Эллин Петрович Кочкарев был жутким плутом, и ему страшно везло. Всегда и во всем, на протяжении всей его долгой жизни. Но больше всего ему повезло, когда он умер: он оставил с носом всех своих многочисленных кредиторов.
Перед административным корпусом института в семидесятые годы был установлен мемориальный камень, на котором были высечены имена отцов-основателей института, академика Сажина и членкора Сахарова. Которые в общей сложности руководили институтом почти двадцать лет.
Директором после их смерти стал талантливый организатор и выдающийся ученый академик Эллин Петрович Кочкарев. Я был с ним в приятельских отношениях.
Одним теплым августовским вечером, это было уже в начале девяностых, проходя с ним мимо этого камня, я заметил:
- Вот ты руководишь институтом почти тридцать лет, больше чем кто-либо из твоих предшественников. Как ты думаешь, будет ли твое имя…
Он покосил на меня огненным глазом и взорвался:
- Какая вопиющая бестактность! И как это у тебя язык повернулся, балбес ты этакий, задавать мне такие вопросы? Во-первых, я еще не умер, а во-вторых…
Он застыл перед камнем, снял шляпу и еле заметно ухмыльнулся.
- Слушай, дуралей, и запоминай. Не будет моего имени. Не будет. А почему, знаешь? Времена теперь настали такие, что всем на все насрать… А теперь пойдем ко мне домой да раздавим бутылочку-другую. И никто не помешает нам провести прекрасный вечер и не менее прекрасную ночь с хмельными красавицами и лихими друзьями: жена с дочкой на даче, прислугу я отпустил. Звони шлюхам!!!
Академик был известен своими любовными похождениями и сексуальной неутомимостью.
Женат он был трижды. Последняя жена, та, которая была отправлена вместе с дочкой на дачу, была моложе его на тридцать шесть лет. Она была чрезвычайно хороша собой.
У нее это тоже был третий брак. Она рассчитывала, что, выйдя замуж за богатого академика, она не только войдет в круг научных знаменитостей, но и сможет взять от жизни то, что ей не смогли дать два предыдущих мужа.
Кроме того, она была уверена, что любая молодая женщина, выходя замуж за старика, сохраняет за собой право завести хотя бы пару столь же молодых любовников.
Но она жестоко просчиталась. Своим неистовством в постели муж доводил ее до экстатических припадков. По этой причине ей было не до шалостей на стороне.
У него же любовницы не переводились. Мало того что Кочкарев переспал со всеми женами и любовницами своих друзей и недругов, он, когда ему бывало совсем уж невмоготу, не считаясь с затратами, еще и выписывал домой проституток.
Ему все сходило с рук. Жена его ни разу не застукала. Он часто ездил в командировки ревизовать подведомственные институту строительства и заводы. Везде его встречали как родного. И повсюду его ждали обожавшие его любовницы.
Несколько лет назад после наисложнейших разменных манипуляций он въехал в квартиру в доме литераторов, что в Лаврушенском переулке. Шестикомнатная квартира, по слухам, некогда принадлежала Илье Эренбургу.
Его соседкой по лестничной площадке оказалась страшно вздорная и злобная старушенция. Со временем выяснилось, что это знаменитая поэтесса Маргарита Алигер. С которой у него сразу не сложились отношения.
Как-то я ехал в лифте вместе с поэтессой. Узнав, что я направляюсь к академику, она переменилась в лице: «Ах, и вы, мой юный друг, туда же, в этот вертеп! Чуть жена за порог, он тут же баб к себе начитает водить! Зачем вы едете к нему, к этому алкоголику и бабнику? Не одобряю, мон шер, не одобряю! Кстати, передайте вашему дружку, чтобы он вовремя выносил мусор. Он и сам-то смердит, как парижский клошар…».
Тут лифт остановился, и мы вышли. Алигер по пути пнула ногой кочкаревское ведро с мусором. Ведро опрокинулось, из него на кафельный пол посыпались пустые бутылки, кусок любительской колбасы со следами чьих-то зубов, конфетные обертки, окурки и пара изодранных в клочья презервативов. «Ну что я говорила, даже вдуть по-человечески не может, интеллигент проклятый! Академик! Расстреливать надо таких академиков! Вы посмотрите, что он наделал! Разодрал нежную резину, неумеха, а надо плавно, плавно, плавненько…».
Я посмотрел на поэтессу. Морщинистая кожа на лице поэтессы разгладилась и порозовела; она повернулась ко мне, блеснул, словно выстрелил, из-под седой пряди огненный глаз. Мне показалось, что мне прямо к лицу поднесли пылающий факел.
Алигер усмехнулась, махнула рукой и пошла к своей двери. Я церемонно поклонился и, преклонив колена, принялся подбирать мусор…
(Фрагмент романа «Формула»)