Варлам Шаламов (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

«Я пишу стихи с детства. Мне кажется, что я писал стихи всегда. И все же…
Мне пятьдесят семь лет. Около двадцати лет я провел в лагерях и в ссылке. По существу, я еще не старый человек, ибо время останавливается на пороге того мира, где я провел двадцать лет. «Подземный» опыт не увеличивает общий опыт жизни — «там» все масштабы смещены, и знания, приобретенные «там», для «вольной жизни» не годятся. Мне не трудно вернуться к ощущениям детских лет. Колыму же я никогда не забуду. И все же это жизни разные. «Там» я не всегда писал стихи. Мне приходилось выбирать между жизнью и стихами и делать выбор (всегда!) в пользу жизни.»
Этими откровенными строками начинаются воспоминания автора одних из самых шокирующих и трагических рассказов прошедшего столетия - Варлама Тихоновича Шаламова. Но шокирующими его произведения стали не по воле самого писателя. Создателей колымского ада можно считать соавторами «Колымских рассказов», в которых автор донес до своих потомков страшную правду о Колыме - огромном северном крае, превращенном Сталиным в символ смерти, голода и страданий.
Впервые рассказы Шаламова стали широко известны в конце восьмидесятых во время перестройки, когда вдруг прорвалась плотина советской цензуры и хлынул поток ранее запрещенных или тщательно замалчиваемых авторов. Тогда «Колымские рассказы» произвели на думающего читателя неизгладимое впечатление. Лаконичными фразами, простыми словами Шаламов гениально описал то, что кажется невозможно описать человеческим языком, что не имело право существовать и происходить на земле, но было и происходило...
Перечитавая Шаламова уже сейчас, спустя двадцать лет после появления его в свободной печати, вдруг осознаешь, что его проза — это обвинение не Советской власти, не Сталинского режима, не палачей НКВД, а самой человеческой природы. «В человеке гораздо больше животного, чем кажется нам. Он много примитивнее, чем нам кажется. И даже в тех случаях, когда он образован, он использует это оружие для зашиты своих примитивных чувств. В обстановке же, когда тысячелетняя цивилизация слетает, как шелуха, и звериное биологическое начало выступает в полном обнажении, остатки культуры используются для реальной и грубой борьбы за жизнь в ее непосредственной, примитивной форме.»
Кажется несправедливым, что Дахау, Освенцим, Треблинка, Бухенвальд известны всему миру, а такие названия как прииск «Партизан», Серпантинка, Кадыкчан, Аркагала, Джелгала и другие ничего не говорят большинству читателей, ведь история советских концлагерей не менее трагична и ужасна, чем история фашистских, и даже где-то превосходит их по жестокости и цинизму.
«Как показать, что духовная смерть наступает раньше физической смерти? И как показать процесс распада физического наряду с распадом духовным? Как показать, что духовная сила не может быть поддержкой, не может задержать распад физический?
Что помнит тело?» А тело и дух Шаламова помнили многое, даже то, что всеми силами хотелось забыть, стереть навсегда из памяти, уничтожить любые следы произошедшего в те страшные годы как для самого Варлама Тихоновича, так и для всего нашего отечества.
«Ноги слабеют, на верхние нары, где потеплее, влезть уже не можешь, и у тебя не хватает силы или хватает ума не ссориться с блатарями, которые занимают теплые места. Мозг слабеет. Мир Большой земли становится таким далеким, таким ненужным со всеми его проблемами. Шатаются зубы, опухают десны, и цинга надолго поселяется в твоем теле. Следы пиодермии и цинги до сих пор целы на моих голенях, бедрах. В Магадане в 1939 году от меня шарахались в сторону в бане — кровь и гной текли из моих незаживающих ран. Расчесы на животе, на груди, расчесы от вшей.»
«В карцере на Джелгале я сидел полтора месяца. Это была крошечная камера полтора на два метра деревянный ящик глухой, куда воздух, свет и тепло попадали только через открытую дверь. До потолка я доставал рукой без труда. Это была часть штрафного изолятора, карцер штрафного изолятора, ибо в каждом карцере должен быть карцер еще меньше. Как изолятор был карцером для джелгалинской спецзоны, а сама Джелгала была карцером всей Колымы, а сама Колыма была карцером России.»
