Cладкий запах свежесрезанных ирисов... (Проза, содержащая ненормативную лексику)

…Небольшая  раскаленная  печка-буржуйка, слегка кособоко установленная на четырех силикатных кирпичах, привычно  светилась в углу томным, бордовым цветом. Ее тепла вполне хватало, что бы прогреть приземистый, какой-то уж очень несуразный домишко - сторожку,  наскоро сработанный из волнисто-гнутых листов фанеры и не ошкуренных, но зато окрашенных в черный цвет досок по углам,  и в зимний холод, и в осеннюю сырость, да и просто в прохладную летнюю ночь.
Плоская крыша, обитая   шершавым, обсыпным рубероидом стонала и кряхтела на ветру, но от дождя и снега спасала изрядно, чем, если честно несказанно удивляла сторожа  при дачном кооперативе   «Витязь», Наталью Сергеевну  Златовратскую, по паспорту Калиткину. Кем была, и какие должности в своей прошлой жизни занимала эта женщина, никто толком не знал. Однако же  среди пайщиков товарищества гуляли слухи что, дескать, были времена, когда занимала эта явно хорошо образованная женщина должности довольно высокие и в сторожах оказалась то ли по причине резкого неуживчивого характера, то ли из-за отсутствия партбилета, а может быть из-за того, что имела глупость подписью своей вступиться за очередного инакомыслящего. Темная, одним словом история. Председатель правления, если честно жучило еще тот, отлично разбираясь в людях, принял ее на работу даже не взглянув на трудовую. По паспорту, одним словом принял.
Наталья Сергеевна  от природы имела странный и щедрый дар удивляться всему на свете.
Засияет радуга над промокшими, изнасилованными ливнем деревьями, а  Златовратская удивляется, словно в свои семьдесят с небольшим лет,  это была ее первая в жизни радуга. Замерцают по заросшим папоротником, откосам ближайшего оврага, бледно-зеленые светлячки, а она уже вовсю готова поражаться и этому, казалось бы, самому рядовому событию. И ладно бы сама себе удивлялась, втихаря, так сказать, так нет же – чуть что, спешит в народ, поделиться своим открытием.
  Ратуйте, мол, люди честные, какой сегодня закат необыкновенный или  прислушайтесь господа хорошие, что за чудо  соловей в этом году в нашем лесу объявился…Робертино мол Лоретти, а не соловей…Дачники потешались над ней, кто по за глаза, а кто и в открытую, считая ее, по меньшей мере, женщиной со странностями, а кто и откровенно называл  Наталью Сергеевну выжившей из ума старухой.
А она, словно нарочно,  словно подыгрывая злословам, разрисовала глухие, железные, окрашенные скучной зеленой краской ворота при въезде на территорию дачного кооператива, игривыми цветочками, звездами да пестрыми, похожими на Жар птиц петухами.  За что  хитроумный  председатель  лишил ее премии за прошедший квартал. Рисунки, однако же, закрашивать не стал…
Впрочем, иной раз на нее находил абсолютно противоположный стих:   вместо общительной и говорливой, по детски восторженной старушки, превращалась она в неразговорчивую  и замкнутую особу.
Хотя  ни председателя, ни тем более  дачников,  настроение старухи-сторожа,  откровенно говоря, нимало не заботило.…У каждого своих забот хватало, а тут еще и сторожиха…
Круглый год,  ходила  Наталья Сергеевна в одной и той же одежонке, наброшенной на плечи серой, полинявшей телогрейке,  да расплющенном от времени лиловом берете,  и лишь обувь меняла в зависимости от погоды.  В снег ее можно было увидеть в высоких валенках, плотно вбитых в потрескавшиеся   от времени калоши, а в осеннюю мокрень,   хлюпала она по грязи в резиновых сапогах, с загнутыми голенищами. И хотя к себе, к облику своему Наталья Сергеевна относилась абы как, но клочок земли перед сторожкой, что безвозмездно выделило ей правление, поражал самых заядлых и грамотных садоводов.
На тщательно перекопанном участочке, начиная с ранней весны и практически до покрова, цвели и благоухали десятки, если не сотни самых разнообразных цветов, начиная от незатейливых первоцветов и заканчивая капризными и теплолюбивыми рододендронами.  Плетистые розы по тонким проволочным шпалерам забирались на самую крышу сторожки, превращая  огненно-красными и желтыми цветами эту лачугу,  в нечто сказочное, эфемерное.  В уютный домик из детских мечтаний.
Но особо любила она ирисы. В жаркий полдень, особливо перед грозой,  далеко вокруг разносился их тягучий, слегка приторный аромат, стойкий и необычайно волнующий.
Некоторым, по той или иной причине особенно симпатичным  ей дачникам,  старушка дарила небольшой букет   изысканных, причудливо изогнутых, словно редкие орхидеи, ирисов.  И те, постепенно увядая в душных и пыльных московских квартирах, еще  долго отдавали свой сладкий, ни с чем несравнимый аромат.
  
Один раз в месяц, обычно в субботу, когда наплыв дачников был наиболее большим, она с согласия председателя кооператива брала выходной и с первым автобусом уезжала в Москву.
В Печатниках, в сером и извечно пыльном и грязном пятиэтажном доме, была у Натальи Сергеевны комнатка в девять с половиной метров, да небольшая полочка  для посуды на общей кухне.
Старательно отчистив  содой с керосинчиком  темную эмаль ванны, она долго и с наслаждением купалась в рыжеватой от ржавчины воде, с удовольствием покуривая беломорину и стряхивая серый, рыхлый пепел прямо в воду. Курила Златовратская довольно редко, но здесь, во влажном и теплом воздухе тесной ванной комнатки, табачный дым казался ей не столь горьким, и  если соседи по коммунальной квартире  не поторапливали  женщину  нетерпеливыми стуками в дверь, она позволяла себе иной раз и две, а то и три папиросы подряд.
Дальнейшее поведение, а если быть более точным, то гардероб  Златовратской Натальи  Сергеевны,  напрямую зависело от   погоды.
Если на улице тепло, радостно и сухо, старушка довольно быстро переодевалась в светлую брючную пару и, пристроив на волглые еще седые волосы небольшую, откровенно кокетливую шляпку с потертыми от времени искусственными цветами и длинным фазаньим пером.
Если ж по оконному стеклу  неторопливо ползли                                                         блесткие и тягучие как из желе струйки дождя, тогда к выбору своего туалета, Златовратская  подходила более серьезно.
На ногах,  высокие ботинки со шнуровкой, необычайно похожие на обувь под фигурные коньки, чуть  выше, длинная черная, старательно отутюженная юбка в частую складку. Под распахнутым плащом,  черная блуза с высоким  воротом, скрепленным под горлом  крупной брошью, сияющей искусственным янтарем. Шляпка,  к подобному костюму, судя по всему,  не полагалась,  зато волосы   Натальи Сергеевны слегка подсиненные были уложены чрезвычайно тщательно и аккуратно.
…Были у Златовратской в первопрестольной,  свои любимые места, куда она старалась приходить всенепременно, невзирая на непогоду или неважное самочувствие. К местам таким относились Чистые пруды, одинокие скамейки Александровского сада и пустые, гулкие, пропитанные голубиными крылами дворы в районе старого Арбата.… Но чаще всего, выходной свой она встречала на небольшой площади перед библиотекой имени Ленина, возле монумента  все понимающему и все познавшему  Достоевскому, изваянию, тронутому  благородной зеленью лет…
Вынув из пакета заранее заготовленный батон белого хлеба, старуха  твердыми, темными пальцами начинала теребить хрусткую корочку, разбрасывая крошки себе под ноги. Тот час же сотни диких сизарей слетались к угощению,  и уже через мгновенье вокруг Натальи Сергеевны копошилась, нервно подергивая крыльями,  стая нахрапистых, беспородных птиц. Иные, более смелые взлетали чуть выше своих товарищей и  мгновенье, поколебавшись, опускались  прямиком на ее широко расставленные руки. Рассыпав кусочки хлеба, Наталья Сергеевна, высоко поднимая ноги, аккуратно выбиралась из копошащейся птичьей стаи и уже не оборачиваясь, направлялась к входу в  метро.
Однако были случаи, когда старуха,  плюнув на свои многолетние привычки, первым делом направлялась на улицу Серафимовича,  к кинотеатру «Ударник»,  что вписывается в архитектурный ансамбль  печально известного в свое время  дома правительства, или «допра», как чаще всего называли его москвичи. Неторопливо пройдя мимо фасада, обильно разукрашенного мемориальными досками, мимо полинялой надписи « Спец. буфет №7,  вход со двора» оттрафареченной  на покореженном от времени куске белого картона, она слегка семенящей походкой направлялась к убогой детской площадке, засаженной по периметру чахлыми кустиками волчьей ягоды.
Устало опустившись на низенькую, неудобную скамейку  во дворе дома, неловко подогнув ноги, сторожиха  прикрывала глаза,  по-старчески полупрозрачными веками  и казалось,  засыпала. Лишь  иногда, потревоженная хлопаньем подъездных дверей, высоких и тяжелых, Наталья Сергеевна приподнимала голову   и, оглядевшись по сторонам, вновь замирала, приводя своим непонятным поведением  консьержек  и охранников в состояние легкого недоумения …
Постепенно к появлению старухи привыкли,  и ее неуклюже согбенная фигура поблизости от детской площадки перестала, кого бы то ни было волновать. Напротив, казалось,  что именно  такая  старуха, как  Златовратская,  неуклюжая и  молчаливо-мрачная, просто   необходима   интерьеру  дома, выполненному в довольно мрачном  стиле,  как последний штрих,  как завершающий мазок  связывающий воедино и   неопределенно – серовато-розовые  стены «Допра», и длинные, застекленные кишки лифтов,  расположенных снаружи,  и  хилые, рахитичные клены,  чудом  выживающие в извечных дворовых сумерках,  и   скучные детские площадки с вытоптанной травой и полупустыми песочницами.  
К старухе иной раз подходили местные жители из пожилых,   и  некоторым даже удавалось переброситься с нею парой слов, а то и целой фразой.  Вскорости,  всем охранникам и консьержкам этого огромного дома, утопающего  по прихоти  неверной розы ветров, то в приторной сладости всех оттенков шоколада,  доносящихся  с  расположенной по соседству кондитерской фабрики, а то в болотно-пряных запахах  неспешных вод Москвы реки,   стало известно, что старуха эта разыскивает хоть кого-то, кто бы помнил  семью главного инженера Златовратского.  Но никто из нынешних обитателей этого дома о судьбе ни самого инженера, ни его домочадцев,   Наталье Сергеевне  ничего  более или менее достоверного сообщить не мог.
(В доме этом, теперь ничего не опасаясь,  проживали бизнесмены так называемой «средней руки», в независимости от национальности.…Для современных политических деятелей новой России, для их непомерно возросших  амбиций,  дом этот уже давно перестал  являться чем-то особенным).
Тем более,  что ни отчества, ни предприятия где служил инженером этот самый неведомый Златовратский, она сообщить не могла. Просто-напросто не знала.… А может быть и не помнила…
Хотя,  иногда  ей казалось, что вот еще чуть-чуть, еще совсем немного,  и кто-то там, несомненно, проживающий  в сверкающем наверху, высокий и справедливый, наконец-то положит свою чуткую,  и по-отечески   добрую длань на голову ее,   и в тот же миг вспомнит она все  то, что  память услужливо постаралась  вымарать  из ее души.

                                                 1.(скатерть).

…Сквозь желтый плюш скатерти, словно сквозь мелкую сетку Наташе отчетливо видны хрупкая  фигурка матери, устало облокотившейся на подоконник и   темный и страшный силуэт  человека  пришедшего в их дом
перед самым ужином, а теперь с хозяйским видом развалившегося в глубоком плетеном кресле. С этим темным и страшным, пришли еще двое, с ружьями на плечах. Но они, эти самые двое, громко переговариваясь,  мотались из комнаты в комнату, распарывая зачем-то подушки и перины,  хлестко превращая в осколки любимый мамин фарфор,  казались девочке  отчего-то  совсем нестрашными в сравнении с тем, безучастно покачивающимся в кресле.
-Стол обеденный, круглый. Инвентарный № 12/34…
Громко, зачем-то слишком громко прочитал  Борис, выпуклую надпись на  металлической бирке,  прикрученной к ножке стола, двигая вдоль слов пальцем. Наташа попыталась закрыть ему рот, но опоздала -   тот, темный и страшный,  приподняв скатерть, наклонился, внимательно вглядываясь в испуганные лица близнецов.  
- Кстати чуть не позабыл про твоих выблядков.…
Он обхватил лоб пальцами правой руки  и явно переигрывая, закачал устало головой.
- Вот еще морока для  страны – содержать и воспитывать,  детей врагов народа…Мало нам своих проблем…
- Ты не тронешь моих детей, сволочь!
В голос закричала мама и кинулась к нему, словно желая вцепиться ногтями в его сытое и самодовольное лицо, в его сухо поблескивающий голый череп с крупными глубокими морщинами на лбу…
Один из сопровождающих лысого, смеясь, подставил  подножку маме, и та, неловко, словно кукла упала на пол,  к ногам черного и страшного.                                                  
  А тот, прихватив  упавшую женщину  за волосы (Наташа съежилась, словно доподлинно ощущая боль своей матери), он приподнял  ее голову и с фальшивым участием поинтересовался:
- Вы не ушиблись, Надежда Павловна?
После чего легко, и даже как бы элегантно,  ярко начищенным сапогом,  отбросил маму к чугунной  батарее парового отопления.
- Что ж вы так, неловко Надежда Павловна? - хохотнул он коротко.
- Все падаете да падаете, словно пьяная…
- Василий, - Мама  попыталась вытереть кровь,  выступившую из рассеченной нижней губы, но лишь размазала ее по лицу, некрасиво и страшно.
- Ведь мы же с тобой одногодки.…Ведь мы же с тобой родились в одном и том же селе, играли вместе.…Неужели позабыл?…За что ж ты так – то ненавидишь меня, а? Скажи Вася…-
Она, тяжело цепляясь за раскаленную чугунину, за тяжелые  бордовые шторы,    все-таки  сумела подняться (видеть дрожащих от страха детей сгорбившихся под столом, было выше ее сил),  и, забившись в угол возле резной этажерки  с детскими книжками,  вновь выдавила из себя: - За что, Василий?
Он усмехнулся, шевельнул коротковатыми, заросшими черным волосом пальцами, словно пианист над клавиатурой, при этом бросил короткий, влюбленный  взгляд на свои розовые и холеные ногти и, вынув из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, расправил его и бросил на стол.
- Это вы, верно, заметили, Надежда Павловна,  или вернее гражданка Златовратская – выросли мы с вами в одном селе, играли вместе…Что было, то было.…Но только вы,  наверное,  запамятовали,  дорогая  моя  Надежда Павловна, по батюшке Орлова - Денисова, что ваш папаша,  впрочем, как и ваш дед и прадед, извечно в селе этом были господами. Благодетелями. Помещиками.…Ан как же иначе? Столбовые дворяне, надежа и оплот империи Российской.
Чекист закурил,  и нарочито стряхивая пепел на паркет,  продолжил.
- Ну а мои родители, а также и их папаня с маманей, одним словом вся фамилия Митькиных,  всю жизнь  в нищете пробедовали…Лошаденки какой-никакой и то не было…Конура для псины вашей, небось, поболее будет домишки того, в котором я родился и вырос…
Вот так-то, Надежда Павловна.…А вы удивляетесь, за что да почему? Или полагаете, что если снюхались с рукастым  и головастым мужиком из Соликамска,  ножки перед ним вовремя раздвинули, так уж и о происхождении вашем все позабыли? Хрен вам, гражданочка…Никто ничего не забыл. Кто знает, быть может, это именно вы сбили спанталыку,  муженька вашего, способного инженера, члена партии с 35 года,  происхождением из народа.…   Сбили своими манерами  блядскими,   да ностальгией,  по царю-батюшке?…Быть может это именно из-за вас он встал на путь измены Родине, стал так называемым врагом народа. Вредителем и шпионом. Кто знает?…
Он  бросил окурок на пол и, затоптав его, отбросил под стол,  к детям.
- Так что, гражданка  Златовратская,  Надежда Павловна, согласно приказу  товарища Ежова №00486 от 15 августа 1937 года, вы как супруга изменника Родины и врага народа,  гражданина  Златовратского Сергея Петровича  подлежите аресту. Подпишите и собирайтесь…
Мама, бросив тоскливый, полный застывшего крика взгляд на затаившихся  под столом близнецов Борьку и Наташу, с трудом оторвалась от стены и подошла к столу…
- А с ними что будет? С близнецами… Им же еще восьми нет.… Скажи ради Бога, не молчи… - Шепот матери сорвался на крик…
- С ними?
Василий Митькин помолчал, но позже надо полагать смилостивился…
- …Сначала конечно в Даниловку. В Даниловский значит монастырь.…Туда всех детей врагов народа поначалу свозят.…Ну а потом в детский дом. При Наркомпросе сейчас таких детских домов хватает.…Да ты не хнычь, бабонька…Чего уж теперь-то слезками умываться?
Чекист радостно и громко рассмеялся.
- Детям твоим по любому новые фамилии дадут…Чистые…Моли Бога, что бы хоть не разлучили.…И так тоже бывает.…Впрочем, меня это уже не касается. Вот если бы ты бестолочь, кровинушка дворянская,  вовремя нашим славным органам на своего муженька донесла, тогда конечно,  попала бы под пункт «Б»…То бишь и сама бы на свободе осталась и  опорос твой при тебе.…Ну, дак,  сейчас про это и говорить не след.…Поздно девонька, поздно.…А я, я  к детям отношения не имею.…Мы сейчас за собой, дверь заколотим, ну а за детьми попозже заедут. Те, кому положено заедут.…Не боись, я сообщу, куда следует.…С голоду не подохнут. Я ж не зверь, какой…
Он поднялся и тут к нему подбежал один из его сотрудников.
- Товарищ Митькин (зачастил он громким шепотом). Там на кухне цацки из золоченого серебра. Ложки там, вилки всякие… Цельный гарнитур.…Навскидку с пуд серебра получается.…Неужто оставить? Жалко, соседи растащат…Мародеры, мать их раз эдак…!
- Цацки говоришь?
Митькин хохотнул и направился прочь из комнаты.
- А и забирай. Зачем зря добру пропадать.…Забирай товарищ Савушкин…- Проговорил он уже на лестничной клетке.
Над головами детей громко и весело зазвенело столовое серебро,  и  тот которого назвали товарищем Савушкиным,  перебросив на плечо узел с серебром, наскоро скрученным из скатерти,  подталкивая мать, радостно поспешил начальнику вдогонку.
…Дверь загрохотала под тяжелыми ударами и несколько толстых, тронутых свежей ржавчиной гвоздей,  прошили толстое дверное полотно…
                                                      
