Монгол шуудан (Повесть)

Мне подарили физическую карту Земли. Словно художественная картина, она висела на стенке, и, мечтая, я часами не мог оторваться от мира, лежавшего в сетке меридианов и широт. Тонким пунктиром на карте были начертаны государственные границы великих и малых стран, белели шапки высоких гор, зеленели равнины, петляли реки. Через неделю я выучил назубок все столичные города, а ещё через месяц мог, не задумываясь, ответить, как, например, добраться водным путём до Чёрного моря и далее в Америку или на Соломоновы острова. Какие проливы при этом придётся преодолеть, с кем пообщаться, торгуясь за пресную воду и пищу. Собираясь в суровое путешествие, я даже нашёл рецепт приготовления похлёбки из кожаных сапог - на чёрный день жизни. Её варили, спасаясь от голода, «морские волки» – мои кумиры: Джеймс Кук, Магеллан и Лаперуз. Все новые детские игры с этих пор были нацелены в необъятный мир за пределами дома. Правда река, протекающая за городом, оказалась несудоходной, а море, куда она впадает, материковым - Каспийским и к тому же далёким, чтобы туда податься самостоятельно на часок или на два без спроса у близких. Кроме этого, некому было мне подсказать, как устроены настоящие корабли. Но более всего удручало то, что на свете все земли уже открыты, и моя фамилия потеряна для географии навсегда. Не желая мириться с этой несправедливостью, я всё-таки поставил на карте маленькую чернильную точку в районе Тихого океана и подписал её - остров Иванушкина Миши.

- Это ж неправда, - заметил Андрюша Сургунчиков.

Вместе с ним и другим моим одноклассником Володей Нейманом мы изыскивали ресурсы для покорения территорий за пределами нашего двора, частенько ходили на северную окраину города к старой водонапорной башне. Словно маяк, она издалека загадочно выделялась посреди угловатых одноэтажных построек, и хотелось видеть это оригинальное сооружение ближе. Рисуя схему воображаемого острова, я сказал:

- На самом высоком месте мы поставим маяк, похожий на эту башню как две капли воды, чтобы и другие мальчишки быстро нашли дорогу к нам. Наверху разведём огонь.

Но печаль, повеянная Андрюшей, уже смутила Володю:

– Вот приплывём мы однажды к месту, которое ты обманом отметил на карте, а там никакого острова нет, и не было никогда. Там – глубокое море.

Я озабоченно спросил у Володи:

- А, вдруг, он всё-таки есть? Откуда на свете появляются острова?

Нам ответил Андрюша:

- Я немного знаю об этом… В одном толстенном журнале недавно я прочитал о том, что вся наша планета плотно сложена из тектонических плит, ну, словно кирпичная кладка в пятиэтажке, но только беспорядочно, нетвёрдо. Во время землетрясений эти плиты смещаются друг около друга, пляшут, передвигаясь то вверх, то вниз, испуская горючие газы или горячую магму. В результате таких движений образуются горы или вулканы, или морские впадины недосягаемых нам глубин. Случаются даже взрывы.

Но Володя сомневался по-прежнему:

- Если бы на нашем острове были горы или вулканы, то их уже давно нашли бы учёные из Москвы.

- А ты не помнишь, Андрюша, в каком журнале прочитал о нашей планете? Ты сумеешь его найти, чтобы и мы прочитали про это тоже? – поинтересовался я.
- Конечно, сумею…

Он объявил, где такие журналы пылятся и рвутся.

- В нашей школьной библиотеке есть большая подборка «Науки и жизни». Я хорошо запомнил этот старый журнал с цветною картинкой на его передней обложке. Там горит вулкан, и прямо из моря появляется новая сопка.

Меня осенило.

- Сегодня утром по телевизору передавали о крупном землетрясении в районе Камчатки. Там тоже в море горел один вулкан. Возможно, что остров, который мы ищем, уже родился. Его остаётся только открыть и поселиться на побережье, а чтобы к нему добраться раньше всех, нам нужен корабль. Давайте его построим.

Моё высокопарное обращение на время продлило игру и повернуло её в новое поисковое русло.

- А как мы его построим? –поинтересовался Володя.

Через двести шагов от нашего дома находился овражек - место пустынное, интересное. Маленькая речушка Безымянка, почти ручей, бойко петляла между многочисленными побегами ветлы, кое-где на её пути встречались большие ивы. Почти ежедневно мы убегали сюда играть. Искали за голышами жалкую рыбу величиною с мизинец, пытались её поймать, но рыбёшка не поддавалась. Только одни неуклюжие головастики попадались в наши расставленные ладошки. Дома, увидев однажды банку с ними, мамка не на шутку рассердилась и приказала мне не мучить несчастных и слабых земноводных существ. На какое-то время интерес к овражку остыл, но сегодня он вспыхнул с новою силой. Я вдруг припомнил, что видел одно большое бревно, без дела лежавшее на песке.

- Я тоже видел это бревно, - согласился Володя.
– И я, - подтвердил Андрюша. - Мы же гуляем вместе.
- Тогда, пойдёмте на речку и посмотрим, на что оно годится.

Кряжистый обрубок наполовину был затянут сырым песком и илом. Мы его откопали, перевернули - он немного подгнил, в этом месте древесина оказалась податливой, мягкой. Перочинным ножиком мне удалось выбрать в ней небольшое отверстие.

- Нет, пожалуй, это бревно не годится для настоящего корабля, - огорчился Володя. – Оно мало.

Я тоже расстроился. Но Андрюша не согласился и рассказал, что туземцы из таких вот толстых деревьев делают лодки долбёнки.

- Используя всякие морские течения и приливы, они удачно перемещаются в океане между островами архипелагов.
- Вы мне поможете построить такую лодку? – спросил я у ребят.

Но они отказались.

