пальто с одной пуговицей и ушанку с кожаным верхом. В таких раньше ходили водопроводчики.
Я кое-как втиснулся в обнову и, хромая на обе ноги, устремился за санитаром. Шапка не налезала, и я нес ее в руке.
В башмаках, похожих на футбольные бутсы, не было стелек, и сапожные гвозди впивались в подошву. Я вспомнил осмысленные страдания Рахметова и зашагал веселей.
Проходя мимо огромного зеркала в холле приемного покоя, я не удержался и посмотрел на себя. Я был похож на заключенного. Или на блудного сына из «Не ждали» Репина. Те же больные глаза фанатика и готовность к смерти. Шапка в руке взывала к подаянию. Я себе очень понравился. Никогда я не выглядел столь убедительно.
На улице было безумно холодно. У входа стояла «Волга» без номеров. Крыша ее заиндевела. Окна были без стекол. Водитель, похожий на деда Мороза, в тулупе, валенках и огромной шапке с опущенными ушами, хмуро посмотрел на меня и сказал:
- Застудишь голову, чудик!
- Не лезет, - ответил я и показал шапку.
Он что-то пробормотал. Мне послышалось: «вот отрастят себе головы, вшивые интеллигенты, и жалуются, что никакие шапки на них не лезут...»
Мы с санитаром погрузились в машину. Санитар посмотрел на листок, пришпиленный к моей медицинской карте, и крикнул деду Морозу:
- В двенадцатую.
Мотор затарахтел, и мы поехали. По салону гулял ледяной ветер. Я сумел-таки нахлобучить шапку, и голове стало еще холодней.
В тот же вечер мне сделали операцию. Операция длилась часа два.
Уже ночью меня привезли из операционной и положили в коридоре. В палатах мест не было.
Утром меня навестил Мишка Розенфельд. Он осмотрелся мое временное пристанище и крякнул.
Особенно возмутила его моя раскладушка. Пружины отсутствовали, матрац провалился, и я практически лежал на полу.
Мишка приосанился и пошел разыскивать заведующего отделением.
- Сейчас я ему, курве, устрою веселую жизнь. Гляди же, паскуда! Людей держит, словно свиней...
Минут через пятнадцать он вернулся. Глаза его были подернуты влагой. Вид у него был мечтательный.
- Очень мила... – произнес он задумчиво, - очень!
Выяснилось, что отделением руководит женщина, причем женщина молодая и красивая.
- Высший класс! Бюст у нее изумительный... – Мишка опять крякнул и подкатил глаза. – А взгляд такой, что я едва не кончил. Клянусь, если она еще раз так на меня посмотрит, я не удержусь и трахну ее прямо в кабинете.
- Значит, ты договорился?
Он широко раскрыл глаза:
- Ты что, с ума сошел!? Не мог же я, в самом деле, залезть на нее сразу после знакомства...
- У тебя одни бабы на уме! – зашипел я. – Я ж не об этом!..
Мишка хлопнул себя ладонью по лбу.
- Прости, прости, прости! Видишь ли, она говорит, что, действительно, свободных мест нет. Но она поклялась, что при первой же возможности...
- Какая же ты сука, Мишка!
- Ничего, потерпи, - успокоил он меня, - через пару дней я сумею добиться твоего перевода в Кремлевку, в Кунцево. Сразу не могу. Нужный человечек отдыхает на Багамах.
Мишка не подвел: через два дня он позвонил мне и сказал, что договорился с Кремлевкой и что сегодня за мной придет машина и отвезет в Кунцево.
Но я гордо отказался, мотивировав свой отказ тем, что «я всегда должен быть со своим народом».
Мишка обозвал меня идиотом.
Но я ни разу не пожалел о своем решении. В больнице я познакомился с весьма занятными персонажами. Например, с усатым красавчиком, которому в драке соперник откусил кончик носа. Звали усача Ашотом.
В челюстно-лицевом отделении Ашоту сделали пластическую операцию. Операция состояла из нескольких этапов. Сначала у него отрезали лоскут кожи на животе и приживили к локтю. Какое-то время Ашот ходил с прижатой к животу рукой. Это было неудобно, но терпимо.
Неделю спустя локоть приторочили к носу. От этого голос красавца изменился и на время стал гнусавым.
Ашот, с вытянутой как в нацистском приветствии рукой, был похож на оратора-фашиста, готовящегося бросить в толпу боевой клич. Как раз в этой стадии многоступенчатой операции мне и довелось с Ашотом свести короткое знакомство.
В курилке он охотно делился с другими больными своими воспоминаниями о драке. Раз от раза его речи становились красочней и экспрессивней. Протянутая рука добавляла ему убедительности. При этом Ашот яростно ругал грузин. Оказывается, нос ему откусил уроженец Кутаиси.
- Все грузины сволочи, - безапелляционно заявлял Ашот.
Я вспоминал одного из своих друзей, добрейшего и благороднейшего Валю Чантурия, и недоверчиво пожимал плечами.
- Не знаю, не знаю… Ну, не могут же все грузины быть сволочами.
Ашот резко поворачивался ко мне, сверкал черным глазом и гугниво рокотал:
- Могут! Еще как могут!
Через неделю я вышел на свободу. Под левой нижней челюстью у меня теперь был ровный беловатый шрам. Любопытным барышням я как бы неохотно пояснял, что в молодости воевал в Нибелунгии. А шрам этот - след от удара штыком. Никто ни разу не спросил меня, где находится Нибелунгия и какого черта я там делал.
(Фрагмент романа «Олимпиец»)