Несмотря на тяжелую судьбу, на испытания выпавшие на его долю, Варлам Тихонович в душе оставался поэтом и мыслителем, постоянно думающим и тонко чувствующим окружающий мир человеком. В полном собрании сочинений опубликованы воспоминания Варлама Тихоновича, черновые записи и дневники, с любовью собранные исследователем его жизни и творчества Ириной Павловной Сиротинской, где можно увидеть и услышать другого Шаламова - творца, ищущего свой путь в поэзии и прозе, человека с высокими моральными принципами, которым он оставался верен до конца своей жизни.
«На две части, две стороны распадалась всегда моя жизнь, с самого далекого детства…
Первая — это искусство, литература. Я уверен был, что мне суждено было сказать свое слово… и именно в литературе, в художественной прозе, в поэзии.
Вторая была — участие в общественных сражениях тогдашних, невозможность уйти от них, при моем главном (кредо) — соответствии слова и дела…»
«Одним из главных моих требований к людям и всегда было соответствие слова и деяния, «что говоришь — сделай» — так меня учили жить. Так я учил жить других. Нет вождей, нет авторитетов.»
Понятно, что людям с такими убеждениями и крепким внутренним стержнем не было места в формирующемся безличностном и сером советском обществе. В те времена были востребованы другие черты характера - бездумное восхищение вождями, безмолвное подчинение всему что шло сверху, грубый подхалимаж, словесная коммунистическая демагогия, с помощью которой отправляли на смерть лучших представителей народов и наций, населяющих одну шестую часть суши. Не обошлось также без подлости, лжи и жестокости - вечных спутников жизни человеческой. Удивительно, что даже после всего что случилось, Варлама Тихоновича мучили сомнения о целесообразности описания всех тех кругов ада, через которые ему довелось пройти вместе с миллионами его соотечественников.
«Много, слишком много сомнений испытываю я. Это не только знакомый всем мемуаристам, всем писателям, большим и малым, вопрос. Нужна ли будет кому-либо эта скорбная повесть? Повесть не о духе победившем, но о духе растоптанном. Не утверждение жизни и веры в самом несчастье, подобно «Запискам из Мертвого дома», но безнадежность и распад. Кому она нужна будет как пример, кого она может воспитать, удержать от плохого и кого научить хорошему? Будет ли она утверждением добра, все же добра — ибо в этической ценности вижу я единственный подлинный критерий искусства.»
Двадцатые послереволюционные годы были переломными для страны и коснулись каждого аспекта жизни общества. Московская литературная жизнь была подобна действующему вулкану. Именно тогда молодой Шаламов приехал в столицу и сразу же оказался в эпицентре культурных событий. Читая строки из его воспоминаний, чувствуешь и видишь всю пестроту и энергетику литературной, театральной и общественной мысли того времени. Варлам Тихонович видел и замечал все. «Имажинисты, комфуты, ничевоки, крестьянские поэты; «Кузница», Леф, «Перевал», РАПП, конструктивисты, оригиналисты-фразари и прочие, им же имя легион…» - пишет он в воспоминаниях. А какие имена блистали в то время! Рейснер, Луначарский, Маяковский, Введенский, Асеев, Третьяков, Южанин, Булгаков, Ильф, Петров, Пильняк, Каверин, Есенин, Бабель, Пастернак, Флоренский и многие многие другие. И о каждом у Варлама Тихоновича составлено свое мнение, для каждого нашлась пара строк или абзацев. Круг его интересов восхищяет. Возникает ощущение, что ни одно имя или событие тех лет, так или иначе связанное с искусством, не прошло мимо пытливого ума Шаламова. Для современного человека воспоминания Варлама Шалмамова представляют особую ценность из-за отсутствия в них идеологической мишуры большевизма и, как следствие, соответствующих цензурных купюр. Многие из упомянутых Шаламовым были уничтожены Советской властью в последующие тридцатые годы, а их имена вычеркнуты из истории. И в драгоценных строках Шаламова мы может рассмотреть за полузабытыми именами живых людей, талантливых ораторов и поэтов, эрудитов и ученых, критиков и прозаиков, со всеми присущими им взглядами и заблуждениями, увлечениями и идеями, удачами и промахами.