- Твоя лодка тут же сядет на мель. В этой речушке даже тапочка не утонет, а до Урала ещё ого-го - километра четыре, а то и более будет, - уклонился Володя. - Да и сам-то Урал у нас – тоже несудоходный…
- Только рыбацкие лодки всё-таки плавают, минуя водовороты. А весною воды поднимутся, - я вспомнил о половодье. - Даже и в этом овраге будет большое море.
- Нет, Миша, - сказал Андрюша. – Сегодня я - пас, у меня недавно вырезали аппендикс. Я не смогу много работать или участвовать в играх навроде этой. Возникнут большие нагрузки на живот. Чтобы окрепнуть, мне надобно время, хотя бы ещё полгодика или год… Так приказали врачи.

А Володя увидел ещё одну проблему, вескую и доныне.

- Чтобы путешествовать по белому свету, нужны большие деньги, а у тебя их нет.
- Тогда давайте научимся торговать или накопим для начала хотя бы двадцать пять рублей…

Но игра зашла в тупик, а назавтра окончились летние каникулы, и времени для досуга почти не осталось. Мы перешли учиться в пятый класс.

2. Шишкарь

На каждой улице были неформальные лидеры - шишкари. Они кучковались на задворках: курили, играли в карты и обижали залётных слабаков. Самый опасный шишкарь из нашей школы Серёжа Зуев освоил тройной удар. Врежет в живот рукою, жертва согнётся, а Серёжка вдобавок резко по шее ребром ладони бац. Избиваемый мальчишка корчится, плачет, пробует разогнуться и получает новый удар в лицо костяшками пальцев. Из носа – кровь. И всю неделю несчастный не ходит в школу, скрывая стыд и побои. А истязателю хоть бы хны. Словно с гуся вода любые порицания взрослых. Как-то его могучий папаня, в прошлом моряк, устал от жалоб на поведение сына, не выдержал, рассердился и отодрал отпрыска тяжёлым флотским ремнём. Серёжа хвалился, приспуская штаны, синяками от бляшки. Рассказывал, как, удирая из дома, обозвал папашу фашистом. Словно клише, светился якорь на ягодицах. Дети, которых не лупцевали такими ремнями ни разу в жизни, глядели со страхом на человека, принявшего побои от взрослых, и подчинялись ему, не прекословя, как командиру, устоявшему на допросе у врага. Четыре ночи Серёжа прятался от папашки в школьном подвале, где хранились метёлки.

Каждое утро матушка давала мне деньги на пирожки. Желая скопить на путешествие, я перестал питаться. Однажды во время большой перемены Зуев увидел моё богатство.

- А ну-ка, салага, покажи, сколько денег? - приказал шишкарь.

Стоя на лестничной площадке, я пересчитывал медяки. Чуть более рубля лежало на раскрытой ладошке. Сережа их мог присвоить. Но мне на выручку подошёл Андрюша Сургунчиков:

- Мы копим на кругосветное плавание. Ты не отбирай наши деньги, - попросил он у шишкаря.

Тот удивился:

- На кругосветное плавание?

Я подтвердил:

- Весною мы доплывём до Урала по нашему овражку, и направимся дальше в Каспийское море.
- А на чём доплывёте?
- Я построю челнок.

Подтянулись зуевские дружки.

- Если ты хочешь, заика, то мы поедем на море вместе. Я тебе помогу, - Серёжа прикинулся добрым. - Много ты уже накопил? Покажи…

Я простодушно разжал ладошку. Шишкарь презрительно улыбнулся и сказал:

- Это не деньги.

Потом он резко меня ударил по руке. Вся мелочь, накопленная за месяц, разлетелась и, бряцая, запрыгала по лестничному маршу к первому этажу.

- Ты же – слабак, заика. Ты же – уродина. Куда тебе в море на челноке? Тебя же и так утопят в луже первые городские…

Так называли между собою мы ребят, проживавших в центральной части города, её необходимо было проплыть. Этот район начинался сразу же за железнодорожным мостом через овражек. Ходить туда без взрослых было опасно. «Городские» лупили и гнали пришельцев камнями прочь из каждого двора. Впрочем, такой же нерадушный приём им оказывали и наши подростки – шпана окраин. Готовясь к большому походу в море, я ещё не задумывался о том, что люди коварны и жестоки. Иногородних без дани унижают и грабят повсюду, если они слабы.

Глядя, как я подбираю разбросанные копейки, зуевский подпевала Петька Рагозин торжественно произнёс:

- Вы поглядите на этого полудохлого чухана. Он того и расплачется.
- Вытри слёзы, заика, - приказал мне Серёжа. - Я правильно сделал. Наши советские деньги в мире это – ничто.

Он был на два года старше и знал гораздо больше, чем я.

-  Тебе, заика, нужна валюта матросов.

Я услышал новое слово и огрызнулся:

- А у тебя она есть?

Зуев тут же оскалился:

- Ты очень хочешь её увидеть?

Он замахнулся. Вся его компания веселилась, глядя, как, полусидя на корточках, я боязливо сжался, закрываясь рукою от возможного удара.

- Это же ябеды, Серёга. Ты их лучше не трогай. Тебя же накажут, - сказал Рагозин, и Зуев с ним согласился:

- Если бы не батяня, Петька. Уходим!.. А ты, салага, дрожи и бойся. И подбирай получше свои копейки. Ты ещё увидишь мою валюту...

Дома я почти никогда не рассказывал об уличной жизни и жаловался редко. «Надо уживаться с любыми людьми самостоятельно, без мамы и папы, - учили родные. - Не ссорься, не спорь, не дерись и прощай любые обиды». Это - надёжные постулаты. Если бы только мои родители узнали, что я вынашивал в сердце, то случился бы нагоняй: за прогулки в овражек, за полуголодную жизнь, за накопительство. И мамка, и папка не желали того, чтобы деньги преждевременно испортили мне характер.