                                               Он
…Над Парижем  неверным, косым клином пролетали журавли.
Шум автомашин и громкая музыка одинокого саксофониста, неожиданно талантливо играющего на потертом, мятом и тусклом инструменте,  расположившегося  возле корявого, ощетинившегося розовыми свечками соцветий,  каштана,   заглушали крики больших и  черных,  на фоне голубого неба, птиц.
Первые (по случаю раннего утра) посетители кафе, ради которых и старался музыкант, пили кофе, курили, неторопливо беседовали, грели в ладонях пузатые бокалы с  кроваво-красным вином и прозрачно-солнечным бренди, и не замечали  журавлей, все дальше и дальше улетающих куда-то на север. Мимо ажурной  громадины Эйфелевой башни, мимо пока еще безлюдного Люксембургского парка, мимо застывшей музыки  величественного Notre Dame de Paris .
Высокий, несколько старомодно, во все черное одетый пожилой человек, с небольшим букетиком бледно-чернильных ирисов,  сняв шляпу и провожая удаляющуюся стаю, тоскливым  взглядом выцветших, блекло-голубых глаз,   устало опустился в плетеное кресло, ближнее к замолчавшему саксофонисту. К старику, тот час же подошел низкорослый, носатый  официант  в короткой желтой курточке и темно-синем переднике, с коротко остриженной, абсолютно седой шишковатой головой.
-  Que souhaite m. ? Le caf; ? L'eau-de-vie?*– В руках официанта застыли в ожидании блокнот и карандаш.  На мизинце  тускло поблескивал перстень с крупным, округлым обсидианом.
-Месье желает издохнуть в России…
Бросив последний взгляд в небо, буркнул старик по-русски, нетерпеливо стягивая перчатки тонкой, темно-коричневой свиной кожи и бросая их на столик перед собой.
  - Je demande прощенья ; m., je vous ai compris pas tout ; fait ?** – официант склонился еще ниже перед странным клиентом.
- Ах да. Прошу прощения. – Переходя на французский язык, проговорил он.  - Будьте любезны  водки. Грамм сто пятьдесят.…Или лучше двести.…Но что бы непременно холодная и русская…
Человек в черном, внимательно осмотрел  несуразную фигуру официанта  и, улыбнувшись (при этом кажется даже странным образом слегка помолодев), продолжил:
-  И если можно, в стакане…Хорошо бы в граненом…
- …Smirnoff… Le meilleur que chez nous est.…***Официант поставил на стол тяжелый хрустальный стакан с водкой и маленькое пирожное с розоватым кремом на точно таком же маленькой бумажной салфеточке.
…- Господи…да что же вы за народ-то такой, французы? Где это видано, что бы водку пирожным закусывать?- удивился старик в черном поднимаясь,   и  неторопливо и обстоятельно, за один раз,  выпив водку, положил купюру по верх опустевшего стакана…
После чего, подошел к отдохнувшему музыканту и что-то напев ему, неторопливо направился в сторону Сорбонны.
Он шел, похлопывая перчатками по правому бедру, шел  мимо искрящихся фонтанов, мимо металлических скамеек слегка тронутых утренней жиденькой росой, а вслед ему порывы весеннего ветра доносили приторный запах забытых на столике ирисов, и  неверные, неуверенные звуки старенького саксофона, в которых все ж таки угадывался мотив давно уже позабытой, русской песни…

«Здесь под небом чужим, я  как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль
Сердце бьется сильней, вижу птиц караваны,
В дорогие края, провожаю их я»…
  
…Пройдя по переулку, круто спускающемуся вниз, старик остановился возле магазина «Русская книга», сквозь витринное стекло неспешно осмотрел выставленные на всеобщее обозрение книжные новинки и, не увидев для себя ничего интересного,  направился к арке, ведущей к жилым подъездам.
- Доброе утро, месье  Калиткин…
Открывая перед ним дверь, затараторила пожилая, смуглая лицом консьержка,  в растянутой от частых стирок вязаной кофте с крупными, похожими на леденцы пуговицами. Как прогулялись? Как  там, на улице, сухо? А то вроде бы обещали дождь к вечеру…Элиз, моя племянница в вашей квартире уже прибралась, так что можете отдыхать, никто вас не потревожит…
….- Да, да…Спасибо…- проговорил Калиткин,  протискиваясь мимо нее и направляясь к ажурной чугунной лестнице, ведущей на второй и третий этажи.
- Спасибо вам, мадам G,oje…Спасибо…
- Вы так любезны месье Калиткин, так любезны…- прокричала она в спину уходящему старику,  пряча в кармашек кофты небольшую купюру, почти чудом оказавшуюся в ее сморщенном кулачке…
Старик вошел в комнату и, не снимая ботинок, прошел на балкон…
- Ну что, Борис Сергеевич, - проворчал он, закуривая.– Вот  и снова весна…Весна…

                                2.(Даниловка).

…В городе уже вовсю царила весна, а здесь, в окружении высоких монастырских стен,  казалась она никогда и не объявится. Высокие сугробы грязно-серого снега, исписанные  понизу желтыми вензелями мочи,  достигали позеленевшие отливы на  стрельчатых, забранных толстыми решетками окнах церквей и часовенок, отданных под пересыльный пункт, под временный приют сотням и сотням детей врагов народа.
Студеный ветер, завывая, носился кругами по заснеженному монастырскому  двору,  часто пересекаемому вымощенными камнем дорожками, тщательно вычищенным от снега этими самыми детьми.
Возле главного храма, в тени его посеребренных куполов стоял гипсовый монумент Ленина, с далеко вперед отброшенной рукой.
Возле этого, обильно выкрашенного бронзовой краской монумента,  и собирались на ежеутреннюю и ежевечернюю  поверки,  дети врагов народа, предателей,  шпионов и кулаков. Или проще сказать выблядки, как их по-свойски называла тетя Люба, огромная, грудастая бабища, или если совсем уж точно: старший преподаватель приемника-распределителя, товарищ Терещенко,  Любовь Николаевна.
Раз в неделю (обычно по пятницам), на территорию монастыря въезжал длинный, черный автобус, с окнами, заделанными прочной, многослойной фанерой. Как только за ним закрывались высокие монастырские ворота,  и  появлялся вооруженный карабином  солдат, двери  автобуса открывались,  и во двор, опасливо озираясь, выходили дети, где их уже поджидала  лично товарищ  Терещенко. Поправив  кобуру, висящую на левом бедре и заправив под кожаный офицерский ремень складки новенькой  гимнастерки дорогого офицерского сукна, она принимала от сопровождающего офицера списки вновь прибывших,  и молча, в   сопровождении двух вооруженных милиционеров  и большой, черной и мохнатой псины, заводила их в ближайшую часовенку.
Построив детей в шеренгу по двое, старший преподаватель расплющив ляжки усаживалась на  стол, установленный  на небольшом возвышении, в бывшей ризнице и, разложив рядом с собой  пофамильные списки,  принималась за работу.
Собака  же ее с тяжелым выдохом пристраивалась рядом, и казалось тут же засыпала, но чутко подрагивающие уши говорили об обратном.

- Куприянов Александр.-  С трудом разбираясь в незнакомом почерке, громко проговорила женщина,  чиркнув что-то в своей тетрадке.
- Здесь я.- проговорил совсем еще крохотный пацан лет пяти,  в больших, раздолбанных сапогах, телогрейке  и замызганной кепке.
Любовь Николаевна внимательно осмотрела мальчика и  бросила ухмыляясь:
-  С этого дня ты будешь Ватников Саша.  Пятый отряд. Запоминай накрепко, иначе останешься без пайки…
- Яблонская Валерия….
- Я. – выступила вперед высокая девочка лет пятнадцати, с роскошной короной светлых волос на голове и в нарядном шелковом платье с бантами и кружевами, под которыми обозначилась небольшая, несформировавшаяся пока еще грудь.
Старший преподаватель  со странным интересом глянула на девушку и проговорила не спеша, звонко постукивая карандашом по своим крупным , белым зубам
- А ты у нас будешь,… Валерией Любимовой. Первый отряд.
- Хорошо.- Устало согласилась вновь испеченная Любимова  и, побледнев, встала на свое место.
Тетя Люба закурила и вновь продолжила.
- Борис Златовратский.
-Я.- Борис  привстал на цыпочки и замахал рукой.
- Златовратский!? (хмыкнула женщина и, выплюнув на пол окурок, выдохнула) – А быть тебе с сегодняшнего дня Калиткиным.…Пятый отряд…  
- Наталья Златовратская.
- Я.- Наташа вышла из строя, не выпуская из руки ладошку брата.
-О как! Никак близнецы!? – удивилась Терещенко и вновь потянулась к карандашу.
- Так уж и быть, добрая я сегодня.…Будешь с братаном своим,  носить одну и ту же фамилию,…Калиткина значит…
- Моя фамилия Златовратская, а никакая не Калиткина, с побелевшими губами старательно и четко проговорила девочка.
- Перечить сучка? Мне?- Женщина поднялась со стола и надвинулась на Наташу.
- Я Златовратская…- упрямо повторила испуганная девочка и отступила назад, наступая на ботиночки брата.
- Ну, тогда я товарищ Крупская!- всхрапнула Любовь Николаевна и шишковатым, словно обрубок бревна,  коленом, коротко и резко ударила Наташу под ребра.
Надвое сложившуюся фигурку девчушки отбросило к стене, словно легкую тряпичную куклу. Борис затравленно взглянул на женщину, стоявшую перед ним,  и вскинулся было к сестре, но короткое – Стоять Зорька! Шаг сделаешь, и тебя рядом с ней положу…- словно парализовало  мальчишку и он, шмыгнув покрасневшим носом и опустив глаза, остался стоять в мало-помалу восстановившейся шеренге, несмотря на доносившиеся за его спиной стоны сестры…
- Ну что, выблядки, продолжим? А то боюсь, мы так к ужину не поспеем.…Вернее сказать, вы не поспеете…
Огромная фигура женщины колыхнулась смехом, и она вновь направилась к своему столу,  по пути нагнулась и, взлохматив холку встрепенувшейся псине,  проговорила ласково. – Отдыхай. Отдыхай Мальчик…
…- Островская Светлана…
…В тот день, группа вновь прибывших детей к ужину не успела.

Больше месяца близнецы, с десятками разных   по возрасту детишек, провели в стенах Даниловского монастыря,  ожидая распределения в один из многочисленных детских домов особого режима.
Лопатами разбивали снежные отвалы и методично обсыпали сугробы темной золой и шлаком, что бы снег быстрее таял. Вскапывали газоны перед памятником Ленину,   и  грядки небольшого собственного огородика, устроенного Любовью  Николаевной,  на солнцепеке, позади собора (любила товарищ, старший преподаватель свежую зелень).  Копали могилы.
С могилами приходилось особенно тяжко: глинистая почва, пропитанная талой водой,  копалась необычайно трудно, прилипала к лопатам, чавкала под детскими ногами и скользила, словно разбухшее мыло…
Обычно товарищ Терещенко на рытье одной могилы ставила четверых детей в возрасте до десяти лет, но бывали случаи, когда в виде наказания за малейшую детскую шалость,  она оставляла  проштрафившегося  ребенка, один на один с ямой, где,  как правило, он  и оказывался первым и вечным ее «обитателем».
…Там, за высокими стенами монастыря, бурлила жизнь, шумели тополя, сигналили проезжающие мимо автомашины, взмывали в густую акварель летнего неба аэропланы с красными полотнищами и портретами Вождя  Всех Народов, пахло свежеиспеченными пирожками с повидлом,  а здесь прочно и надежно поселился страх, голод и детское горе.
Тягучий словно патока горячий воздух бесцветными волнами колебался над раскаленными крышами и церковными куполами.  Отчетливо пахло мочой, карболкой, давно нестиранной детской одеждой и смертью.
Лето 1939 года выдалось довольно жарким, но сквозь толстые кирпичные стены монастырских храмов, где располагались спальные корпуса, лазарет и столовая,  тепло не проникало и на расписанной фресками штукатурке явственно проглядывали пятна сырости и грибка…
…Лишь к концу июля Наташа пошла на поправку. Поломанные ребра срослись и тяжелый,  лающий кашель, ломающий надвое ее тщедушную фигурку,  мало-помалу прошел.   Девочка наконец-то начала выходить во двор, радуясь солнышку, коротким встречам с братишкой, и пораженно вслушиваясь в трескотню то ли кузнечика, то ли сверчка, раздающуюся откуда-то сверху. Оттуда, где почти у самой луковицы проржавевшего купола, на еле заметном бордюрчике,    каким-то чудом умудрилась вырасти, вцепиться корнями в трухлявый кирпич,  корявая березка.
  
«Пел сверчок про ручеек,
Пел про радугу, цветок,
Про кукушку, про весну,
И далекую страну.
Пел про солнце, и подсолнух,
Про кораблик, и про волны.
Летний дождик и грозу,
Мотылька и стрекозу,
Пел про звезды и луну,
И потом только уснул».

