- Все мои герои вырваны из жизни, - продолжает писатель давно начатый разговор, - и именно ими, этими реальными фигурами, я заселил страницы своих романов. Они родились в далекие тридцатые и сороковые.
Они не были борцами с режимом, не были они и его рьяными защитниками.
Они были циничны. Но их цинизм исключительно словесный, он безобиден. В сочетании с юмором, иронией и особенно самоиронией, цинизм такого рода был свойствен поколению, которое вот-вот – о, неумолимое время! – окончательно сойдет со сцены. Этим коктейлем из грубоватого юмора, ироничного отношения ко всему, что видел их червивый, неравнодушный и почти во всем сомневающийся глаз, они защищались от «свинцовых мерзостей» жизни.
Многие сумели прожить свои жизни достойно. Хотя жили они в условиях тотальной несвободы. Многие из этих людей были свободны внутренне, и очень часто это ими даже не осознавалось. «Расцвет» этого поколения пришелся на вторую половину 20 столетия. Им, кто не сломлен старостью и болезнями, кто еще находит в себе силы и желание бременить землю, сейчас по 70, а иным и по 80 лет.
Некоторые из них хотят на прощанье громко «хлопнуть дверью». Если им это и не удается, сама попытка – последняя! - бодаться с судьбой уже подвиг.
Они, мои герои, – это значительная часть современного общества, они часть народа. Русского народа. Да, они сходят со сцены. Но они еще не сошли. И не будем их списывать со счетов. Не будем списывать со счетов тех, кто несет на своих плечах груз ошибок и побед и кто вот-вот передаст этот груз тем, кто, увы, подчас пренебрегает непреходящей ценностью этого груза. Этот груз – традиции. Какими бы они ни были.
Независимо от происхождения все они русские люди. Кого я только не встречал на своем долгом жизненном пути! Я знавал великое множество евреев, армян, татар, украинцев, которые любили и ненавидели Россию сильнее и искренней тех, кто ныне бахвалится чистотой своей «русской» крови. Право любить и ненавидеть они признавали за собой, ибо родились под бледным русским небом и были воспитаны на любви к Чехову, Булгакову, Чайковскому и Мусоргскому.
Впрочем, это уже другая тема.
Кстати, я знавал одного шведа, родившегося в Москве и носившего – так сложилась жизнь – самую русскую фамилию – Иванов. Леонард Иванов, так звали его, был талантливым ученым, доктором технических наук. Я любил наблюдать за ним, когда наши хоккеисты встречались со шведами. Это было поучительное зрелище! Он не скрывал, что страстно болеет за шведов. И, в то же время, ему была отвратительна мысль, что русские могут проиграть.
Ни с кем из своих друзей я не вел более ожесточенных споров о России. Этот потомок викингов и родственник сразу двух Нобелевских лауреатов любил и знал русскую литературу так, как ее не знает иной профессор филфака МГУ. Он мог перегрызть глотку любому, кто неуважительно отозвался бы о прозе Булгакова или Платонова. Он был русским до конца ногтей.
Именно от него я услышал слова, смысл которых полностью разделяю:
«Давно пора понять, что русским можно быть даже тогда, когда в твоих жилах нет ни капли русской крови. Ярчайшие примеры - это Фазиль Искандер, Иосиф Бродский и Сергей Довлатов.
Русский – не национальность, это скорбная и счастливая судьба.
Писатель торжественно вытягивает вверх указательный палец и со значением смотрит на собеседника.
- Все это так, - вздыхает бородач, - но куда вы денете тех, кто покинул родину в поисках лучшей доли?
- Их доля, простите за тавтологию, тех, кто в поисках, по вашим словам, лучшей доли, словом, их доля весьма невелика…
- Согласен… - вяло говорит бородач и зевает. – И все же это не весь русский народ. Попадались и другие… экземпляры. Знавал и я одного шведа, кстати, тоже носившего фамилию Иванов, не родственника ли вашего?.. Так вот, он ко мне, на Лубянку, бегал каждую неделю со списочком тех, кто мешал нам строить социализм. Встречал я там и вашу фамилию, любезнейший господин писатель…
- Что вы говорите?!
- Встречал, встречал… Что уж теперь… В мои служебные обязанности входили контакты с такими вот, с позволения сказать, шведами… мы должны были разнюхивать, предупреждать и пресекать волнения и недовольства, кои могли возникнуть в среде тогдашней интеллигенции…
- И вам не было стыдно?..
Бородач отмахивается.
- Я мог запросто поставить крест на вашей тогдашней карьере советского писателя. Помнится, вы очень много писали в то время о комсомольских стройках и романтике трудовых будней… А на кухнях говорили черт знает что. О Ростроповиче, Солженицыне и прочих музыкальных и литературных власовцах. Но я вас тогда пощадил. И очень об этом жалею.
- Это еще почему? – возмущается писатель.
- А потому что за эти годы я успел переродиться и стать демократом, посмотрите на мою демократическую внешность, - толстяк ладонью любовно разгладил бороду, - а вы, как тогда ни черта не смыслили в демократии, так и сегодня… вы никак не можете приладиться к новому положению вещей и талдычите о каких-то свободах, до которых вам никогда не было никакого дела. Вы лжец и приспособленец. Но вы тоже часть…
- Да, - с важностью соглашается писатель, - да, я тоже… часть народа. Худшая, правда, но – часть…
Оба смеются и, слегка приобняв друг друга за талию, направляются в кинозал.