В детстве я не любил кушать сало и жареный лук, частенько оставлял их на тарелке или тайно выбрасывал в мусорное ведро. Мамка придумала игру.

- Вот этот борщ моряк съедает за три минуты. А ты за какое время съешь?..
- А я - за две.
- Но тарелка должна быть чистой.

Я накидывался на пищу и поглощал её вместе со всеми шкварками.

- Вот молодец, - хвалила мама. – Ты обязательно станешь мореходом.

Мамка, казалось мне, знала всё. Я у неё спросил:

- А что такое валюта, мама?

Она насторожилась.

- Где ты услышал это слово?

В советское время оно произносилось не часто.

- Сегодня на переменке Сережка Зуев пообещал мне показать какую-то валюту и задал трепака
- Он тебя хорошему не научит.
- Но всё-таки, мама, что же такое валюта?
- Это международные денежные знаки, отличные от рубля. В каждой стране своя валюта.

Она рассказала мне о том, что иностранные деньги в России запрещены, что их почти невозможно нигде увидеть, разве только на «чёрном рынке» у самых отпетых барышников, по которым рыдают законы и тюрьма.

- Чтобы поехать за границу нужно много учиться. Валюту у нас выдают дипломатам или великим олимпийцам.
- «И ещё матросам», - сказал Серёжа.
- Эти матросы ловят рыбу в глубоком море и продают её в различных портах за рубежом. Отсюда они её имеют.
- Но откуда, мама,  у Зуя такая валюта есть?.. Разве его родители рыбаки?

Вмешался папа.

- Они металлурги. Правда, его отец когда-то служил на флоте, но он никогда не плавал в загранку. Может быть, твой Серёжка – валютный спекулянт или контрабандист?

Когда я был маленьким, моя матушка не могла меня выкармливать грудью по причине тяжёлой болезни и приучила до сладкого молока. Она покупала сгущёнку у спекулянтов.

Я уже знал, что это люди, живущие от перепродажи сгущённого молока. Они доставали его из-под полы за сорок копеек, а перепродавали за рубль с лишним. Мой родной одноногий дядька Егор однажды на рынке обозвал такую торговку жидовкой, и люди, окружавшие нас, заволновались. Они припоминали, вдруг, Христа, и велели его бояться, а продавщица стала покладистой и доброй. «Заткнитесь!.. – заорала она народу. – Это не жидовский обмен. Это нормальная торговля». И снизила цену. Все тогда успокоились, а я не почувствовал подвоха в этом базарном инциденте. Мой дядька был щедрым человеком. Он выделял мне на сладости много денег. Нескоро я понял, что это было непросто для инвалида. Его слова спекулянт, жидовка, нечестный обмен мне показались обыденными, простыми. Я ещё не знал, как опасно их говорить не к месту менялам или продавцам, а также порядочным евреям.

3. Валюта

Серёжа принёс монгольские бумажные деньги. На них были изображёны лошадки, жующие траву. Эти помятые деньги были размерами больше, чем наши, но не они пленили ребят. Вместе с тугриками Зуев достал из портфеля тяжёлый альбом, в котором хранились марки и сказал:

- Их можно продать в любой стране.

Он объяснил, что эти маленькие зубцовые бумажки - своеобразные знаки оплаты за пересылку писем и вещей.

- Вот за них не пожалеют никакую валюту. Некоторые марки в мире стоят большие деньги.
- Это ж какие? – поинтересовался Андрюша.
- К примеру, американские…

До этого дня я не видел красивых марок. Напечатанные на наших обыкновенных конвертах почтовые денежные знаки были неинтересными, безликими, скучными, а тут… Мы зачарованно глядели на зуевское богатство. Словно в художественном салоне на каждой странице кляссера лежала подборка невиданных доселе цветов или животных. Эти жизнерадостные картинки мне показались такими же близкими, как и острова на географической карте, висевшей дома на стене.

- Дай мне одну такую в подарок, - попросил я у Зуева. – Я приклею её в районе Монголии.
- Могу продать. Ты - богатый салага.

В эту минуту я, наверное, отдал бы все свои сбережения за крохотную бумажку, но деньги лежали дома. Вчерашний поступок нашего шишкаря меня испугал. Собравши разбросанные по коридору монеты, я не досчитался пятнадцати копеек. Может быть, они закатились под лестничный марш, в темноту, где техничка сушила тряпки, а, может быть, лежали слишком открыто, и кто-то их быстро присвоил.

На уроке истории я получил от Володи записку: «Миша, не трать ни копейки на зуевские марки. Я знаю, где он разбогател. Мы с тобою тоже завтра туда пойдём и добудем эти марки самостоятельно».

Там, где проживал Серёжа, в его дворе, находилось монгольское общежитие. Это старое двухэтажное здание было рустовано под камни различной величины. Его жильцы обучались профессиональному мастерству. Ихнее училище мы называли каблухой. От нашей школы оно находилось неподалёку. Неказистые, мелкие, похожие на мальчишек, всё-таки монголы были парнями, и водиться с ними я не хотел. Того и гляди получишь втык ни за что – такое практиковалось в каждом дворе. Их воспитатель, не по-монгольски высокий и дюжий мужчина, звали его Тархан-Батыр, держал своих подопечных в строгом повиновении. Увидев его, монгольские парни гасили окурки или убегали за угол дома. Тархан-Батыр сердито ругался. И эта его чужая громкая речь меня пугала сильнее любой родительской трёпки. Даже задиристой шпаны, пожалуй, я боялся меньше, чем этого человека.