Процарапала Наташа  гвоздем  на стене свои первые беспомощные пока еще стихи и с гордостью вслух читала их больным, «лежачим» детям, лежавшим на соседних нарах крепко сбитых из широких церковных дверей.
Иногда, когда поблизости не было  ужас наводящей на всех без исключения детей,  старшего воспитателя, и особенно если музыка за стеной играла громче обычного, Борис приходил к лазарету и долго, долго упражнялся  в танцах с элементами чечетки, доводя некоторые, довольно сложные па до совершенства.
В такие минуты, Наташа, плотно зажмурив глаза, вспоминала отца. Он также как и Борис, частенько занимался степом.  

- …Ну что,  Калиткина, никак поправилась?- искренне удивилась товарищ Терещенко, встретив однажды Наташу возле столовой, под вечер, где девочка дожидалась брата с ужина.
- Ну, раз ходить можешь, значит поправилась. Ну а раз так, то не хера тебе задаром повышенную пайку получать. Завтра с подъемом, что бы как штык была в своем отряде на поверке.…С медиками я договорюсь,…Женщина отпустила на макушку девочки звонкий,  болезненный щелбан и фальшиво насвистывая, прошла в здание столовой, бывшую монастырскую трапезную.
Уже через минуту раздался мужеподобный  ее голос, усиленный сводчатыми потолками трапезной:
- Первая смена прием пищи закончить. Всем встать. Выходить строится на улицу. Попарно…

…Несколько в стороне от всех монастырских построек, в тени двух высоких, сросшихся стволами лип,  примостился небольшой, белого камня домик, с несуразно высоким каменным, крытым крыльцом перед ним.
Напротив окон этого домика, в виде пятиконечной звезды красовалась клумба, густо усаженная разноцветными ирисами.
В доме этом жил начальник Даниловского спецприемника. Ни звания этого человека, ни возраста, ни даже пола,  дети врагов народа не знали, но ежедневно, после утренней и вечерней поверок строем проходили вдоль домика и громко, во весь голос кричали:
- Здравия желаем товарищ начальник!
Никто на крыльцо не выходил.  Никто не смотрел во двор сквозь глухо зашторенные окна.  И лишь иногда (словно доказывая, что товарищ начальник и в самом деле обитает в этом доме), вслед уходящим детям,  с какой-то нездоровой издевкой, раздавалось громкое шипение граммофонной  пластинки,  и из черного, прибитого над крыльцом  жестяного рупора,   неслись сладостно – жалостливые слова песни, необычным способом выбивающие слезу у уставших и голодных  малолетних  арестантов.
  
« Мне сегодня так больно,
  Слезы взор мой туманят.
  Эти слезы невольно,
  Я роняю в тиши.
  Сердце вдруг встрепенулось,
  Так тревожно забилось.
  Все былое проснулось.
  Если можешь, прости!»

Женский голос, исполнявший этот романс, его тембр и задушевность,  проникали в обнаженные, распахнутые малейшим проявлением доброты и тепла души детей, страшным, необъяснимым образом лишенных детства, проникали словно тихие, нежные  слова их матерей. Чаще всего потерянных навсегда.  
  
  Мой нежный друг,
  Часто слезы роняю.
  И с тоской я вспоминаю,
  Дни прошедшей любви.
  Я жду тебя, как прежде.
  Ну не будь таким жестоким.
  Мой нежный друг,
  Если можешь, прости!»…
  
  
…Оттого-то, наверное,  побои, крики  и мат воспитателей, решетки на окнах и колючая проволока поверх монастырских стен,  в душах детей вызывали  меньшую боль и страдания, чем эта песня,  и этот жаркий, сладкий аромат отцветающих ирисов.

   «Я пишу тебе снова,
  Видишь, капли на строчках.
  Все вокруг так сурово,
  Без тебя, без любви.
  Твои письма читаю,
  Не могу оторваться.
  И листки их целую,
  Если можешь, прости!
  
  Мой нежный друг,
  Часто слезы роняю.
  И с тоской я вспоминаю,
  Дни прошедшей любви.
  Я жду тебя, как прежде.
  Ну не будь таким жестоким.
  Мой нежный друг,
  Если можешь, прости!»

…1 августа, 1939 года, Наташу и Бориса, вместе с еще двадцатью  пятью  воспитанниками, возрастом от пяти и до двенадцати лет, привезли на вокзал и, погрузив в вагоны, отправили в  Федоровский  детдом  Кустанайской области,  Казахской ССР…

                                            Она.
…Зима  выдалась какая-то до противности скромная и робкая. Даже если в  ночь,  она еще хоть как-то припорошит землю мелким невыразительным снежком, но  уже ближе к полудню: глянь – снова оттепель.  Все вокруг вновь мокрое и голое.
Дороги между дачными участками, разбитые машинами, превратились в скользкое рыжее месиво. В глубоких колеях исходят мелкой рябью продолговатые лужи, студеные и мутные.
С низких измученных небес беспрестанно сеет мелкая холодная изморось…
Тоскливо.  Сыро и зябко.
Темень на промокшее и продрогшее Подмосковье опускалась рано и скоро. Еще лишь семь часов пополудни, а уже темно. Луна на небе практически не видна.  Так, какой-то жалкий контур вырисовывается сквозь плотные тучи, одно название что луна…
Мужик при такой погоде, обычно уходит в глухой беспросветный запой…В пьяном бессилии, в мутных слезах и обиде на весь свет он еще может хоть как-то противостоять серой и казалось бесконечной безнадеги. Но то мужик…Что уж тут говорить про одинокую, никому не нужную старуху, сукой-судьбой заброшенной в вымерший по случаю непогоды дачный серый неуютный поселок?
Декабрь выдыхался,  но, похоже, что  и Златовратская выдохлась.
Все реже и реже, чавкая по глине и проваливаясь в глубокие лужи, обходила она по периметру общего забора вокруг поселка, все чаще и чаше старалась она присесть на скамеечку, врытую под окном сторожки, нахохлившись и устало вздыхая,  упакованная в несуразную свою телогреечку.

А  в ночь под новород, что-то совсем невмоготу стало старушке.  Тоска необъяснимая овладела ею, да и за грудиной что-то саднит: то ли ребра, еще в Даниловке поломанные заныли, то ли еще какая-то напасть приключилось. Одним словом плохо…  
Набросила  Наталья Сергеевна тяжелую, влажную цепь на ворота, замком тяжелым звенья замкнула да и плюнула на свой ежевечерний обход – в сторожку пошла.
Кое-как растопила буржуйку, приоткрыла дверцу, что бы с кровати на огонь посматривать да и прилегла…
А тишина вокруг необычайная. Это вам не Москва. Лес вокруг, да и тот притих…Ветки голые, мокрые, согнулись безвольно. Даром что дубы по большей мере  вокруг, а и то устали – покоя зимнего ожидаючи. Бедолаги.
Дрова в печке огнем облились, труба  в колене покраснела, гудом в сердцах исходит.…А тут еще электричка далекая, колесами чуть слышно перестукивает…Сука!
Вроде и тишина, а что-то вот напомнило старухе про поезд тот, арестантский, что в кустанайские степи ее с братом, с Бориской,   из Москвы, из детства увозил.…Про тот вагон страшный вспомнила, что солдаты НКВД отчего-то столыпинским  называли…  

                                           3. Вагонзак.
…Вагон, куда  поздним вечером, 1 августа 1939 года загнали детей врагов народа, на первый взгляд поражал своей ветхостью и убогостью. Грубо обработанные  доски, из которых были сработаны стены, и широкая отодвигающаяся на полозьях дверь, что с мерзким визгом  и скрежетом мгновенье назад, захлопнулась  за спинами детей, наверное, от времени усохли, по крайней мере, сквозь крупные щели хорошо виднелись ярко освещенные окна вокзала.
- Не киксуй, салабонье!- Из угла, где оранжевым мотыльком трепыхался огонек  свечки, кривовато установленной в металлическую кружку, раздался добродушный смешок, и ребята с удивлением увидели человек пять-шесть взрослых мужиков играющих в карты.
- Это даже хорошо, что щели здоровые – воздух, как ни крути, а чище будет…- продолжил все тот же смешливый и сбросил карты.
- Нет, ребята, коль фарт не прет, не стоит и за стиры браться. – Кинул он уже кому-то из взрослых,  и  протяжно зевнув,  неожиданно ловко запрыгнул на верхние нары.…На его предплечье синела татуировка: из колоды выпадали карты, на каждой из них по одной букве.
- Марат- прочитал Борис и оглянулся на стоящую за ним сестренку.
Неожиданно вагон дернул, и дети попадали на пол. Кто-то заплакал, кто-то напротив нервно рассмеялся.…Где-то глухо,  словно простужено прогудел паровоз и наконец-то состав, к которому был прицеплен вагонзак,  тронулся. Последний вагон по первости, трясло необычайно,  но стоило составу слегка подбавить ходу,  как тряска вроде бы даже прошла. По крайней мере, дети уже безбоязненно, словно воробьи на проводах,  расселись по нижним ярусам нар.
- …Ну, вот и все, господа мазурики. - Проговорил с тоской кто-то из взрослых заключенных, расшнуровывая тупоносые ботинки.- Прощай  Москва, прощевай родимая.
Он аккуратно поставил свою обувку под нары,  и лег на живот, рассеянно рассматривая притихших детей.
- Спой что ли, Сережа нам на сон грядущий. Меркую  я братцы, что до лагеря доберемся мы не раньше осени.… Состав я заметил, начальнички  замутили не только из столыпинских вагонов, но и из товарных.…А это верный знак, что без спешки поедем…
- Как доедем, так и доедем.…Чего уж тут гадать…
Сквозь полудрему,  пробурчал смешливый  Марат с верхних нар и, похоже, уснул основательно.
А самый молодой из заключенных воров, сбросив с себя какой-то несуразный пиджачок в масляных пятнах и зацепках,  на удивленье притихшим ребятам, смотревшим на него со странной смесью страха и восхищения,  оказался вдруг в белоснежной рубахе с роскошными кружевами на манжетах и воротнике.
Крупные перламутровые пуговицы (наперекор вагонному сумраку), впитывая в себя огонек свечи,  нервно вспыхивали голубовато-фиолетовым всполохами, когда молодой (как оказалось в последствии талантливый щипач) потянулся к гитаре.
Тонкие запястья, узкие длинные кисти и длинные, полупрозрачные  пальцы Сережи,  без малейшего намека на синеву татуировок, даже в пене кружев казались изысканными, лишними здесь, в этом арестантском вагоне. Впрочем, как и сам их обладатель.
Голос карманника, его манера исполнения этой незамысловатой песни, оказались  под стать и его внешнему виду, утонченными и необычайно приятными.
«А я милого узнаю по походке.          
Он носит, носит брюки галифэ.              
А шляпу он носит на панаму,                
Ботиночки он носит нариман.              
А шляпу он носит на панаму,                  
Ботиночки он носит нариман.                
                                                    
Зачем я вас мой родненький любила?      
Зачем, зачем я полюбила вас?              
А раньше я ведь этого не знала,        
Теперь же я страдаю каждый час.        
А раньше я ведь этого не знала,        
Теперь же я страдаю каждый час»...

Неожиданно для всех обитателей вагона, и в первую очередь для уголовников, на небольшой пятачок свободного от нар места в вагоне,  вышел Борька и, хлопнув в ладоши  над головой, начал  методично и искусно отбивать чечетку, ловко подчеркивая стуком подошв ботиночек,  куплеты песни. Ножки его казалось, жили совершенно отдельной, иной жизнью от всего остального тельца, худого и изможденного. Они,  то рассыпали мелкую, бесконечную дробь по доскам пола, а то наоборот вытягивали шуршащие звуки стареньких,  потертых подошв.
Пораженные уголовники, повскакивали со своих мест и окружив  танцующего мальчика,  в полной тишине,  подпорченной разве что стуком вагонных колес, заворожено, разглядывали Бориса. А тот, прикрыв глаза, ничего не замечая вокруг себя,  полностью отдался  даже для тех лет довольно редкому виду искусства - степу…

  «Вот мальчик мой уехал - не вернется.  
Уехал он как видно навсегда, навсегда.    
Домой он больше не вернется,                  
Оставил только карточку свою.              
Домой в Москву он больше не вернется,        
Оставил только карточку свою.          

Но я милого узнаю по походке.          
Он носит, носит брюки галифэ.
А шляпу он носит на панаму,            
Ботиночки он носит нариман.              
А шляпу он носит на панаму,            
Ботиночки он носит нариман».

…- Если кто мальчишечку обидит, утоплю в параше. Блядью буду! - Неожиданно проговорил смешливый и  в наступившей тишине слова его, прозвучали страшно и громко, словно приговор, безжалостный и равнодушный.
Тот час, в Борькины ладошки посыпались конфеты, куски пиленого сахара и потертое печенье – благодарность растроганных уголовников.
Мальчишка неловко, слегка заторможено повернулся к ребятам и взглядом пригласил их, голодных и напуганных, угоститься неожиданным  лакомством.
Мгновеньем позже, у него на ладошке осталась одна единственная,  оплавившаяся, шершавая от налипших табачных крошек,  карамелька-подушечка.
- Ну, вы даете! – пораженно воскликнул Борька, и тот час же всеобщий, громкий хохот заглушил все посторонние звуки:  и стук колес, и далекий гудок уставшего паровоза, и обиду, прозвучавшую в голосе мальчишки. Смеялись  все, и воры и дети.
Казалось, что смеялась  даже полная луна, желтая и ноздреватая, словно пропитанный топленым маслом оладышек…
- В большой семье едалом не щелкают…Так то вот, мальчик…- Посмеивались урки возвращаясь на свои шконки.
Столыпинский  вагон, дергаясь и подпрыгивая на стыках рельс,  несся неизвестно куда, увозя детей врагов народа,  наравне с закоренелыми преступниками,  сквозь первую ночь, первого в их жизнях  этапа…

                                               Он.
…Солнце лениво перекатилось через крышу соседнего дома и на балконе сразу же стало не по-весеннему ярко и жарко. Черное чугунное литье перильцев,  продолговатые горшочки  с влажной землей, по периметру притороченные к ним,  закурились чуть заметным парком. В горшках торчали небольшие, пока еще совсем слабые остроконечные ростки – всходы.
-Ирисы…- проговорил старик, сухими пальцами любовно пробегаясь по пикам просыпающихся растений.
- Жаль Наташа не видит. Она ирисы сызмальства любит.…Или любила?..
Борис Сергеевич нахмурился, ровно прислушиваясь к себе, тяжело, глубоко, очень по-русски затянулся табачным дымом и с силой раздавил папиросный окурок о дно тщательно вымытой мраморной тяжелой пепельницы, тут  же отрицательно махнул головой и как-то даже сердито продолжил:
- Нет, конечно же,  любит.…Иначе я бы давно уже почувствовал…
Он уже рассерженно посмотрел на всходы, словно в его дурном настроении они единственные были виноваты и, не прикрыв за собой балконную дверь, вошел в комнату.
В небольшой комнате  Бориса Сергеевича  из-за вечно полу прикрытых  филенчатых ставен, даже в яркий день царил прохладный полумрак, кое-где располосованный пыльными солнечными лучами, исподволь проникающими сквозь рассохшиеся планки,  и лишь в кухне, где на окнах ставен отродясь небывало, сегодня царил  яростно яркий день.
На небольшом прямоугольном столе, на веселой клетчатой скатерти, на плиточном полу - всюду  отчетливо виднелись  мелкие крошки круассана.
- Странная привычка у  племянницы нашей консьержки – завтракать чужими булочками. К тому же так неаккуратно…
Хмыкнул старик, и тут же забыв  и о  консьержке,  и о ее нерадивой племяннице,  устало упал в плетеное кресло, стоявшее возле окна. Неожиданно на старика накатился приступ жуткой тоски. Где-то за грудиной стало пусто и больно. Хотелось лечь на пол и, подогнув колени заплакать больно и горько,…как тогда, под Бугульмой.
- Господи(подумал он). Неужто кончаюсь?
  Калиткин сполз на прохладный пол и, поерзав слегка, обнаружил для себя удобное положение – на спине. Сердце почти не болело. Было покойно и прохладно.
Старик лежал на спине, смотрел на хоровод мельчайших пылинок хаотично мотавшихся в лучах весеннего солнца, думал о, конечно же, постаревшей сестре, той огромной, почти забытой  квартире в Москве, родном и до странности безликом человеке – матери. А еще отчего-то о том вагоне, в котором они с сестрой  впервые поняли кем и чем они стали для своей родной страны, для Родины…