Вот Маяковский дискутирует с Полонским и первый вопреки официальным версиям и источникам не всегда выигрывает у второго, а даже наоборот. А вот Луначарский без подготовки читает в Плехановском институте двухчасовую лекцию к десятилетию рабфаков или участвует в диспуте «Бог ли Христос» с митрополитом Ввведенским. Старичок Павел Флоренский, еще на свободе, ходит по редакциям московских научных журналов и щедро делиться своими мыслями и идеями, ставшими, как утверждали некоторые в то время, темами многих научных диссертаций. Слава «Москвы кабацкой» и самоубийство Есенина, успех Бабеля и его «Конармии». В Художественном театре освистывают пьесу «Дни Турбиных» и в конце концов снимают с репертуара как прославляющую белогвардейщину. Триумф и упадок «Синей блузы». Забытые слова, забытые названия, забытые имена... Насыщенность и концентрация творческой мысли двадцатых годов впечатляют. Все хотят строить не только новый политический строй, но и нового человека, новую поэзию, прозу, музыку, театр, искусство в целом. Двери открыты для самых сумасшедших идей и течений. Можно было наблюдать как одна крайность соседствует и конкурирует с другой. Новые формы и средства выражения мелькают с поразительной частотой и тут же уходят в небытие. Все ужасы тридцатых годов еще впереди, рука государства не окрепла, не обрела твердости и жестокости достаточных для того, чтобы показать каким должно быть истинное советское искусство.
Не менее интересно отношение Шаламова к Пастернаку. Пастернака Варлам Тихонович боготворил и даже умудрился вести с ним переписку перед самым своим освобождением, посылал свои стихи. Первым делом, после приезда с Колымы, еще имея в паспорте печать с разрешением  на проживание в городах с населением до десяти тысяч человек, Шаламов в Москве встречается с Борисом Леонидовичем Пастернаком на его квартире в Лаврушинском переулке.
«Мне было радостно найти в Пастернаке сходное понимание связей искусства и жизни. Радостно было узнать: то, что копилось в моей душе, в моем сердце понемногу, откладывалось, как жизненный опыт, как личные наблюдения и ощущения, разделяется и другим человеком, бесконечно мною уважаемым. Я — практик, эмпирик. Пастернак — книжник. Совпадение взглядов было удивительным. Возможно, что какая-то часть этой теории искусства воспитана во мне Пастернаком — его стихами, его прозой, его поведением, — ведь за его поэтической и личной судьбой я слежу много лет, не пытаясь познакомиться лично. Не потому, что идолы теряют, когда рассматриваешь их слишком близко — я бы рискнул на это! — а просто жизнь уводила меня очень далеко от городов, где жил Пастернак, и как-то не было ни права, ни возможности настаивать мне на этой встрече.»
Будучи очень требовательным как к себе, так и к другим, Шаламов очень переживал по поводу открытых покаянных писем Пастернака и отказа от Нобелевской премии под нажимом Советского правительства. Сам Варлам Шаламов так бы не поступил...
«До нашей личной встречи я считал его богом, пророком, по крайней мере. Ни богом, ни пророком он не был.»
«Моральный авторитет, чаша святого Грааля — дело хрупкое. Он копится по капле всю жизнь, а оступился — и разбилась чаша. Вот почему не надо было писать этих «покаянных» писем — увеличивать столь знакомый российскому обывателю по 30-м годам жанр.»
И тем не менее Варлам Тихонович простил, если можно так выразиться, Пастернака и  авторитет великого русского писателя и поэта остался для Шаламова нетронутой святыней.
«Пастернак давно перестал быть для меня только поэтом. Он был совестью моего поколения, наследником Льва Толстого. Русская интеллигенция искала у него решения всех вопросов времени, гордилась его нравственной твердостью, его творческой силой. Я всегда считал, считаю и сейчас, что в жизни должны быть такие люди, живые люди, наши современники, которым мы могли бы верить, чей нравственный авторитет был бы безграничен. И это обязательно должны быть наши соседи. Тогда нам легче жить, легче сохранять веру в человека. Эта человеческая потребность рождает религию живых будд. Таким человеком был для меня Пастернак.»
Вот такой интересный портрет Варлама Тихоновича Шаламова вырисовывается после прочтения строк и мыслей из его воспоминаний. Портрет человека необычайной духовной силы, таланта и стойкости, способного пройти через многое и не растерять своей нравственной чистоты. И даже сейчас, спустя почти семьдесят лет после тех страшных событий, нам есть чему поучиться у Шаламова, есть что почерпнуть из его жизненного опыта и попытаться сделать все возможное, чтобы описанные им Колымские ужасы никогда не повторились ни здесь, ни где-либо еще...