Как доставались марки? В тёплые осенние дни, по выходным, когда окошки в общежитии были ещё открыты жильцами настежь, мы запрыгивали на цокольный карниз и, хватаясь пальцами за подоконные жестянки сливов, передвигались от комнаты к комнате, предлагая монголам свои открытки или мелкие советские медные монетки для обмена. Канючили: «Дай марку, монгол шуудан». Иностранцы бывали великодушны. «Мальцик, а мальцик, ты подосди немноско, постой, не упади», - цокали они в ответ и подолгу искали старые письма, отрывали от них наклеенные марки. Но иногда кончалось иначе. Увидев или услышав наши торги, на улицу выходила сердитая вахтёрша, и, угрожая мокрой тряпкой, поднятой в небо на швабре как знамя, звала на помощь воспитателя.

- Это международный скандал... Батыр!.. А?.. Где Тархан-Батыр?.. Твои монголы опять меняются с пацанами. Вот я этих русских мальчишек сейчас поймаю и отведу за уши к их директору школы, пускай накажет...

Мы разбегались, не дожидаясь расправы. Однако в школу она никогда не приходила, и наша дружба с монголами продолжалась.

За право находиться в его дворе Серёжа Зуев отбирал у нас лучшие марки. Впрочем, если расплакаться, то можно было уйти от шишкаря, не выплачивая дани, получив по сусалам за непокорность, но не хотелось ни унижаться, ни подчиняться. Крикнет Володя Нейман, стоявший внизу на страже: «Миша, Зуй уже во дворе» или: «Тархан на пороге!» - мы спрыгивали с карниза на землю и бросались в бега. Так и вертелись от страха, спасаясь от сильных этого мира.

Однажды Володя остался дома больной, а Андрюша уехал к бабушке в гости, и я подался за марками безо всякой поддержки - один. К этому времени безумная любовь к филателии у многих мальчишек уже пропала. Только, пожалуй, я да Серёжка мешали друг другу жить. Он застукал меня около углового окошка и приказал:

- Заика, слышишь, спускайся вниз и покажи свои марки.

Всего одна лежала в кармане. Зато какая!.. Большая редкая треуголка с изображением верблюда. Я уже надумал её пристроить на географическую карту в районе пустыни Кара-Кум. Угловые рустованные пилястры монгольского дома выступали из плоскости главных стен. Разбитые полочками как лесенки, они вели под самую крышу. Такие формы архитектуры себя изжили, но сегодня их возрождают зажиточные люди, украшая, как правило, личные постройки: виллы, коттеджи, особняки. Даже придумали этому стилю патриотическое название: «под русскую старину».

- Слышишь, заика? Спускайся на землю. А то полезу к тебе на стену сам и безо всякой пощады скину вниз, как последнего труса на корабле. На этот раз ты попался. Не убежишь…

Я шагнул к рустованному углу и через минуту забрался на карниз второго этажа. Зуев попробовал подтянуться на пальцах за мною вслед, но высоко не поднялся и спрыгнул обратно на асфальт.

- Слазь, я кому говорю, заика, а то упадёшь и разобьёшься, - сердито буркнул шишкарь. – Тебе же лучше будет.

Он испугался высоты.

- Если я упаду или разобьюсь, то ты, Серёжка, отравишь меня в больницу, - важно ответил я, догадавшись, что враг бессилен.

- Сейчас, погляди-ка, я разогнался, уродина, чтобы тебя спасать. Я - не пожарная машина, я тебе - не «Скорая помощь». Где упадёшь, зараза, там и подохнешь. А мы отправим тебя на кладбище и справим твои поминки.

Шишкарь оставил меня в покое. Передвигаясь по полочке карниза, я стучался в окна второго этажа и дружился с новыми людьми. Из мальчишек ещё никто не забирался так высоко.

4. Дорога по вертикали

Настала зима. У нас она начинается в ноябре и заканчивается в апреле. Я продолжал выменивать марки. Чтобы плотнее прижиматься к стене, оставлял пальтишко внизу и переобувался в старые тесные кеды. В отличие от ботинок они не скользили по штукатурке, разве ж только по льду. Сброшенную верхнюю одёжку прятал в сугробе. Шапка-ушанка, подвязанная под скулы, трижды заштопанные брюки да свитер недолго предохраняли от холода. Но в этой экипировке я всё-таки держался более часа. Коченели пальцы и рук и ног. Чтобы цепче хвататься за рустованные архитектурные обломы, я поднимался на стену без рукавиц. Часто царапался о льдинки, об острые кромки подоконных жестянок, о водосточные трубы. Через ранки сочилась кровь.

Сухая восточная стена монгольского общежития приносила удачу. Здесь не бывало сильного ветра. Открывавшие окошки жильцы обращались со мною по-братски. Великодушно отдавали и марки, и значки, и открытки. Хвалили за смелость. Но обменные фонды у них иссякли, и ближе к Новому году я подался на западную стену. Суровый, преобладающий в наших краях, норд-вест здесь атаковал, почти не прекращаясь из года в год. Поэтому западный фасад монгольского общежития был местами разрушен, и сырая тяжёлая штукатурка на нём держалась на честном слове. На неё опасно было даже дыхнуть. Бывало, ухватишься посильнее за полочку в стене, и кусками осыпается под ноги старый тяжёлый раствор, оголяя кирпичную кладку. Попробуй только, расслабься - свернёшь себе шею.

Полураздетую детскую душу продувало насквозь. Придерживаясь одною рукою за ржавую водосточную трубу, такую же не надёжную, как и вся дорога по вертикали наверх, я поднялся ко второму этажу. Русты здесь оказались забиты жёстким, колючим снегом. Карнизы обледенели. Сбивая эти льдинки носками ног, я осторожно добрался до первого окошка и постучался.

- Кто там?.. – тихо поинтересовался хозяин.
- Это - Мишка Иванушкин из пятого «Б» класса.

Меня узнавали жильцы, с которыми общался.

- Чего же ты хочешь, Мишка из пятого «Б» класса?
- Откройте окошко. Дайте мне, пожалуйста, марку, монгол шуудан. Всего одну марку.