                                   4.  Вагонзак (Бугульма).
Уже около двух недель железнодорожный состав, куда входил столыпинский вагон с детьми - врагов народа  худо-бедно, но пер и пер куда-то вглубь страны, частенько останавливаясь на безымянных полустанках и переездах, пропуская пассажирские и почтовые  поезда.
- Словно кобель у каждого столба…- пошутил как-то один из мужиков-охранников, на очередной стоянке  приоткрывая  дверь, от силы   на четверть ее ширины.
- Ничего, ничего,… пока так подышите, через щелку. Часа через четыре будет остановка подольше, так и гулять выведем…Начальник караула вчерась грозился.…А он у нас дядька справедливый…Лишь бы дождь не пошел…Что-то у меня с утра колени словно выворачивает…верный признак, к дождю.
Охранник, пожилой и явно деревенский мужик, осуждающе, внимательно  оглядывал детей, столпившихся возле  двери. На его пыльные, разбитые сапоги капала слюна рассевшейся рядом с ним  широкогрудой суки-овчарки.
Пятна-кляксы горели  словно мохнатые черные звезды.  
- Да и Пальме полезно будет  прогуляться подольше… Собака она не человек, ей без движения никак нельзя.…Захиреет сука…
- Отец.- Застегивая ширинку, отошел от параши Сергей – карманник. Он навис над головами детей и щурясь, всматривался куда-то вдаль, по ходу движения поезда.
- Отец. А что там за городишко маячит? Уж не Уфа ли?
Рубашка на молодом человеке давно уже утратила свою нарядную белизну, казалось мышино-серой  и тусклой.
- Не паря.- Отозвался говорливый вертухай.- То не Уфа. То Бугульма будет…
- Бугульма!? – карманник длинно сплюнул на серую пыльную насыпь вдоль полотна и пошел в свой угол.
- Что за дикость называть свой город Бугульмой…Бугульма…
…Вскоре поезд тронулся, и вновь в вагоне воцарилась тоскливая тишина, нарушаемая лишь монотонным стуком колес.
…В Бугульму состав прибыл под вечер.
Двери арестантских вагонов со скрежетом отъехали в сторону и на перроны оцепленные солдатами с собаками на коротких поводках начали выпрыгивать одуревшие от тягомотины безделья заключенные.
Состав поставили далеко от вокзала и его серая, гранитная коробка лишь угадывалась в ранних сумерках, умноженных  низко упавшим тучам.
Дети сбились в стайку и испуганно оглядывались по сторонам, вздрагивая от громких и злобных взлаиваний сторожевых псов.
Где-то в поднебесье лениво громыхнуло,  и крупные капли дождя ринулись на пыльный перрон. Дождь, сначала редкий,  с каждой минутой набирал силу и вот уже на головы детей, воров и облачившихся в плащи вертухаев обрушился ливень, плотной шуршащей стеной.
Дети ринулись было к вагону, но громкий окрик надзирателя заставил их остановиться, а молодой низкорослый  парнишка, солдат-первогодок, в плаще с капюшоном,  с трудом дотянувшись до двери,  задвинул ее.
Неожиданно, долговязый мальчишка лет двенадцати, обычно неразговорчивый и флегматичный,  коротко оглянувшись по сторонам, громко взвизгнув от собственного безрассудства, прыгнул под вагонные колеса вагона,  и уже через мгновенье его светлые штаны растворились среди куч наваленных  шпал.
- Ты не станешь в него стрелять, сука страшная! Он же еще ребенок!- Закричал  Марат, пытаясь схватить руку охраннику.
Однако тот ловко перехватил карабин и громко и страшно закричал.
- Лечь! Всем на землю, живо! Лечь я сказал!
Сапог вертухая, с хрустом утонул под ребрами смешливого.
- Это тебе за суку страшную…- проговорил служивый, отстегивая карабин от собачьего ошейника.
- Да и зачем мне стрелять? Бегать куда-то.…Стар я уже для этого.…Да и собачка,  Пальма  тогда на что?
Он пригнулся к напрягшейся собаке и неправдоподобно ласково проговорил суке:- Ну что стоишь родимая. Вперед! Фас.
Собачьи когти  пропороли полусгнившие, блестящие под  доски перрона,  и вот уже она, натасканная псина ринулась под вагон вслед за убегающим мальчиком.
Через несколько минут сквозь шум дождя донесся  отчаянный  детский крик, впрочем, вскоре прекратившийся.
- Ну, вот и ладушки. Кончено с пацаном…
Наматывая брезентовый поводок на кулак, бросил  лежащим на полу заключенным,  умудренный  надзиратель.
- Пальма, коли ее не остановить,  живых не оставляет.…Так уж она надрочена.
…Когда собака вернулась к хозяину,  промокших, замерзших и уничтоженных гибелью мальчишки заключенных,  загнали в вагон и больше, до самого Челябинска на прогулки не выводили.

                                           Она.
Зима прошла на удивление быстро. Казалось вот только вчера, Наталья Сергеевна  в одиночестве, под завывания вьюги,  встречала старый Новый год, а нынче уже глянь, совсем потеплело. На проталинках загорелись желтые кляксы мать и мачехи, да по южным склонам оврага расцвели блекло-лиловые цветочки на тонких, словно вязальные спицы стебельках.
И хотя по утрам, на осевших сугробах тонкой карамелью еще блистал наст,  лопающийся под ногами, словно пережаренные вафли, а ночами порывы студеного ветра швыряли в окна сторожки мелкий колючий снег, все равно вокруг явственно чувствовалась весна. Пусть робкая, пусть запоздалая, но весна.
За зиму Златовратская сдала основательно. С очевидным трудом, старушка обходила участки, частенько останавливаясь, что бы перевести дыхание. Все чаще смотрела она в бесконечно высокое небо, пытаясь в мельчайших силуэтах самолетов летевших на запад рассмотреть именно те, что летели во Францию. Все чаще и чаще мысли ее обращались к образу близнеца, с которым  она не виделась уже  непростительно долго.
С тех пор, когда он, Борис Калиткин, ее шестнадцатилетний родной брат и близнец, вместе со своей подругой, дочерью начальника Федоровского детского дома  на черной директорской Эмке, в сопровождении молчаливого шофера, уехал в Челябинск, торопясь успеть на поезд, следующий до Москвы. Уехал, не попрощавшись и не оглянувшись.

                               5.Детский дом, день первый (начало).

На крытой брезентом машине, раздолбанной и неухоженной,  не успевших отойти от вагонной, бесконечно-долгой тряски, детей долго везли от железнодорожной  станции Челябинск, до Федоровки, крупного села раскинувшегося в степи, недалеко от Кустаная.
Прежде чем отъехать от челябинского вокзала, водитель, молодой парнишка в залапанной и ветхой тельняшке  долго копался в сизых масляных кишочках двигателя  ЗиС-5, невнятно матерился, поминая поочередно,  то неведомого товарища Русских, то его маму.
Один их охранников, передав карабин товарищу,  сбегал куда-то,  и уже минут через десять они из промасленного газетного кулька,  поочередно угощались беляшами, исходящими умопомрачительным запахом горячего мяса и хрустко-прожаренного теста.
Бутылку водки, мужики, шутя, опустошили прямо из горлышка.
Молодому шоферу достался остывший уже беляш. Водки ему и не предлагали.
- Да ты что, паря (фыркнул  тот, что бегал за водкой), тебе пробку понюхать хватит, что бы неделю с похмелья болеть, а туда же: налейте ему, налейте…
Вертухаи рассмеялись и начали загонять детей в кузов грузовика.
Параллельно разбитой и пыльной дороге, проходила железнодорожная ветка, ведущая почти до самого места, но из разговоров  охранников, рассевшихся возле борта машины,  получалось, что поезда по ней ходят довольно редко: раз в два, три дня.
Темный,  непрозрачный словно чернила вечер обволакивал надсадно ревущий  ЗиС-5. Было удивительно, как это водителю  удается найти верную дорогу в этой темени – единственная фара грузовика болталась на грязных окислившихся проводках и как следствие не горела.
-… Не сыте ребятки…
Пожилой охранник устало повел плечами и сытно рыгнул беляшами.
- Васька вас с закрытыми глазами до детдома довезет. У него в Семиозерке молодая жена живет. Он  ее к каждому столбу ревнует и от того старается кровь из носу,  но что бы одну ее на ночь не оставлять…Оно конечно может быть и верно, но с другой стороны, кому она на хер нужна, на сносях-то?
Мужик разговаривал с детьми, словно с ровней, слов не выбирал и через слово грязно матерился…
Борис, сидевший рядом с ним,  внимательно слушал солдата и зачем-то почтительно кивал головой, словно соглашаясь с откровениями подвыпившего мужика.
Сестра, заметив подобное угодничество мальчишки, поморщилась и поскорей постаралась отвернуться.
Постепенно дети устали и кто как смог устроившись, уснули.  Охранники впрочем, похоже, тоже клевали носом, хотя иногда и с грозным видом всматривались в плотную темень под брезентом полога.
В Федоровский детский дом машина с детьми врагов народа пришла уже под утро. Плотный туман размазал очертания двухэтажного строения с толстыми решетками на окнах. Небольшие,  похоже подсобные строеньица, разбросанные по голому бедному на деревья саду,  казались уютными домиками, жилищем  добрых сказочных персонажей: гномиков и эльфов.
Большой и тучный мужчина в серой толстовке,  широких семейных трусах и растрескавшихся калошах на босу ногу, надо полагать завхоз,  открыв замкнутые на замок высокие ворота и в прискорбно - неодобрительном молчании распахнул их створки, запуская грузовик на широкий двор перед детдомом.
Над крыльцом висело влажное от росы, полиняло – бурое полотнище с надписью:
«Воспитанник помни, что Советская Власть не карает, а исправляет».
- Сколько привез-то?- наконец поинтересовался он у старшего по званию вохровца…
- Двадцать шесть…- протянул тот бумагу и, открыв задний борт ЗиС-5,  с кряхтеньем спрыгнул на хилую потертую траву двора, на спорыш.
- Куда ж мне их, столько-то? – безнадежно простонал завхоз, и присев на влажные от росы доски крыльца горько, словно баба на похоронах замотал головой.  
- У нас и так около двухсот воспитанников: бандит на бандите.…Хотя по всем бумагам полагалось бы  не более пятидесяти.…Коек не хватает. Один матрац на трех человек. В столовой всего двадцать тарелок и двенадцать ложек…Обед иной раз затягивается до вечера.…Дети едят руками.… А тут еще ваши, двадцать шесть…
- Ох, бля,  жопой чувствую, дебош  будет…
- Ну ладно мужик, что расклеился-то?… - прервал его причитания охранник со списком.
- Нам твои сопли до лампочки…Ты вон, какую харю себе наел. Небось, домой тащишь все что ни попадя.…А все туда же…Матрасов не хватает, ложек…Власть плохая…разговорился, мать твою через колено…
- Ты детей принимать будешь, или мне, куда надо об отказе сообщить? Ты же знаешь, я запросто. Одно слово, и ты уже рядом с их родителями кайлом махаешь.…В одной связке…
- Да что вы, товарищ красноармеец? Зачем власть плохая? Я ничего такого про власть не говорил…Что вы, что вы?
Завхоз вскинулся, засуетился, вытер о толстовку враз вспотевшие ладони  и подобострастно улыбнувшись суровому вертухаю,  засеменил к машине.
- Дети, дети…- часто заколотил он кулаком по днищу машины.- Просыпайтесь дети. Приехали…
Он отступил в сторону и, сверяясь со списком,  громко прочитал:
- Аникина Ирина…
…Минут через пятнадцать, обдав полусонных детей и завхоза сизым выхлопом, машина выехала со двора детского дома…
Малолетние арестанты уже продрогли от прохладного, волглого утреннего воздуха, когда дверь распахнулась, и на крыльцо вышел высокий, необычайно красивый и ухоженный мужчина лет сорока пяти, в идеально отглаженной полувоенной форме и  похоже с показным вниманием осмотрел вновь прибывших.
- Здравствуйте дети. Я директор  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, при Кустанайском отделении Наркомпроса. Меня зовут Русских Валерий Львович. Для вас с этого дня гражданин Русских, или просто гражданин  начальник. Надеюсь, что с этого дня наш детский дом станет и вашим родным домом.
Он повернулся,  и уже взявшись за витую бронзовую ручку двери, проговорил, обращаясь к завхозу.
- На помывку. Срочно. Не хватало нам еще вшей ко всему остальному…
И уже входя в дом,  раздраженно заметил:-
- И оденьте наконец-то брюки, товарищ Сидорин. Простату простудите…
Сидорин что-то буркнул в ответ, глуповато отдал честь вяло согнутой ладонью, и повел, на ногах засыпающих детей,  куда-то за угол.

                                                   Он.

Ранним утром, когда  Париж еще безлюден и тих, Борис  Сергеевич одетый как всегда элегантно, слегка по-старомодному,  вышел из дома.
Он довольно часто прогуливался по этому городу, веселому и помпезному, столь же для него, русского эмигранта дружелюбному,  сколь и чужому…Подсознательно минуя ультрасовременные постройки, с их витринами зеркального стекла и непонятными архитектурными изысками,  Калиткин углублялся в лабиринты узеньких  переулков и тупиков, мощенных булыжной мостовой и застроенных домами прошлых столетий.  Даже самому себе,  старик никогда бы не сознался в том,  что бродит по старому Парижу с единственной целью увидеть, повстречать, хоть что-то исконно русское, быть может, уголок старого  Замоскворечья…
Иной раз присев на скамейку в заросшем сиренью сквере,  покуривая и бесцельно наблюдая за снующими среди кустов столь русскими воробьями, ему казалось, что вот сейчас,  буквально через минуту,  где-то наверху,  на пятом этаже откроется форточка, и радостный голос матери нарушит тишину двора.
- Наташа. Бориска. Идите скорее домой. Папа пришел со службы. Скоро ужин…  
И они вместе с сестренкой, игнорируя кабину лифта, наперегонки помчатся вверх по лестнице к высокой и тяжелой двери, за которой их ждет самый дорогой пропахший табаком и заводским железом человек. Отец.
…Но форточка как всегда не открывалась и конечно никто никого никуда не звал.…Разве что из-за угла мусорного бочка задрав облезлый хвост, выйдет задрипанная кошка, самой мерзкой расцветки, да ранний уборщик начнет греметь большими и высокими ведрами для мусора.
Но этим утром старик вышел на прогулку не в поисках старой Москвы. Отнюдь.
Сам того не замечая с годами он стал если не суеверным то все ж таки и не таким убежденным материалистом,  как в молодости…Начал прислушиваться к голосу  доселе молчавшей души, верить в приметы, вяло, равнодушно подумывать о смерти…  
А  сегодня ночью,  сквозь сон,   кто-то, как показалось старику довольно громко и недружелюбно,  поинтересовался у Калиткина:
- А не пора ли тебе, сын мой, в церковь сходить, свечку поставить да и исповедаться,  коли решишься? А!? Пора мне кажется…Пора.
За всю свою жизнь, Борис  Сергеевич ни разу не был в церкви.
Даже как турист, он старался не посещать храмы,  будь то католические или православные.… Не верил в Бога Калиткин. Совсем не верил. Вообще.
Сначала, когда он всеми правдами и неправдами из детдомовца, сына врагов народа сумел выбиться в пионеры, а потом и в комсомольские вожаки – верить в Бога было нельзя. Это было, в конце концов, просто опасно. Ну а потом уже,  когда верить стало не только можно, но и, пожалуй, что модно, ему просто не хотелось… Трудно, ох как трудно перековать, перелицевать себя на старости лет…Трудно.…А тут вдруг такой сон…
Восьмой округ Парижа, всегда нравился старику. Нравился бесконечной  праздничностью и какой-то очень русской широтой и удалью. Калиткину казалось, что если когда-то в Париж и приезжали кутнуть бесшабашные русские купцы - миллионеры, то приезжали они непременно сюда, ибо, где, как ни здесь, в окружении роскошных отелей и дорогих женщин может показать себя настоящая, широкая, безоглядно - щедрая  русская натура!?
Правобережье Сены изобиловало и в самом деле красивейшими зданиями и парками, недаром здесь издавна селились люди состоятельные, с положением.
Триумфальная арка, Гран-Пале, Елисейский дворец, церковь Мадлен, парк Монсо, Елисейские поля…
Не спеша, обогнув железнодорожный вокзал Сен-Лазар,   Борис  Сергеевич купил в полуподвальном магазинчике длинный багет белого хлеба и, разбрасывая перед собой хлебные  крошки, направился по направлению улицы  Дарю.(rue Daru)
За его спиной, громко и взволнованно застонали голуби, слетевшие  на неожиданное угощенье с  окрестных крыш…...
- Combien d'entre vous ici! Envolez-vous! Allez vous en! Faites un don ; aller ...- громко закричала рассерженная молочница  с велосипедной тележкой, полной бутылками с молоком.
Голуби, распуганные женщиной, шумно взлетали и поднимали пыль и мусор позабытый дворниками вдоль бордюрных камней.
Старик не оборачиваясь, весело ухмыльнулся и, свернув ближайший переулок, закурил.
Свято - Александро - Невский Кафедральный Собор виднелся отсюда практически целиком во всей своей красоте. Высокий, вознесенной апсидой более чем на сорока пятиметровую высоту  центральный купол, в окружении четырех более низких и маленьких, сиял в лучах восходящего солнца настолько ослепительно ярко, что Борис  Сергеевич в первый момент даже зажмурился и, закурив вторую папиросу от недокуренной первой (чего не делал вот уже лет двадцать), в каком-то странном для себя приподнято-торжественном настроении направился прямо к храму.
«Благословляющий Спаситель на троне, любовно талантливо  выложенный мозаикой на фасаде, казалось, смотрел на приближающегося старика  с огромной любовью и сожалением. Чем ближе Калиткин подходил к храму, к его каменному крыльцу, тем казалось,  тяжелее и тяжелее  давался ему каждый шаг. Вот уже и широко распахнутые двери, сквозь которые виден колеблющейся свет восковых свечей и слышен чей-то шепот и шорох ног, а побледневшие губы старика уже искорежились в страшном, мучительном крике.
- Что!? Что ты все на меня так смотришь!? Что я тебе!?…Что ты можешь про меня знать!? Ты, умерший невесть, когда и невесть где.…Какое ты вообще имеешь право прощать или карать!? Кто? Кто я тебя спрашиваю, дал тебе такое право? Твоя долгая, мучительная  смерть на кресте? Так я видел смерти и пострашнее, чем твоя.…Видел…
Обессиленный и опустошенный старик, зажав голову руками,  присел на прохладный гранит крыльца и затравленно затих.

«-Отче наш, Иже еси на небесех!Да святится имя Твое,да приидет Царствие Твое,да будет воля Твоя,яко на небеси и на земли.Хлеб наш насущный даждь нам днесь;и остави нам долги наша,якоже и мы оставляем должником нашим;и не введи нас во искушение,но избави нас от лукаваго»...
Высоко в небо вознесся призыв церковного хора, вытесняя из души притихшего Калиткина тяжесть многолетних воспоминаний…
                             6.Детский дом, день первый (продолжение).
Детский дом расположился в бывшем небогатом дворянском поместье. Таких на дешевых кустанайских землях было довольно-таки много. Частенько, особенно в начале девятнадцатого века, обедневшие  дворянские фамилии снимались и уезжали из России сюда, где у казачьих казначейств, они за бесценок покупали  крупные наделы земли и продолжали свое существование уже в виде самых обыкновенных помещиков. Доплачивая  небольшую сумму ближайшему казачьему атаману, подобный помещик обзаводился дополнительной рабочей силой, да и охраной от кочевых до сих пор соседей, казахов и башкир.  
…Когда вновь прибывших детей, кое-как помытых и остриженных,  все тот же завхоз Сидорин привел наконец-то в главное здание детдома, близилось время обеда.   По дому разносился теплый дух подгорелой пшенной каши, вдоль стен аркообразных коридоров зашуганно пробирались грязные и оборванные тени.    
Завхоз завел новеньких в огромную комнату с высокими в вензелях лепнины потолками, и, усадив их на длинные, узкие  скамейки, укрепленные вдоль стен справа и слева от двери, торопливо, проглатывая звуки, предложил им дожидаться обеда,  а пока познакомиться со старожилами их замечательного детдома.
Махнув на прощанье ручкой,  он скрылся за дверью, и дробный топот его калош довольно быстро растаял в затхлой тишине спальни…
И только тут, дети врагов народа заметили, что в комнате они не одни. С грязных, неубранных кроватей и раскладушек, расставленных вдоль противоположной стены,  начали подниматься точно такие же, как и они, сами, дети и подростки, мальчики и девочки.
-Ну и какого вы, шпионские рожи,  сюда приперлись? Нашей кашей обжираться? - проговорил вдруг, вышедший вперед мальчик лет тринадцати. На лице его, богато испорченном назревающими фурункулами,   застыло  пренебрежительное выражение, рот, рассеченной заячьей губой посмеивался необычайно гадливой вертикальной ухмылкой.
Из руки в руку,  он довольно ловко перебрасывал ложку с обоюдоостро заточенной ручкой.
С пренебрежительным видом он прошелся вдоль неровной шеренги приподнявшихся новичков и удивленно остановился напротив Бориски, с самым непринужденным видом все еще восседавшим на скамейке.
- Ну,  а ты малек хули не встал?- искренне удивился парнишка с заячьей губой,  и словно ища поддержку, повернулся к товарищам. Те старательно рассмеялись, словно предвкушая  очередное зрелище.
Неожиданно Борис, указательным пальцем поманил к себе главаря местных ребят, и тот слегка растерявшись, наклонился над мальчиком.
- Слушай ты, падали кусок…- услышала вдруг Наташа,  по-блатному протяжный, с  придыханием голос своего брата, в переливах которого отчетливо слышалась интонации  их вагонного покровителя:  рецидивиста Марата.
-Если ты сейчас же не уберешься на свою шконку, я тебе волчара позорный, глотку зубами порву.…
У подростка,  морально уже раздавленного побелели щеки, кровь разом отхлынула от  дрожащего в  негодовании лица, отчего красные воспаленные прыщи стали еще более заметны.
Сначала Наташка, а вслед за ней  и все остальные ребята, приехавшие из Даниловки,   рассмеялись. Они больше не боялись ни заячьей губы, ни заточенной как бритва ложки, ни стоявших поодаль товарищей развенчанного короля. И как знать, чего было в этом смехе больше, настоящего веселья или истерики страха и отчаяния?
Не смеялся лишь Борис.  И хотя вся фигура его,  внешне расслабленная и по-детски беззащитная, казалась неготовой к сопротивлению, в продолговатых слегка прищуренных глазах брата Наташа заметила странный блеск, словно Борис именно хотел вспышки посрамленного лидера. Желал ее. Ждал ее…    
И он дождался.
- Ах ты, сука!- заорал было прыщавый, и ринулся к пацаненку, но тот, вместо того, чтобы сжаться в испуге,  или отскочить прочь, спасаясь от более сильного и взрослого противника,  резко и неожиданно выбросив  вперед кисть правой руки с широко расставленными, напряженными пальцами прошелся по его,  широко раскрытым глазам.  
Через мгновенье ничего не понимающий,  ослепший от боли парнишка катался по полу,  размазывая по рукам сопли и кровь, а Борис, привстав,  с интересом, наблюдал за его мучениями. После чего подошел к поверженному противнику,  секунду посомневался и после, с оттяжкой, что есть силы, пнул между ног.
Товарищи близнецов,  ревели от восторга, и лишь в душе у Наташи  шевельнулось что-то ею до конца  не понятое: то ли жалость к мальчишке и без того обиженного судьбой, то ли брезгливость к брату,  столь быстро впитавшегося в себя столько мерзкой уголовной премудрости…
…Как бы то ни было, но  с того дня, Заячья губа,   в одиночку никогда не нападал ни  на Бориса, ни на Наташу, но  в тоже время  и Борис,  никогда не поворачивался к подростку спиной.…  Впрочем, эта победа по большому счету новичкам не принесла никаких выгод. Они спали на полу или на скамейках, укрепленных к стенам. Но спать на них умудрялись лишь единицы: обычно только-только задремавший ребенок расслаблялся, как тут же оказывался на полу. Холодном и глинобитном. Паркет, если он когда-то и был в этом зале, дети-старожилы  наверняка его уже давно сожгли в печках…

                                     7.Детский дом (война).
Осень в Кустанае необычайна быстротечна. Казалось,   еще только вчера,  округлые холмы окружающие сад детского дома,  светились на солнце всеми оттенками зелени, а сегодня уже глянь:  сплошная желтизна,  угрюмая
равнодушная и безликая. Ветер вышибает из низких туч первые,  редкие и колючие снежинки. По степи с мертвым шорохом  неприкаянно мотаются  шары перекати поля. Холодно и тоскливо. В школу, расположенную на пологом берегу реки со странным именем Уй, ходили только строем, под наблюдением воспитателя, вооруженного пистолетом. И хотя иногда воспитателем оказывалась женщина,  о побеге никто из детей и не помышлял. Куда бежать? Степь ровная и пустая. По вдоль извилистых дорог метет пылью вперемежку со снегом. Холодно и тоскливо. Пешехода в степи, даже и ребенка видно за несколько верст. Нет. В зиму без документов бежать глупо. Глупо и смертельно опасно. Разве что рекой? Но опять же, как  без лодки - то? Никак…
… Год, проведенный  близнецами в этом детском доме, незаметно сменился точно таким же следующим годом, а после - третьим и четвертым.…Даже война практически никак не отразилась на образе жизни детей. Пайки оставались примерно такими же маленькими, как и в мирные годы.  Единственно, что уменьшился, так это   и без того скудный ассортимент продуктов поставляемых на кухню. В связи с тем, что детский дом,  более чем на пятьдесят процентов был укомплектован детьми врагов народа,  и относился не только и не столько к учебным  заведениям, а скорее к исправительным, то в различного толка ведомостях и прошениях, в графах напротив таких продуктов как:  мясо,  масло и практически все крупы, в эти военные годы  обычно ставился прочерк.
Частенько плиты на кухне даже не включались и вместо пусть и плохонькой, но  горячей пищи, воспитанники получали утром  хлеба 543 грамма.
На человека.…
На весь день…
Черного…
…Через год после начала войны, в детском доме осталось только трое взрослых мужчин.
Начальник  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, Русских Валерий Львович.
Сидорин Михаил Иванович, завхоз. Кстати, хороший, по-настоящему добрый,  но безвольный человек, за всю свою жизнь не укравший из общей кухни даже краюхи хлеба. Полнота же Сидорина,  как, оказалось, была вызвана каким-то серьезным заболеванием сердца, отчего его и не забрали на фронт.
Учитель физкультуры и военного дела,  Стручков Петр, тридцатилетний мужик, лейтенант,  чертовски красивый и спокойный, с двумя культями чуть выше колен…. Он ловко разъезжал по длинным коридорам детдома на своей самодельной каталке, громыхая подшипниками на мраморе ступеней.   На его груди весело бликуя,  красовался орден красного знамени. Петр постоянно балагурил и смеялся. По нему сохли не только все женщины педагоги, но и многие из старшеклассниц.
И лишь старая казашка-повариха, у которой он квартировался, знала, как по ночам, молодой калека матерился и плакал от боли, отмачивая присохшие бинты,  от незаживших, кровоточащих  пока еще культей.
…Как только всех военнообязанных мужчин, включая вохровцев,  призвали на фронт, в детском доме начался дебош.
Ежедневные драки с местными подростками, откровенно-наглые самоволки в село за самогоном, побеги.
Местные бабы, изредка ходившие к реке к далекому заливу, откуда они издавна приносили огромные вязанки тростника, служившим дешевым топливом в бедном на леса кустанайском крае, обнаружили двух замерзших девочек семи лет, детей репрессированных Кучина и Степанова. Девочки сбежали из детского дома от позора, будучи изнасилованными взрослыми воспитанниками. Сердобольные женщины, похоронили детей там же, у залива, в неглубокой песчаной выемке.
Близнецы тоже хотели податься в бега, но рано наступившие морозы заставили их отложить на время свою затею…
Ну а весной, о побеге они уже и не помышляли.
Им помешала любовь…

                                            Она.
…Соловей поселился в кустах ивняка, где-то совсем рядом со сторожкой,  и вот уже четвертую ночь подряд насиловал  хрупкую ночную тишину, неверную и эфемерно  - ранимую своими неумелыми, но до неприличия громкими трелями.  Его собратья, а может быть, и соперники в отдаленных перелесках у оврага, отвечали ему идеально отточенными трелями и сложными многоступенчатыми коленцами.
Наталья Сергеевна слушала соловья сидя на крылечке, занозистом и скрипучем и нет-нет, да и вскрикивала в темноту, разочарованно и громко.
- Что ж ты за бездарь такой? Бог тебе такой голос дал, райский голос-то, а ты лентяй учиться совсем не желаешь.…Вон у пруда маэстро заливается. До шести колен выдает. А ты? Бестолочь ты, а не соловей.
Старуха уходила в сторожку, разводила печку, смотрела на огненные языки и завихрения, но уснуть так и не могла. Сволочная птаха категорически отказывалась повышать свое мастерство, а лишь пела все громче и громче…
- Козловский ты, а не соловей!-  Рассердилась окончательно Златовратская и, включив свет,  принялась одеваться.
Неожиданно для себя решила она подъехать в Замоскворечье, в посольство Франции.  Что-то неясное,  труднообъяснимое  и тревожное,  мучило старуху.
- Только бы успеть.…Ох, только бы успеть. - Бормотала сторожиха,  торопливо пробираясь по проселочной дороге, светящейся белым под округлой ясной луной. Она подбежала к остановке и чудом, словно из ничего,  из белесого тумана материализовался первый автобус до Дмитрова.
…-Большая Якиманка, сорок пять…
пренебрежительно окинув взглядом старушечье одеяние,  лениво выдавил из себя совсем еще молодой но,  уже очень значительный милиционер,  и слегка неприлично покачивая бедрами, подался прочь от Златовратской.
-Большая Якиманка, сорок пять.
Повторила Златовратская,  и часто сверяясь с вывесками на домах,  углубилась в переулок.
-… Для оформления французской шенгенской визы необходимы следующие документы: Загранпаспорт (действительный три месяца после окончания поездки), плюс предыдущий (если есть). Две фотографии три с половиной на четыре с половиной, цветные, не матовые. Серый фон, не слишком бледный и не темный, контрастный, лицо – тридцать два - тридцать шесть миллиметров   от макушки до подбородка.  Копия российского паспорта…- зачастила, было, молоденькая девица за стеклом в посольстве, а Наталья Сергеевна уже бежала прочь, к высокой стеклянной двери.
-Какой на хрен загранпаспорт, когда я еще свой, старый, Советский, на новый так и не обменяла…
  Раздраженно бормотала старуха, мысленно жалея о даром потерянном времени. Впереди уже мерцала красная буква М, обозначающая спуск в метро, когда что-то до боли знакомое заставило Златовратскую приостановиться и прислушаться, по птичьи ворочая головой.  
- Эй, старая…- услышала она вдруг развязный, нетрезвый мужской голос. - Купи багульник.  Недорого прошу, купи.…Стольник всего.…Блядью буду не дорого…
Пьяненький мужичок, устало рассевшись на каменном парапете, протягивал ей пучок тонких веточек с редкими свернутыми в трубочку кожистыми листьями.
Она взяла прутики и, положив перед ним мятую пятидесяти рублевую купюру,  направилась к турникету.
- Эй, клюшка….- Заорал ей вслед обиженный выпивоха. – Что за дела? Блядью буду! А где еще полтинник!?
Вслед ей оборачивались, а Наталья Сергеевна уже ступила на уходящую в пыльное подземелье ленту эскалатора,  перебирая жиденькие прутики багульника тонкими сухими пальцами.
Багульник. Почти такой же, как и там, в Кустанае,  невесть каким чудом выросший  на прибрежных камнях Тобола,  куда они иногда забирались с Сережкой Давыдовым. Забирались просто так, ни для чего…. Молча,  сидели  на разогретом граните  и, прижавшись,  друг к другу,  смотрели как мутноватые по весеннему воды реки,  колыхали высокие стебли желтых, болотных  ирисов…

                            8.Детский дом (первая любовь).