Стёкла были покрыты морозными узорами, и человека за ними было почти не видно. Если бы я только знал, кто проживает в этой секции дома, то никогда бы не постучался в его окошко. Не насторожила почему-то русская речь - без акцента, присущего молодым монголам. Захрустели оклеенные бумагой переплёты. Фрамуги открылись, и я увидел Батыра.

- А вот ты и попался мне в руки, Мишка Иванушкин из пятого «Б» класса десятой школы!..

Слухи о пацане, ходящем по стенам, до него уже доходили неоднократно. Месяц назад я бы отступил обратно к углу и успешно удрал бы от Тархана, но сегодня от страха вздрогнул и потерял ногами опору на стене. Ухватившись за ржавый железный слив, я висел под окошком у человека, которого на свете боялся больше всех. Воспитатель навалился на подоконник и поймал меня за запястья.

- Не упади, - прикрикнул он.

Я захныкал:

- Дяденька, извините, меня. Ой –ёй –ёй… Отпустите меня домой, и я никогда не буду больше выпрашивать ваши марки. Я знаю, что это плохо.

Мужчина оторвал меня от стены и втащил в помещение.

- Ты у меня в гостях, Иванушкин Миша.

Тархан Батыр раскрыл небольшой двухстраничный кляссер.

- Я подарю тебе марки.

Ярко раскрашенные буддийские маски, изображённые на картинках, были немного страшными, но интересными.

- Ну и рожи… Они мои?
- Вместе с альбомом, - сказал хозяин. - Но почему ты почти раздетый, Иванушкин Миша? Почему ты в старых резиновых рваных кедах в такую стынь? Где твои варежки? Ты отморозишь пальцы. На улице минус пятнадцать градусов - зима в разгаре.
- Я – закалённый.

В эту минуту посыпал снег. В комнате потемнело, и в сумерках я рассказал Тархану как другу, о своих секретах передвижения по стенам.

- Хотите, дяденька Батыр, я выйду сейчас обратно на улицу и залезу в ваше окошко, тем же макаром? И вы убедитесь, что это не трудно.
- Ты и взаправду смелый мальчишка. Чтобы зимою ко мне подняться по этой стенке, нужен особый дар. Но это опасно, Миша… Даже я - взрослый мужчина не буду этого делать. Дай мне сию минуту, пожалуйста, честное слово больше не рисковать из-за мелких почтовых бумажек - марок своей жизнью и приходи ко мне тепло обутый и одетый хоть каждый день по коридорам этого дома. Я разрешаю тебе в любое время суток быть моим гостем.

Я дал ему слово. Мы расстались на короткой ноге, и больше на стены монгольского общежития я никогда не поднимался. Он оказался опытным педагогом.

5. Стадион

Но иное безумие назрело. Дорога в школу лежала около стадиона. Его капитальный забор и доныне стоит, как в советские годы, нерушимо и твёрдо. Он набран из толстых бетонных плит. В них по четыре сквозных монтажных отверстия, и, используя это, мы – мальчишки изловчились перепрыгивать в три приёма на стадион. Вставляешь носок ботинка в нижнее отверстие забора и, оттолкнувшись от земли, хватаешься левою рукою за верхнее отверстие, а другою за перевал. И, перебирая коленками по стене, забираешься наверх. Понятно, что брюки латались часто, дома был нагоняй.

Однажды на стадионе проходили мотогонки на льду. Выступали спортсмены из Москвы. По городу рыкали в рупора об их замечательных победах за рубежом, и уже неделю как повсюду сияла завлекающая реклама. Баннеры и плакаты предсказывали праздник. Мне очень хотелось увидеть героев нашего спорта, покоривших почти весь мир. Но денежек для честного посещения стадиона было жалко. Я их копил на кругосвет.

Там, под забором, дежурили самбисты. Они любили оттачивать приёмы своей суровой борьбы на пойманных нарушителях - на «зайцах». Долго болели суставы и рук и ног у пацанов, попавших в лапы этих борцов. Увидев их, я стоял на заборе и не решался спуститься вниз.

- Слышишь, пацан, - сказал один самбист, бывший на страже, - уходи-ка ты отсюда, покуда здоров, а то собьём мы тебя камнями.

Толщина бетонной плиты подо мною была чуть-чуть поменьше полочек монгольского общежития. Но в отличие от них, поверхность была нескошенной, твёрдой и надёжной. Упасть я не боялся. Что справа, что слева внизу лежали сугробы снега. Я поднялся в полный рост и двинулся по забору, как по асфальту, в сторону ледового поля. Там кучковались добрые люди.

- Я кому приказал, салага, исчезни с забора.

Верзила, сказавший эти слова, взял в руки кусок старого тяжёлого льда и бросил мне в спину. Но я не упал, а, принявши удар, побежал по верху забора в сторону болельщиков. Мне нужно было быстро прорваться в их толпу, минуя лапы охраны. Прилюдно мальчишек не обижала даже милиция.

- Эй, хулиганище, - орали самбисты вслед, - когда мы поймаем, сломаем руки и ноги!..

Но вслед за мною не подались, - мешали сугробы. Следующий кусок тяжёлого льда пронёсся мимо. Я лихо спрыгнул на стадион и помчался на мотогонки. А когда на следующий день похвалился ребятам, как обманул жестоких самбистов, Андрюша завистливо вздохнул:

- У тебя, Мишка, действительно божий дар, и Тархан его раскрыл…
- А тебе не страшно ходить по забору, как по канату? – спросил Володя.
- Словно по реям корабля. Давайте со мною вместе.

Всю неделю мы дружно гуляли по стенам, не обращая внимания на окрики взрослых, предупреждавших, что это опасно.