В последнее воскресенье  мая сорок третьего года, ближе к обеду,  к парадному крыльцу детского дома подъехала директорская эмка.
Из нее выпорхнула высокая статная девушка в шелковом платье,  черном в крупный белый горох, пышном и таинственно шуршащем.
В это время Борис выдавал чечетку на  большой и плоской проржавелой цистерне валяющейся возле забора.
Вокруг цистерны как обычно собрались воспитанники, любители степа. Кто-то играл на расческе, кто-то хлопал в ладоши, кто-то просто мычал в такт «Брызгам шампанского», модному в те годы танго.
Девушка в роскошном платье нехотя и величественно повернула голову и сквозь прищур зеленоватых с блядинкой глаз,  лениво взглянула на танцора.
Тот случайно бросив взгляд, на незнакомку,  вдруг густо покраснев и сбившись с ритма,  под смех и улюлюканье мальчишек разве что чудом не упал с громыхающей «сцены».
- Подумаешь, степ…- презрительно хмыкнула  девочка и, взявши гражданина Русских за руку, проговорила, тем ни менее почти не моргая, разглядывая растерянного Бориса.
- Пойдем папа. Покажешь мою комнату. Надеюсь, что клопов там нет?
Они ушли, а восхищенные мальчишки, еще долго и молча, смотрели на дверь, с силой захлопнувшейся вслед за директором и его дочкой.

…Сергею Давыдову первый шаг к сближению  с Наташей  дался особенно трудно.  И то сказать -  правая рука Заячьей губы,  и вдруг влюбился в девчонку мало того что младше себя, дочь осужденного шпиона,  да к тому же еще и родную сестру Бориса Калиткина: того самого, что принародно унизил Клепикова Юрку, того самого прыщеватого заводилу…
Но все случилось само собой, просто и естественно.
Наташа, вместе со своими подругами сидела небольшой скамеечке врытой возле высокого просмоленного столба, на котором в течение всего дня исходил сводками с фронтов большой и черный громкоговоритель. Первое время воспитанники детдома внимательно слушали голос  Левитана,  громкий и  суровый,  и даже пытались предугадать, как скоро закончится эта война, но постепенно детьми овладела странная апатия,  и они научились не слышать репродуктор. Более того если от чего либо это черное   устройство умолкало хотя бы на час,  воспитанников  овладевали необъяснимые  тоска и беспокойство.
Так и в этот раз.
Девочки,  возвращаясь с соседнего поля (как только закончились занятия в школе, все воспитанники начали работать на полях, в  огородах и свинарнике,  принадлежащим детскому дому), нарвали полные охапки ярко-желтых одуванчиков с трубчато-длинными ножками.
Вот и сидели они, отдыхая, изредка переговариваясь,  и  плели тугие,  тяжелые венки.
Наташа, вдруг приподняв голову, заметила как высокий и красивый мальчишка,  нет-нет, да и, поглядывая в ее сторону,  ведет себя уж слишком неестественно: то на руках крутанется на турнике, исполняя солнышко, то вдруг громко и довольно фальшиво наиграет  на губной гармонике мелодию «Рио- Риты», а то просто усядется на островок спорыша и начнет подбрасывать тяжелый серебряный полтинник.
Златовратская невольно улыбнулась и тут же чуть не закричала от резкой и неожиданной боли.
Воспитательница,  схватив девочку за несколько отросшие волосы,  поволокла ее через весь двор в подвал при дворницкой, используемый как карцер.
- Я давно замечала,  падаль, шпионка проклятая,  как ты улыбаешься, когда слышишь про наши временные неудачи и поражения.…Я все замечаю.…И если товарищ Русских о тебе,  куда надо не заявит, я это сделаю самолично…
Она втолкнула Наташу в карцер и  с визгом захлопнула за ней тяжелые клепанные металлические двери.
Наташка расплакалась, а сквозь щель над дверью в подвал до позднего вечера доносился громкий  и радостно – торжествующий голос диктора.
«26 мая 1943 года шесть Як-7Б из 43-го ИАП, ведомых командиром части майором А.А. Дорошенко, атаковали аэродром Анапа. Было уничтожено девять вражеских самолетов и несколько цистерн с горючим. Слава советским военным летчикам!»
…Поздно ночью, когда Наташа уже готова была расплакаться от унижения голода и усталости, над головой, в щель  вдруг протиснулась мальчишечья рука с куском хлеба, густо посыпанным крупной солью.
- Наташка. Наташка.- Послышался тихий голос Сергея. - Ты кушай,  а я тебе минут через десять водички в бутылке принесу…
Девочка отщипывала  пальцами черный липкий  хлеб, скатывала кусочки в небольшие тугие шарики и уж потом, не торопясь отправляла катыши в рот.
Она блестящими, непонятно от чего полными слез  глазами,  смотрела поверх металла двери, где на фоне чуть заметного сереющего неба чернели тонкие пальцы мальчишки.
Вдруг подчиняясь порыву, Наташа вскочила, приподнялась на цыпочки и поцеловала прохладную ладонь Сергея. Потом в ужасе зажала себе ладонью рот и как можно дальше отодвинулась от  двери, практически прижавшись спиной к прохладному и влажному кирпичу.
Пальцы пропали,  и лишь порывистое дыхание мальчишки указывало на его присутствие…
- Ты знаешь Наташа…- прошептал Давыдов, прижимаясь телом к дверям. –  Мне кажется, что я тебя люблю…
- Знаешь что!?- громко выдохнула девушка и коленом, со всей силы пнула металлическую створку.
- Сссссс- зашипела она от боли и наслюнявив ушиб, прислушалась…
Где-то у залива, в желтых и сухих, словно табак тростниках шуршал весенний ветер, где-то поскрипывала на петлях рассохшаяся форточка, где-то обиженно пищала летучая мышь.
- А я тебя все равно люблю!
Наташка  услышала  легкий смешок мальчишки и его шаги, быстро затихающие в предрассветном сумраке. … Вторичное признание Давыдова неожиданно успокоило ее и она, весело хмыкнув, подумала:
- Еще бы ты меня не полюбил, всю такую хорошую и красивую…
После чего она забилась в угол карцера и быстро уснула.
Стоя. Прижавшись боком к стене…
И с тех пор они стали ходить вместе. Хотя о своих чувствах ни он, ни она не заговаривали. Зачем? Им и так было славно.…Обычно ребята просто молчали,  или говорили о чем угодно и одновременно  неизвестно о чем.
Правда, иногда Сережка читал стихи. Не свои. Чужие.…Но как он их читал? Как трогательно переживал каждую строчку, каждую поэтическую находку автора…
Вот и сейчас, они сидели на большой гранитной плите, козырьком нависшей над небольшим заливчиком  и, разувшись, опустив ноги вниз почти к самой воде,  отдыхали после ужина. Сергей несколько театрально отбросил правую руку в сторону и нараспев, прочитал, почти пропел, странные, вызывающие мурашки строчки:

«Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла - в башне замка - Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа».

- …Красиво…- проговорила  девушка, булькнув в воде камешком, пытаясь попасть в крупную голосистую лягушку. Та на миг замолчала но вскоре выдала свое кваааа еще громче…

…»Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа».

Повторила Наташа и замолчала, словно вслушиваясь в самую себя…
…Между толстыми пучками камыша, словно мелкие плоские змеи проплывали пиявки.
- Смотри-ка, пиявки…- заметила их девушка и поежилась.- Терпеть их не могу. Боюсь если честно…
- Да ты что!?- искренне поразился Давыдов. – Это же   Hirudo medicinalis, медицинская пиявка. Гирудотерапия, слышала слово такое? Нет!? Ну, ты даешь! Так вот, Гирудотерапия это  – лечение   медицинской  пиявкой. Мой  отец  в Дмитрове, единственным специалистом в этой самой   гирудотерапия  был.…На весь город один, представляешь?  Богато мы жили…Чего уж там скрывать…
…А сейчас, сейчас,  где твой отец? – спросила, было, девочка и тут же осеклась…
- Да, наверное, там же где и твой…- обиделся Сергей и замолчал.
Закат расплескал над Тоболом  пурпурные чернила. Вода почернела, стала прозрачней и тише. В лиловом небе загорелась первая, блеклая пока еще звезда…
-Так вот,  - успокоившись, продолжил Давыдов. – В доме, где мы сейчас живем, до революции оказывается помещик один жил. Так он торговлю этими самыми пиявками наладил. Даже в Париж их отсылал.…Представляешь, какой размах?
- Врешь! – рассмеялась девчонка и, наклонившись, сорвала веточку багульника. Кожистые, продолговатые листочки уже развернулись, а блекло-фиолетовые цветы казались совсем темными…
- Что ж в Париже своих пиявок не водится?
- Да зачем же мне врать!?- Возмутился Сергей.- Я, между прочим, пораньше вас в этот детский дом попал. Мы, между прочим, с полгода поместье это в божеский вид приводили, а ты говоришь,  я вру.…Весь подвал был забит банками с пиявками.…Те уже издохли,  конечно, давно, вода аж как молоко белая…вот мы их, банки эти самые наверх и вытаскивали несколько дней.…Русских еще распорядился,  водой этой тухлой деревья в саду поливать, дескать, вместо удобрения.…Так вонь стояла такая, что даже птицы из сада, дрозды черные и те куда-то улетели…
А в кабинете, где сейчас  у нас столовая вся стена была дипломами увешана.…И все не на нашем языке написаны…
Наташа поежилась, поддаваясь вечерней свежести,  и Давыдов  неестественно быстро сообразил: на спину девушки, на ее выступающие лопатки и позвоночки набросил свой мятый старенький пиджачок.…
Мальчик  сидел, обняв колени и скосив глаза, не мигая, смотрел на девочку.
- Наташка.…А если я тебе скажу страшную-страшную тайну, ты меня поцелуешь?
- Вот еще выдумал…- фыркнула она и даже как будто слегка отодвинулась от Давыдова.
- Нужна мне твоя тайна.…Да и та, небось, так себе, сплетня какая-то, а не тайна.…Нет. Не буду я тебя целовать.…И не надейся…
Они помолчали, но парнишка первый не выдержал и, сглотнув слюну,  как можно более небрежно проговорил.
- А я Наташка, решил на фронт податься.…Надоело мне здесь в земле ковыряться да табуретки строгать.…Доеду до фронта, в какую-нибудь часть пристроюсь,  патроны подносить, или допустим сабли на наждаке точить.…А там  глядишь,  и в атаку пойду как всамомделешный солдат .…А нет, то в сыны полка…Я читал недавно про такого.…Ему,  даже шинель маленькую сшили, и сапоги.…А мне шить ничего не надо. Во мне и так метр, семьдесят пять чистого роста.…Ну, так как, поцелуешь защитника Родины на прощанье?- вроде бы в шутку поинтересовался Давыдов, но глаза его внимательно и настороженно смотрели на девушку…- Поцелуешь?
- Обязательно поцелую…- натянуто рассмеялась она, сбрасывая пиджак с плеч. – Вот вернешься с войны, весь такой герой, в медалях, вот тогда я тебя точно расцелую…
Наташка вскочила с камня и, не оборачиваясь, пошла прочь от реки…
- Еще раз про поцелуи заговоришь, псих несчастный, я с тобой окончательно разругаюсь…- услышал  Давыдов ее утихающий голос и, приподнявшись и натянув  на себя свой  пиджачок, отыскал в камышах заведомо припрятанный там  небольшой мешочек с хлебными огрызками  и поспешил через степь,  к железнодорожному полотну.
Нужно было спешить. Поезда до Челябинска  по этой ветке идут редко, а в эти военные годы вообще один раз в неделю…Нужно было спешить…

                                          Он.

Северный вокзал Gare du Nord, встретил Калиткина обыкновенной в это время года для вокзала сутолокой и толчеей. Сильный, почти грозовой дождь согнал  под его крыши и степенных командировочных с небольшими модными чемоданчиками,   и вечно спешащих  туристов,  чьи чемоданы и саквояжи пестрели наклейками с названиями отелей всех стран мира.  
Борис  Сергеевич уже давно, наверное, с полгода как выправил все нужные документы, но с билетами в Россию особо не спешил,  все сомневался,  чего-то все откладывал.…Всегда находилась куча важных дел, которая отодвигала вояж в Россию на задний план.
Но вчера. Совершенно случайно прогуливаясь по залам галереи  Grand Palais, старик увидал вдруг небольшое полотно в простенькой рамке, где был изображен небольшой букетик багульника. Все очень просто: бутылка темного стекла и несколько веток отцветающего багульника. Но даже этих нескольких веточек хватило для того,  что бы Борис  Сергеевич тяжко заболел прошлым, ни о чем ином не мог думать,  кроме как о поездке в Советы.…
До отправления поезда,  было еще более пяти часов,  и Калиткин решил съездить на кладбище, проститься с Александрой. Кто ж его знает, как, да и когда закончится этот его вояж в Россию,  а она,  жена его единственная,  по-своему, наверное, любила  Бориса  Сергеевича, хотя конечно сволочью была необыкновенной.
- cimeti;re communal de Sainte-Genevi;ve-des-Bois- Захлопнув за собой
дверцу такси проговорил старик и, откинувшись на кресло, устало прикрыл глаза. Таксист что – то согласно буркнул,  и  уверенно лавируя среди машин, покинул привокзальную площадь.
Кладбище для Александры Калиткин выбрал сам. Она в последние годы, словно предчувствуя скорую кончину, сделалась необычайно набожной. Посещала практически все православные храмы Парижа, пекла куличи и красила яйца на пасху.  По многу часов кряду,  в молитвах, простаивала на коленях перед старинной, темного лика  иконой Спаса Нерукотворного,  как оказалось подаренной ей отцом.
Яйца, выкрашенные Сашей в луковой шелухе и пышные, сдобные пасхальные куличи,  Борис  Сергеевич ел с удовольствием.  Но в остальном к «увлечению» супруги, относился безразлично и в комнатку, где под простенькой лампадкой стояла, поблескивая церковным маслом эта ее иконка, старался лишний раз не заходить.
Но в такой малости как похоронить Александру Валерьевну именно на православном кладбище, отказать (даже в мыслях) не решился.
*****- Cinq minutes plus tard, il nous reste, monsieur ...- прервал таксист его полудрему и, снизив скорость, направил машину к главным воротам кладбища.
Бросив взгляд на счетчик, старик положил на сиденье бумажку в десять евро  и поблагодарив  темнокожего водителя.
****** -Tous droits. Prenez-la. Gardez la monnaie направился к воротам.
Тишина на погосте царила необычайная. Лишь иногда порыв теплого ветра, нетерпеливо перепрыгнув кладбищенские стены, возбуждал молодые нежно-зеленые листья деревьев и тогда,  среди  крестов и гранитных стел, нагретых на солнце, воздух становился отчаянно духовитым и чистым. Как-то уж очень по-русски чистым. Наверное, именно так пахли перелески, и поля тех, кто сейчас лежат здесь,  так далеко от родины. От той Родины, которую они так по-настоящему любили.
Скосив глаза на голубую маковку небольшой часовенки,  расположившейся на старой территории кладбища и невольно,  неумело перекрестившись, Калиткин направился к новым захоронениям. Обогнул символическую могилу генерала Кутепова, возле которой небольшая группа туристов слушала как молоденькая, смуглая  девушка – гид, на память читала какие-то стихи. Читала хорошо, с душой  и   Борис  Сергеевич невольно приостановился, вслушиваясь в слова неведомого ему поэта…

«Малая церковка, свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие, бывшие.
Кладбище Сент-Женевьев-Де-Буа.
Здесь похоронены сны и молитвы,
Слезы и доблесть, прощай и ура.
Штабс-капитаны и гардемарины,
Хваты, полковники и юнкера.
Белая гвардия, белая стая.
Белое воинство, белая кость.
Влажные плиты травой зарастают
Русские буквы, французский погост.
Я прикасаюсь ладонью к истории,
Я прохожу по гражданской войне.
О! Как же хотелось им в первопрестольную
Въехать однажды на белом коне»…

Старик закурил и, не оборачиваясь, пошел прочь. Глаза щипал горячий папиросный дым. Хотелось плюнуть на все, на могилу Александры, на поезд до которого осталось не так уж много времени, присесть здесь на ближайшую скамеечку, курить и плакать, вслушиваясь в негромкий голос девушки и думать, думать обо всем и одновременно ни о чем важном. Хотелось просто курить и плакать…
…Высокий можжевеловый куст, чернеющий в изголовье Сашиной могилы,  Борис  Сергеевич увидел издалека и уже не торопясь направился к нему.
- Как странно, - думал старик, утомленно присев на врытую поодаль  черную, металлическую скамеечку.
– Который  раз прихожу сюда,  но отчего же я,  сука такая,  даже на миг не чувствую своей вины перед ней? Даже на капелюшечку? Да что там вины, жалость, жалость свою, для человека естественную,  я куда подрастерял? Когда!? Боже, да человек ли я на самом – то деле? А быть может я и  взаправду выблядок!?
Старый, отчаянно уставший человек, в черном, слегка чопорном костюме сидел на скамеечке, вдыхал смолянистый запах разомлевшего на солнце можжевельника, со странной отрешенностью разглядывая небольшой каменный крест,  с бесконечным упорством мазохиста вновь и вновь возвращаясь в свое детство, когда он впервые увидел Сашу. В туда,  где он наверняка еще был человеком…  

                       9. Детский дом (первая любовь, продолжение).

Валерий Львович Русских пришел в столовую перед самой раздачей пищи и, встав возле окна, за которым маячила одутловатая физиономия поварихи Клавки, громко постучал ложкой по окованному сталью подоконнику.
- Дети.- Проговорил он негромко, нимало не интересуясь, услышат ли его воспитанники детского дома,  либо слова его понапрасну растворятся в монотонном шуме столовой.
- Дети. Вчера ко мне, на все лето  приехала моя дочь, Александра. Предупреждаю всех воспитанников мужского пола в первый и в последний раз. Если хоть кто-то из вас,  выродков и детей врагов народа,  посмеет приставать к ней,  или не дай Бог изнасилует ее, я  обещаю лично расстрелять поганца. Уверен, что в связи с военным положением в стране,  и учитывая, кем вы в действительности являетесь,  особо крупные неприятности мне не грозят. Надеюсь, я ясно изложил свою мысль? Повторять я думаю, не стоит…  
Он оглядел столы с притихшими воспитанниками, и, не услышав ни слова в ответ,  покинул столовую.
Сама же Александра, вела себя так, словно и не замечала  никого вокруг себя. То словно невзначай нарисуется в  распахнутом настежь окне, в полупрозрачной майке,  как раз в то время когда воспитанники строем идут на полевые работы или допустим на построение.  А то надумает купаться на Тоболе, да все больше голышом, зная, наверное, что заливчик этот песчаный прекрасно виден из окон спальни, что на втором этаже дома.  
Как-то под осень, когда на детдомовской бахче уже поспели местные сорта арбузов и дынь, Александра приоткрыв дверь своей комнаты и заприметив    бегущего по  коридору Бориса, опаздывающего на ужин, пальчиком поманила к себе запыхавшегося мальчишку.
- Мальчик.- Проговорила она, высокомерно поглядывая на него сверху вниз. Саша и в самом деле была девицей более рослой, чем Борис,  да и держалась самоуверенно.
- Хочешь заработать три рубля?- с интересом разглядывая Калиткина, слегка растягивая гласные,  поинтересовалась  дочка   директора  Федоровского детского дома номер тридцать четыре,  и помахала зеленовато-серой купюрой перед Борькиным носом. Тот, до сих пор не то, что не имел, но даже и не видел таких больших денег,  тут же согласно закивал головой. Он  не знал, о чем попросит его эта рослая девчонка,  да и не хотел знать -   перед его глазами  все еще стоял солдат – красноармеец, в каске и с винтовкой, тщательно прорисованный на новенькой, хрусткой купюре.
- Принесешь мне сегодня ночью штуки три дыньки? А? По рублю за штуку…Я думаю это нормально? Принесешь?
Она подошла к Борису практически вплотную, и тот вдруг краснея, почувствовал ее запах. Терпкий и одновременно слегка сладковатый запах молодого девичьего тела.  Он, молча, кивнул ей, что-то попытался ответить осипшим, невесть от чего севшим голосом, но  смутившись окончательно,  выбежал прочь.
…Саша его ждала.
Лишь прозвучала легкая дробь его пальцев по жестяному отливу, как окно  распахнулась и белая в свете полной луны ее рука,  поманила мальчика в теплое душное лоно Сашиной комнаты.
Они сидели на податливой перине и ели дыньки, на крупные куски располосованные Борискиной заточкой.
Вкус этих, кустанайских дынек был неважнецкий, схожий с переваренным подмороженным картофелем.  Но в эту ночь, круто замешанную на обоюдном обмане, страхе  и странной вседозволенности, и обыкновенный, черный, черствый хлеб наверняка казался бы им нечто особенным и необычайно вкусным.
Александра вспорхнула с кровати и шепотом подозвала Бориса .
- Мальчик. Иди ко мне.
Он, с трудом ориентируясь в плотной темноте, пошел на звук ее голоса и уткнулся в громко загремевший рукомойник, стоявший возле запертой двери.
- Ну, ты и медведь!- Фыркнула девушка,  и, взяв его ладони в свои,  нажала пипочку умывальника.
…Они стояли возле рукомойника,  подставив ладони,  перепачканные липкой дынной мякотью,  под  струйку воды  и неумело целовались,  и лишь громкие всплески капель по жести,   нарушали тишину  этой их первой ночи.
Борис сторожко шел по пустынному гулкому коридору,  ощущая внизу живота неприятную, тягостную  пустоту,  отчетливо осознавая,  что как это не прискорбно, но к этой,  столь легко доступной девчонке он не испытывает сейчас ничего кроме  отвращения и брезгливой жалости.
На пороге спальни, мальчишку стошнило.
Вытирая ладонью испачканные желчью губы, Борис для себя решил совершенно точно: больше он  к  дочке   директора  не ходок.
- Блядь, она и есть блядь.- буркнул он, забираясь под одеяло.  
…В отличие от Бориса, в душе  Александры,  похоже, родилось нечто настоящее, быть может, даже первая любовь.
По крайней мере, Борис довольно быстро заметил перемену, произошедшую  по отношению к нему всех без исключения педагогов и воспитателей детского дома. Надо полагать, подобная метаморфоза произошла не без помощи всесильного директора, Сашкиного отца.
А когда его, сына врагов народа в 1945году,  практически перед самой победой чуть ли не силком приняли в комсомол, он понял, что от судьбы не уйти и стал, чуть ли не открыто оставаться на ночь в комнате Александры Русских.
Как-то, после обязательной вечерней поверке, когда перед строем, завхоз зачитал  разнарядку на завтрашний день, к Борису подошел  Валерий Львович,   и неодобрительно осмотрев мальчишку,  проговорил с равнодушной усталостью - Зайдите ко мне в кабинет, юноша. Сейчас же.
В кабинете, на черном кожаном диване, забравшись с ногами, сидела Саша, зареванная и подурневшая.
Борис, остановился в дверях и, прижавшись спиной к прохладному дерматину,  со страхом переводил взгляд то на Сашку, то на  ее отца. …-  Твое счастье, Калиткин, что Саша старше тебя на два года. Не то чалиться бы тебе, выблядок лет семь, а то и все десять…Ебаришка вшивый…
Валерий Львович вскочил с кресла и навис над мальчишкой.
Девушка с ревом кинулась к отцу и повисла у него на руках.
- Нет, папа. Не надо! Не трогай его…Я, я люблю его! Ты понимаешь, люблю…
Она сползла на пол и обняла отца за колени. Плечи ее содрогались в рыданиях…
Русских еще раз злобно зыркнул на побелевшего от страха паренька,   и болезненно сморщившись, погладил дочь по голове…
- Ладно, Саша. Успокойся. Не трону я твоего,…мужа…Хрен бы с ним…
Завтра же уедите в Москву. Я вам дам письмо кое-кому из моих товарищей.…С квартирой вам помогут.…И оболтуса твоего трудоустроят. Будет где-нибудь в кабаке чечетку бить…Ничего другого по уму  он, кажется делать так и  не научился… Бездарь.
Он оторвал от себя дочь и подошел к окну, по - вечернему  темному.
- Документы я уже приготовил.…Так что вот так…
Валерий Львович замолчал и Борис, жалко улыбаясь, посмотрел на Сашу, и аккуратно приоткрыв дверь, просочился в коридор.
- До свидания, товарищ Русских.- Выдавил он из себя и, смахнув с лица пот, стремглав бросился прочь.
                                                     Она.

Под дощатым настилом хлюпали мазутные волны Москвы – реки. Тревожно пахло водорослями, стоялой водой и резиной.
Наталья Сергеевна  удивленно огляделась, словно не понимая,  как она очутилась здесь.  Широкие гранитные ступени, ведущие  к причалу, высокая гранитная набережная и торчащие корпуса дома  Иофана. Недоуменно пожав плечиками, старушка присела на теплый гранит и только сейчас заметила невысокого паренька с удочкой, сидевшего на досках настила.
-Как странно, подумала Златовратская и   уже более внимательно присмотрелась к юноше. Со спины он очень походил на ее дружка детства, Сережу  Давыдова. Те же выступающие ключицы тот же завиток волос на шее…Ей  даже показалось, что и у этого мальчишке на кончике правого уха темнела небольшая родинка.…Как у Сергея…
- Да какая впрочем, разница на каком ухе у этого рыбачка родинка…- осадила разыгравшуюся фантазию старуха и робко кашлянув вдруг выдала совсем уж необычное.
- Послушай мальчик. Ты случаем не знаешь, куда подевались  фонтаны, что в мое время были во дворах этого дома?
Она даже как-то уж очень несерьезно помаячила пальцем у себя за спиной, указывая на дом своего детства.
Парнишка  обернулся, окинул взглядом старуху,  хмыкнул но скорее презрительно чем  удивленно, но все ж таки  ответил, ломающимся юношеским баском.
- Да. Были фонтаны, были.  Отец говорил, что их сразу же после войны демонтировали. Якобы из соображений гигиены… Комары мол размножаются мухи…
В это время яркий поплавок отвесно ушел в воду и мальчишка, замолчав , выдернул на свет божий небольшую большеголовую рыбешку.
- Это что ж за такое? – ужаснулась Наталья Сергеевна,  с удивлением разглядывая  рыбу, бойка скачущую по доскам.
- Неужели мутант?
- Да какой там мутант!?- прыснул мальчишка и сразу же из серьезного, явно начитанного интеллигентного подростка, превратился в самого простого пацана, какие сотнями носились, носятся,  и наверняка еще будут долго носиться  по пыльным тесным российским дворикам.
- И никакой это не мутант.…Начитаются в газетах всякой ерунды и начинают потом.…Это,  бабуля, самый обыкновенный ротан…Бычок одним словом…
- А ты мне не дашь эту рыбку рассмотреть,  мальчик? Просто очень давно, еще до войны мы с Борькой (это мой брат, ты его не знаешь), на этом самом месте тоже ловили рыбу.…Но таких здесь, по-моему, не было,…точно не было…
У рыбачка тут же загорелись глаза и он, выцарапав из кармана пакет, прозрачный и мятый, черпанул из ведерка воды и, бросив в него рыбку, протянул Златовратской.
- Ну и что же здесь ловилось, бабуля?- в голосе его слышалось откровенное недоверие…
- Да много чего ловили...- рассеянно бросила Наталья Сергеевна, с интересом вглядываясь в головастую,  отчаянно-уродливую головастую рыбешку.
- Судачков ловили,  окуньков…Борька один раз сазана поймал – вдвоем еле на пирс вытащили.…Мама после взвесила, так  он очищенный и без головы на два кило вытянул.…Мы,  тогда еще совсем маленькие были,  но я хорошо помню как мы его, продев палку через жабры,  сквозь дворы домой шли.
Так нам идти было минут пять ну семь от силы, а в тот день мы до дому больше часа добирались,…Борька нарочно кругами бродил, что бы его сазана как можно больше соседей увидели. Но такой рыбы мы точно не ловили. Я бы запомнила…
Рыбачок выудил из ведерка самого крупного ротана,  с сомнением взвесил его на ладошке и неожиданно осердившись, выплеснул  с водой весь улов.
- Да ты что!? Поразилась старуха, тяжко, с трудом поднимаясь.
- Это ты совсем напрасно.…В те годы рыба мне кажется, в каждой луже возилась, а уж здесь-то.…В Москве – реке…
Она вновь присела на ступень и расстегнув верхнюю пуговицу кофточки часто и трудно задышала.
- Ты что бабуля, – испугался вдруг мальчишечка и, отбросив удочку, придвинулся к Златовратской.
-Ты кончай здесь задыхаться.…Может тебе неотложку вызвать? А? Ты смотри, не скромничай, как бы поздно потом не было.… Ласты склеишь и что…
- Нет, мальчишечка,  не бойся, не склею я ласты.…По крайней мере, сегодня уж точно…Я еще с Борисом повидаться хочу.…Очень хочу,…Ты вот что…Ты мне не дашь удочку хотя бы минут на пятнадцать?…Ты знаешь, вот увидела  тебя с удочкой,  и так что-то защемило в душе, хоть плачь.…Да не бойся, не украду я  твою удочку. Ну, хочешь (Наталья Сергеевна полезла в кармашек), вот паспорт мой возьми под залог.…Ну, решайся…
- Да ладно. Чего уж там.- Смилостивился мальчишка и, пододвинув к ногам старухи жестянку с бледными вялыми червями,  направился к лестнице.
- Я через пару часов подойду,…договорились?
  - Да, да…- Махнула рукой старуха, досадливо и нетерпеливо. Шаги мальчишки зашаркали за спиной, а старуха,  прищурив  правый глаз и высунув от усердия кончик языка,  уже старательно насаживала инфантильного червяка на червленый крючок.
- Ну, с Богом!-   прошептала Златовратская и, забросив удочку, вдруг вспомнила, что именно так говаривал ее сердечный дружок  Сережка Давыдов, когда на их заветном камне он закидывал свои самодельные неуклюжие снасти…          
- С Богом…- повторила старуха, а перед ее глазами уже плескались совсем иные воды. Воды далекого Тобола. Воды ее молодости…