Рабочие, наряжавшие около стадиона большую новогоднюю ёлку, были под мухой. Около самой высокой горки они забыли топор. Рядом стояла пустая загадочная бутылка. На этикетке белели две скрещенные кости. Я её осмотрел и произнёс:

- Это череп Адама, иначе - Весёлый Роджер.
- Откуда ты знаешь? – спросил Володя.
- Это знает мой дядька, он верит в бога.
- Ничего он не знает, не понимает. Это, наверное, политура или шадым. Её бухают самые последние люди.

Початая пачка соли раскисла вместе со снегом. Тут же валялся недоеденный жареный пирожок с морковкой – закуска.

- Может быть ты и прав, - я осторожно понюхал бутылочку и произнёс: - Страшное пойло…
- Эти люди уже мертвы, не сомневайся. Их погрузили в большую машину «Спецмедслужба».
- Ты это видел?
- А как же, конечно, видел, - ответил мой друг, – своими глазами, премного раз.
- А почему ты думаешь, что они уже мертвы?..
- Такая машина обычно увозит прямо в морг.
- Это неправда. Такая машина обслуживает пьяных. Она их увозит на лечение в вытрезвитель. Мой дядька, тот самый, который верит в бога, уже не единожды там ночевал за пятнадцать рублей.
- Тогда почему же рабочие забыли свой топор на снегу?
- А причём тут ихний топор?
- Да, вот, при этом. Я недавно по телевизору видел одного знаменитого поэта. Он читал стихи про нашу великую Россию. Сегодня можно пропить ботинки, рубашку или брюки, но топор – это, как и Родина, непропиваемый советский инструмент. Живой и порядочный мужчина его никогда не оставит валяться без дела на снегу.

В подтверждение этих слов Володя продекламировал сроки:

- Но предок мой забыл кабак, оставил, и с верным не пропойным топором он день и ночь красу земную славил, что говорят, не описать пером.

Меня осенило. Я торжественно произнёс:

- Тогда я спасу этот топор от безделья и построю корабль.
- Разве корабль это - игрушка? – удивился мой друг.
- Нет, корабль - это серьёзно.

Володя хитро спросил:

- А тебя не замучает совесть?.. Ты же забираешь навеки чужую вещь.

Я также лукаво ему ответил:

- Если эти самые работяги отравились и, как ты говоришь,  уже навсегда, то топор им больше не нужен.
- А если не навсегда?

Он взял у меня из рук бутылку и тоже её обнюхал:

– Да, пожалуй, они отравились честно.

Мы присвоили топор и отправились в овражек, чтобы построить лодку.

- Скоро каникулы, - сказал я другу. - Надо браться за дело, а не гулять где попало.

Отстреляли хлопушки. Настал Новый год. Лодка долго не поддавалась. Одним топором с работой я не управлялся. В кладовке, где у папки хранились всякие инструменты, нашёл стамеску и приобщил её к делу. Бил по ней не жалеючи силы, «по-взрослому», обухом топора по рукоятке, не понимая, что стамеска – не долото, а режущий безударный инструмент, боготворящий только добрые руки. В первый же день её деревянная рукоятка разлетелась на щепки. Назавтра я без спроса у взрослых утащил из дома рубанок. Вынул из него широченный нож и продолжил выемку древесины тем же нехитрым способом долбления. Верхняя часть железного полотна скоро расплющилась. Рубанок вышел из строя. Врать мне по этому поводу не хотелось, но отец не заглядывал в кладовку, а мамка не обратила внимания на мои оцарапанные руки, и шаг за шагом дело по строительству лодки катилось в гору. Иногда помогали Андрюша и Володя. Но главную работу я выполнял самостоятельно, верховодил в общении, ребятам не доверял. Им стало неинтересно, и скоро энтузиазм иссяк - я тоже подустал. Да и каникулы окончились. Строительство лодки затихло. Поломанные стамеску и рубанок я тайно положил на место в кладовке, а краденый  топор зарыл в сугроб около недостроя.

6. Дядька

- Ты знаешь, Мишка, что в школе у городских есть филателистический кружок? Или ты уже не коллекционируешь марки? – спросил Володя на перемене между уроками.
- Я люблю свои марки... К тому же они – валюта. Когда у меня не останется ни одной копейки для плаванья, я их продам или поменяю на пищу.
- Ты всё ещё мечтаешь о поездке на новый остров?..
- Я очень хочу его открыть.
- К нам вчера приходила в гости одна училка - подруга мамки. Она ведёт филателию в этом кружке. Я показал свои марки. Они – никудышные.
-  Почему?..
- Мои марки оказались помятыми, у многих поломана зубцовка. Мамкина подруга сказала, что можно выкинуть на помойку всю мою коллекцию. И, кроме этого, я у неё узнал, что грязные и погашенные марки тоже считаются плохими. Их никому никогда не продать, ни на какие коврижки не обменять даже на газировку.

Я очень расстроился. После уроков, дома, ревностно осмотрел каждую свою марку. Многие из них были неаккуратно отклеены от конвертов. И только одна монгольская серия, подаренная Тарханом-Батыром, оказалась безупречной.

Когда на улице стало темным-темно, поздним вечером, с ночёвкой в гости к нам заявился дядя Егор. Он был изрядно пьян.

- Я, Мишка, купил тебе на базаре сгущёнку, но её уже потерял по дороге. Ты меня извини.

Вместо костылей дядька опирался на толстые сучковатые ветки, и мамка с папкой на пару взялись его пилить за безалаберность в жизни. Того не желая, дядя Егор решил улизнуть от скандала и признался, обращаясь ко мне:

- Я, Мишка, упал на мосту через овражек. Пойду сейчас обратно на улицу и поищу свои костыли. Они улетели в сугробы, вниз… Там же твоя сгущёнка.

Мамка, услышав про это, повысила голос, пугая калеку смертью.

- Мишка обойдётся без сладкого, - сказала она. -  Какой тебе овражек, Егор, в такое время?.. Ты скоро протянешь ноги, ежели не бросишь пить окаянную водку…
- У меня, Алёна, всего одна нога, - ухмыльнулся гость. – Где ты нашла вторую ногу?

Он приходился ей младшим братом – беззаботным, холостым, никому, кроме нас, на этом свете не нужным. В нашей семье дядьку Егора, пожалуй, любили не меньше, чем меня, и общались с ним, как с маленьким – свысока. «В детстве, - рассказывала мамка, - он убежал из дома, чтобы увидеть столицу, на то подбили мальчишки». Они всей оравой забрались на товарняк и доехали почти до Самары. Но на какой-то сортировочной станции их напугали менты. Мальчишки бросились врассыпную. Спасаясь от погони, дядька попал под колёса проходящего рядом поезда и остался калекой на всю жизнь. «Ежели ты не будешь слушаться взрослых, то тоже останешься безногим или безруким», - итожила мамка воспитательные беседы со мною.

Дядька разделся, отогрелся, расслабился. Я ему показал свои «драгоценности» - монгольские марки.

- Дядя Егор, а какая валюта - самая лучшая в мире?
- Спроси у мамки.
- Она на эту тему молчит.
- Значит, доллары, Миша… Американские доллары.
- А у тебя они есть?
- В нашем городе только одни евреи имеют такую валюту. Они её собирают на случай побега в Израиль.
- А разве евреи - американцы?
- Это люди, предавшие бога.
- Бога на свете нету, дядя Егор... Во время революции его свергли вместе с царём.
- Ты ошибаешься, Мишка... Царя-то свергли, а бог остался.
- Нет, это ты ошибаешься, дядька, - я показал ему на карте Америку и Израиль. - Вот это столица Израиля - Тель-Авив, а вот здесь – Вашингтон – столица Соединённых штатов Америки. Это две разные точки мира.

Мне нужен был кто-то более взрослый, чтобы мирно поспорить или разжиться добрым советом. Дядя Егор для этой цели стал идеальным другом. Я ему частенько рассказывал о поступках, которые скрывал от родителей, опасаясь нотаций. Мы находили общий язык.

- Тебе, конечно, виднее, Мишка, ты учишься в школе, но валюта и в Израиле, и в Америке - одна и та же, а бог на свете есть. Мне, Мишка, без бога никак нельзя – в нём одна надежда на справедливость.
- Дядя Егор, а сколько долларов стоит моя монгольская серия марок?
- Десять банок сгущёнки, - быстро ответил он.
- Я буду питаться ею по дороге на остров. Мне очень надо его открыть.
- Конечно…Я, ведь, тоже хочу, чтобы ты его открыл.
- Послушай-ка, дядька, поедем со мною вместе?
- Куда?.. На остров?.. Да нет… Я же безногий. Мне уже не под силу даже дорога до огорода.
- Джон Сильвер тоже был безногим пиратом. Ты когда-нибудь видел книжку про Джона Сильвера «Остров сокровищ»? Хочешь, я её тебе почитаю, когда достану? Где он только не бороздил океаны и моря? Кого он только не грабил, чтобы разбогатеть?

Полулёжа в кресле, мой собеседник всхрапнул, а когда мы с мамкой под руки перекладывали его в постель, он на секунду приоткрыл глаза и произнёс:

- Ты, Мишка, выбрось эти марки из головы… Грабительство – это плохо. Не жили богато и нечего начинать.

7. Непрошенным гостем

Володя Нейман не согласился с тем, что в Израиле и Америке – одна и та же валюта.

- Твой дядька совершенно не прав. Если ты хочешь, пойдём сегодня со мною к этой самой тётке, которая ведёт филателию в соседней школе, в кружке, и узнаем об этом? Валюта Израиля – это лира.

Было воскресенье. Я работал в овражке. Бревно уже походило на настоящую лодку.

- Чего я попрусь к твоей любимой училке негаданно, нежданно?
- Она меня приглашала к себе сама на чай и пообещала показать все свои марки. Я уже признался ей в том, как мы с тобою приходили в монгольское общежитие и менялись. Где твоя любимая серия?.. Дома, поди?
- Со мною…

Марки лежали во внутреннем кармане пальто.

- Василиса Абрамовна оценит и, если ты очень захочешь, обменяет её на американские марки. Я её уже попросил об этом.
- А, может быть, я меняться не захочу?
- Тогда посмотрим её коллекцию просто так… Только в том самом дворе, где она проживает, ошиваются городские шишкари. Они похуже Зуева будут. Меня-то не тронут, я уже примелькался, а вот с тебя, возможно, потребуют деньги за дружбу. Ты возьми пятнадцать копеек, может быть, откупишься.
- Я лучше возьму с собою топор.
- Ты думаешь, что они испугаются твоего топора и отстанут?
- На всякий пожарный случай. А вдруг?

Но хулиганистые мальчишки не встретились. Мы подошли незаметно. Небольшой двухэтажный дом, где проживала великая филателистка, как и монгольское общежитие, был оформлен рустами, но более рельефными - крупными. Ни отслоений, ни трещин на штукатурке я не заметил. Дверь в подъезд была закрыта на кодовый замок. Сегодня такие премудрости повсюду, а в те далёкие годы только очень зажиточные люди имели избыточную защиту от непрошенных гостей. Володя набрал какие-то цифры, «сим-сим» открылся, и мы заявились в гости к женщине, имеющей много марок.

- Василиса Абрамовна, это тот самый мальчик, который на свои сбережения мечтает уплыть за рубеж и найти в океане остров Иванушкина Миши.

Увидев, как топорщится моё пальто, она спросила:

- А что у тебя за пазухою, Миша?

Я вытащил топор.

- Вы его где-то украли?