                          10.Кустанай (ночь первая, ночь последняя)

Наташка не торопясь  шла по степи в сторону темного с редким вкраплением светящихся окон здания детского дома. Вечерняя роса уже выпала на траву и тишина окружающая девушку  колыхалась в густом настоянном на полыни и богородской траве воздухе. Вдоль тропы  частыми мазками бледно-зеленого свечения виднелись светлячки.…Наташке вдруг нестерпимо сильно захотелось упасть на эту росную траву,  всей грудью вдыхая  пьянящий запах степи и смотреть, смотреть, не моргая на   это слепое,  беззвездное небо, далекое и равнодушное…Она уже было сошла с тропы,  и вступила на тяжелую от росы траву, как вдруг что-то тревожное  и непоправимо-страшное показалось ей в чуждых этой чудной степной ночи звуках, размазано слышимых со стороны железнодорожного полотна.
В двух верстах, при въезде на железнодорожный мост девчонка четко услышала злые мужские крики, оборвавшиеся на взлете а после и короткая автоматная очередь,  полоснула поперек плотной кустанайской тишины. После чего, с сухим треском громыхнули резко остановившиеся вагоны,  и вновь тишина расплющилась по степи, только вот тишина эта самым необъяснимым образом пугала, раздражала Наташу.  
Она, подчиняясь бесконечно древнему женскому инстинкту, вдруг встрепенулась и, сбросив старенькие сандалии, босиком побежала по прохладной пыли, по холодной и мокрой траве наперерез застывшему составу. Побежала, как только могла быстро, что бы уже возле последнего вагона, открытой пустой платформы, остановиться, словно расстрелянная влет горлица и с собачьим тоскливым воем упасть на располосованное бесконечно тяжелой чугуниной колеса тело мальчика.  Её  мальчика. Её Сережи Давыдова.
Чьи-то мужские руки безжалостно отрывали ее от него, кто-то всхлипывая жалко оправдывался, кто-то громко свистел в свисток и лишь Сергею с лежащей на его груди девушкой было уже все совершенно безразлично и страшно ненужно. Его скользкое от крови лицо и тонкая,  по мальчишески слабенькая шейка, уже остывали,  как впрочем, умирая, остывали в душе Наташи все те мало-мальски - человеческие  чувства,  случаем разбуженные этим робким мальчиком. Разбуженные совсем недавно, несколько недель назад, наперекор всему тому, что ей пришлось пережить с первого дня ее с братом  ареста.
Состав ушел, увозя на платформе носилки с исковерканным телом мальчика, а Наташка безвольно и бесцельно возвращаясь,  в одночасье ставший совершенно чужой для нее детский дом, отчетливо осознавала, что больше никто и никогда во всем белом свете не сможет заменить для нее ее Сережу. Её Сережу Давыдова.
                                      11.Москва – Париж (ночь последняя)

…Судя по всему, Валерий Львович был не совсем уж просто директором  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, при Кустанайском отделении Наркомпроса.   По крайней мере, его товарищи практически в течение трех-четырех дней решили все проблемы молодой четы Калиткиных, включая трудоустройство Бориса в и зачисление его в одну из творческих групп, относящихся к москонцерту,   и ордер на  небольшую, но отдельную квартирку на третьем этаже в доме на Новослободке.
- Владейте, молодолжены.- хмыкнул невысокий мужиченка с невыразительным лицом и положил ключ от квартиры в Сашину ладонь.
- Самый еврейский этаж: третий...
  Вымученно рассмеялся Борис и ревниво глянул на ладонь супруги. То, что вся его последующая жизнь будет зависеть от настроения обладательницы этой широковатой для девушки, короткопалой ладони он понял сразу по приезду в Москву.                                                                                                                                                                                
Александра довольно быстро обросла самыми разнообразными но как понимал Борис практически жизненно-необходимыми связями. С утра до вечера в их квартире ошивались какие-то странные личности: актеры кино и театров, музыканты и начинающие поэты, побитые жизнью и старческой перхотью режиссеры и сценаристы, директоры кафе и магазинов. Все чаще и чаще супруга возвращалась домой поздно вечером, а то и за полночь,  обычно в подпитии, расхристанная, с распухшими губами. В Москве  после победы активно действовал черный рынок, где можно было купить практически все, начиная от черной икры и заканчивая модными парижскими туалетами. Ей уже катастрофически не хватало денег, что зарабатывал Борис в Москонцерте,  и ему частенько приходилось подрабатывать в ресторанах, где его выступления почти всегда проходили на «ура».  
Все чаще и чаще, Борис стал замечать, что он уже не с тем радостным как раньше настроением выходит на сцену, что стук метронома в часы дневных репетиций вызывает в нем глухую волну отчуждения, а на свои лаковые туфли с двойными профессиональными теп - набойками смотрит как на врагов.
А  назидательные фразы супруги, в которых все чаще и чаще стали звучать мудреные словечки типа: step-ball,Scuffle или Ball change, значение которых, как  он догадывался, она и не предполагала, бесили его все отчетливее и откровеннее. Но больше всего его бесило то, что Александра каким-то хитроумным образом  в эту квартиру, умудрилась прописать  только себя. Он же был прописан временно, без права наследования. Так что в случае развода (о котором он все чаще и чаще задумывался), Борис бы остался тем, кем был и раньше: сыном врагов народа, без прав и жилплощади…Год протекал за годом удивительно медленно и убийственно однообразно.  Танцор,  внешне оставаясь все таким же аккуратным и лощеным, внутренне опускался все ниже и ниже. Он затаился, по-настоящему возненавидел супругу, считая ее единственным виноватым в его однообразном и убогом существовании.
Постепенно Борис смерился со своей пусть и не слишком достойной настоящего мужчины ролью неумного и недалекого человека. Мужчинка, как иной раз презрительно обзывала его супруга, в очередной раз, вернувшись пьяной и под утро.
- Что ж ты, блядь, за мужик-то такой, Калиткин!?- иной раз искренне поражалась его спокойствию Александра, уже особенно не скрывая темно багровых следов от засосов,  в последнее время все чаще и чаще украшающих ее шею и полные груди.
- А вдруг я, ты меня слышишь, мужчинка(?), вдруг я, Русских Александра Валерьевна  тебе изменяю? А, Калиткин?...Ты как тогда поступишь? Убьешь меня, или простишь? Ну, правда, интересно.…Ну и  хули ты, молчишь, Боренька?
Борис молчал, терпеливо раздевал пьяную супругу и, уложив ее в кровать тихонько, на цыпочках уходил на кухню, где приложившись к крану, долго пил холодную отдающую хлором и металлом воду, заливая острую  ненависть к Александре.
Мысленно он давно уже приговорил свою супругу, но однажды подслушанный им ее телефонный разговор,  вынудил Калиткина  продолжать терпеть выходки пьяной и блядовитой Александры.  Уж кого и как сумела эта оборотистая женщина обработать, но его записали в запасной состав труппы советского цирка готовившегося к большим гастролям по странам Европы. Она получила странную, ни к чему не обязывающую должность второго администратора.
Весь последующий, 1956 год  пролетел с головокружительной скоростью. Гастроли в Бельгии, Англии, Франции.
Унизительное ожидание в приемной  консульства Франции. Прошение политического убежища как для сына врагов народа. Выступление по радио и статьи в газетах. Гневная нота  правительства СССР. Официальное презрение всего советского народа…Бесконечные проверки, репетиции и выступления в блистающих «Мулен Руж» и « Парадиз Латин».  Неожиданная и полная импотенция, когда даже срамные открытки, задорого купленные у консьержки, не помогали ему, в постели изображать страсть по обрюзгшему, рыхлому  телу Александры.
Удивительно, но Борис со своей русской техникой степа неожиданно пришелся по вкусу избалованным парижанам. Публика приходила в кабаре иной раз только  полюбоваться на его выступления, а полное отсутствие у русского танцора интереса к дамам, служило только на руку Борису. О нем пошли сплетни, его записали в гомосексуалисты. Вскоре о талантливом танцоре  заговорила пресса.
Находясь постоянно в гуще людей, Калиткин довольно быстро освоил французский  язык, в отличие от Александры: та даже в ближайший магазин выходила только с разговорником.
…Борис довольно скоро понял, что век танцора в кабаре не долог, по совету импресарио втайне от  супруги открыл счет в банке и еженедельно пополнял его.
- Медленно, но верно, дорогуша…- Мысленно посмеивался он над своей супругой, довольно скоро спустившей все свои драгоценности тайком вывезенные из России.
Александра уже откровенно спивалась. Не имея за душой ни профессии, ни образования, она необыкновенно быстро поняла, что Париж это не Москва, а Франция не Советская Россия, и надеяться на помощь знакомых и родственников из всесильной конторы уже не приходится.
Саша попыталась изобразить из себя любящую жену и домовитую хозяйку, но Бориса, подобная ее метаморфоза  лишь позабавила. Он, столько лет постоянно и прочно унижаемый там, на Родине, во внезапно вспыхнувшую Сашину любовь не поверил. Более того, он словно нарочно после каждого своего выступления приносил домой бутылку алкоголя, а поутру находил лишь пустую посудину. Первое время, Александра, словно догадываясь о замыслах своего благоверного, пыталась с головой погрузиться в Православие, но с каждым днем ей, спивающейся,  все труднее и труднее давались долгие стояния в храмах,  а из всего мало-мальски относящегося к религии,  у нее в душе осталось разве что внешнее проявление набожности: куличи да крашенные к пасхе яйца…
Уже через пару лет, по квартире в ожидании мужа и естественно алкоголя, на дрожащих ногах с трудом передвигалась опустившая, отвратительно быстро состарившаяся Александра. Иногда она словно пробудившись от алкогольного забытья, старалась привести себя в порядок и встретить супруга  во всеоружии,  подкрашивала губы и глаза, но дрожащие руки алкоголички могли создать лишь грубую маску,  жалкую пародию на ту Александру,  что совсем еще недавно блистала в Москве среди жен высших офицеров…
…Борис, уже многие месяцы спавший от жены отдельно, однажды под утро проснулся от громких  булькающих звуков. Супруга, слепо ерзающая по сбитым, не свежим  простыням, сотрясалась от бурных приступов тошноты.
Еле сдерживая брезгливость, Борис бросил Александру на спину,  и крепко зажал  ладонью  широко разверзнутый рот единственной дочери директора  Федоровского детского дома номер тридцать четыре, досадливо морщась при каждом рвотном ее позыве.
Минут через десять, чистоплотный Борис Калиткин, ополоснул руки и, придав лицу скорбное, подобающее случаю лицо, спустился  вниз, через консьержку вызвал неотложку.
-  ... Votre ;pouse, M. Kalitkin ;touff; vomir. Dans un r;ve ... Il arrive assez souvent ... S'il vous pla;t accepter mes condol;ances.*******- Проговорил аккуратный  старичок- врач, сидя за столом и выписывая  бумаги неизбежные в подобных случаях.
- Да, да. Конечно. – Проговорил расстроенным лицом Борис и, вложив в кармашек врача несколько хрустких  купюр,  закрыл за ним дверь.
– Я знаю, что подобное случается сплошь и рядом…я знаю…
…Когда труповозка уехала, вдовец  застелил кровать свежим, накрахмаленным бельем и  аккуратно раздевшись, вытянулся на постели.
- Bonne nuit, Monsieur Kalitkin.-********Улыбнулся он в еле прозрачный утренний сумрак и тот час же уснул.

                                                   Он.
…Расстелив на скамейке аккуратно, до твердой складки выглаженный носовой платок, Борис Сергеевич  вынул из небольшого бумажного пакета пару бутербродов с курицей, нарезку сыра в крупную дырку и небольшую плоскую бутылочку с бренди.
- Да Александра, бренди…. – Буркнул старик, равнодушно посмотрел  на крест и плеснул чуток  в одноразовый молочно-белый стаканчик.
- Наверное, в таких случаях полагается пить водку, но ты уж прости меня, старика, дражайшая ты моя Сашенька. Никогда водку особо не любил, даже по молодости, так что не обессудь, переучиваться не буду…
Калиткин выпил, не торопясь закусил и  с удовольствием закурил.
Небольшая тонконогая синичка безбоязненно подлетела к ногам старого танцора и завертела головкой.
- Ишь – ты, смелая какая!- поразился Борис Сергеевич  и,  наклоняясь,   аккуратно положил оставшийся бутерброд на песок.
- Ну, теперь тебе  на весь вечер хватит что поклевать - усмехнулся старик, распрямляясь,  и вдруг резкая, нестерпимая боль вспыхнула где-то в груди, глубоко под  ребрами.
- Ах е…- Выдохнул  Калиткин и грубо, кульком свалившись со скамьи  засеменил ногами, часто и резко, выворачивая каблуками блеклые пучки травы…
- Больно. Больно – то как, Господи…Больно.
Старик громко закашлялся  и, забившись под скамейку,  затих.
- Боооммм- Боооммм- Боооммм…-многократно отражаясь от стен Sainte-Genevi;ve-des-Bois заметался дребезжащий колокольный звон небольшой часовенки  возведенной на старой территории…
- Боооммм- Боооммм- Боооммм…- небольшая синичка нервно тряхнула головкой и косясь бусинкой глаза на неподвижное тело старика в три прыжочка достигла бутерброда, исковерканного и расплющенного коленями упавшего старика.
- Боооммм- Боооммм- Боооммм…- прохладный вечерний ветер высвободил  умирающее колокольное эхо и швырнул его высоко в небо, туда, где оно вскоре полностью растворилось среди холодных и равнодушных звезд…
                                                 Она.
…Уже давно остывшее тело Златовратской, скрюченное и окоченевшее над удочкой,  совершенно случайно,  ранним утром обнаружил темноволосый,  практически не знающий русского языка дворник-таджик,  в пестрой безрукавке с крупными буквами на спине.
…- Ох, алла…- шептал дворник,  опасливо оглядываясь по сторонам,  а пальцы его, смуглые и жесткие уже отдирали руки старухи от простенькой удочки…
…Дрожащие, по-утреннему блеклые  фонари все еще колыхались  в черной воде  Москвы – реки,  когда за спиной Златовратской прозвучали шаркающие шаги уставшего, вымотанного за ночь врача  скорой помощи, все ж таки вызванной дворником-таджиком,  практически не знающего  русского языка.

Выражения на французском языке встречающиеся в рассказе и их перевод:

* Que souhaite m. ? Le caf; ? L'eau-de-vie - Что желает месье? Кофе? Бренди?

** - Je demande прощенья ; m., je vous ai compris pas tout ; fait ? - Прошу прощенья месье, я вас не совсем понял?

*** Le meilleur que chez nous est.-  Лучшее, что у нас есть…

****...- Combien d'entre vous ici! Envolez-vous! Allez vous en! Faites un don ; aller ...- ...- Сколько  вас здесь! Улетайте! Пошли прочь! Дайте пройти...

***** Cinq minutes plus tard, il nous reste, monsieur ...- Через пять минут будем на месте, господин.

****** Tous droits. Prenez-la. Gardez la monnaie ...- Хорошо. Возьмите. Сдачи  не надо.

******* ... Votre ;pouse, M. Kalitkin ;touff; vomir. Dans un r;ve ... Il arrive assez souvent ... S'il vous pla;t accepter mes condol;ances. - Ваша  жена, господин Калиткин, захлебнулась рвотными массами. Во сне…Такое бывает довольно часто.…Примите мои соболезнования.

******** Bonne nuit, Monsieur Kalitkin.- Спокойной ночи, господин Калиткин.
                          24.01.2012г.

вы