Володя поторопился с ответом:

- Около нашей ёлки на Новый год.
- Вообще-то этот топор ничейный, - поправил я друга.
- Тогда оставьте его в углу прихожей.

Хозяйка предложила мне одёжную щётку и тапочки. Я отряхнулся от снега, от стружки, разделся, переобулся и вошёл в гостиную. Это была огромная комната, увешенная коврами. В праздничном застеклённом шкафу на полочках были расставлены фужеры, тарелочки, сервизы, всякие иноземные сувенирчики: слоники, ракушки, каменные поделки, отражавшие солнце. Но основное богатство хозяйки – марки хранились в тёмном ящике этого шкафа, закрытые на ключик. Даже в последующей жизни я никогда не видел такой коллекции. С альбомных страниц на меня глядели великие люди, и о каждом из них Василиса Абрамовна знала, казалось, всё. За что проклинали Джордано Бруно, с кем воевала Жа;нна д’Арк, и какие химические законы открыли  Менделеев и Ломоносов. Кроме учёных, в коллекции  были политики, рекордсмены, географы. Когда я увидел Фернана Магеллана, то неприлично громко обрадовался, - я знал его из книжек. Василиса Абрамовна тут же рассказала мне о мятежниках, захвативших его каравеллы во время зимовки. Потом разговор перешёл на морские темы. Мы вспомнили Дрейка, его пиратские набеги, поговорили о проливе, названном в честь этого человека.

- Мне тоже надо срочно открыть хотя бы один маленький островок.
- Это правда, что ты передвигаешься по стенам, опираясь на водосточные трубы? – спросила хозяйка.
- Да, это – правда, запросто, словно заправский скалолаз.
- А что ты знаешь про настоящие горы? Я сейчас тебе покажу на эту тему свои почтовые марки.

Форточка в комнату была чуть-чуть приоткрыта. Лёгкий морозный ветерок ворвался извне в квартиру Василисы Абрамовны и коснулся наших горячих лиц. Межстраничная калька кляссера вздрогнула, зашуршала, я увидел заснеженные вершины. Две страницы альбома были посвящены альпинизму. Не пёстро-праздничная, а какая-то стерильная чистота отличала этот раздел её коллекции. Ледяные торосы, лавины, пенные горные реки, изображённые на картинках, взбудоражили меня не меньше, чем море. На самой большой из марок под ногами у человека, словно вата под ёлкой, лежали облака, политые светом. Я зачаровано молчал, разглядывая крохотные пейзажики далёкого мира.

- В горы мне тоже охота, я бы залез на любую вершину.
- Настоящие скалолазы передвигаются по стенам только при помощи верёвок.

Отдельная серия марок была посвящена снаряжению альпиниста.

- Теперь-то вы, ребята, конечно, догадались, что подниматься по стенам без веревок и необходимых зажимов невозможно. Признавайтесь, что водосточные трубы и общежитие это - выдумка. Вам туда не подняться.
- А если  я докажу обратное, Василиса Абрамовна?.. Лазать по стенам очень просто безо всяких верёвок.
- Как ты это докажешь?
- Я пройдусь по карнизу. Я уйду через вашу форточку, если вы только мне сбросите наземь моё пальто.
- Постой!.. – приказала хозяйка. - Ты никогда не лечился у психиатра?
- Да, я лечился у психиатра, я заикаюсь… Я - индивид, неспособный к независимой социальной адаптации. Об этом только и талдычат все взрослые на свете.
- Вот как, - она растерялась и поменяла тему беседы. - Покажи свои марки… Ты же хотел их, мне кажется, обменять на американские? Хочешь вот эту серию?..

Марки Соединённых штатов Америки мне не понравились. Мало того, что они были похожи на самые худшие наши – советские, предложенные в обмен американские марки были перепачканы штемпельной краской.

- Многие ребята в моём кружке мечтают о таких марках. Недавно один родитель мне предлагал большую сумму денег, а я, вот, отказалась... Ну что, меняемся, мальчик, на монгольские маски.
- Мой дядька станет меня ругать.
- За что? - удивилась женщина.
- Он скажет, что я продешевил. Ваши американские марки безликие, грязные, а мои монгольские – чистые, яркие, как солнце. Разве это неправда? Вы поступаете по-жидовски.
- А кто такие жиды?

Я ответил не сразу. В её вопросе была угроза.

- Ну, так, кто же они такие? – поторопила Василиса Абрамовна.
- Это люди, которые всю свою жизнь наживаются за счёт других.
- А вот и не знаешь!.. Ладно, мальчик, мне не нужны твои марки. Слово жид – нецензурное слово, бранное. Его придумали попы, чтобы безнаказанно избивать еврейский народ. Это слово запрещено. Чтобы тебя не дразнили матершинником, ты его больше не произноси…

Какое-то время мы всё ещё разглядывали коллекцию этой женщины, но задушевные разговоры уже не клеились. Что-то произошло. Тогда я ещё не понимал, какую бестактность допустил в разговоре. Простились мы сухо, без лишних слов.

Вечером я припомнил, что в квартире у Василисы Абрамовны остался топор. Когда я вернулся обратно к дому филателистки, на улице было темным-темно. Подъездные двери, как и утром, оказались закрыты. После недолгих раздумий я поднялся к её квартире по стене и постучался в оконное стекло. Тюли раздвинулись. Окошко открыл мужчина. Я поздоровался и сказал, что не знаю секретного кода от двери на лестничную клетку. Потом объяснил причину визита. Он молча отправился в коридор и вынес забытую мною вещь.

- Что там? – должно быть из кухни, донёсся мягкий знакомый голос хозяйки.
- Какой-то мальчишка ищет у нас топор. У тебя опять были гости?..

Спускаясь по водосточной трубе, я слышал, как он озабоченно выговаривал супруге, что давно уже пора поставить на окна металлические решётки, и лучше откованные в кузне на комбинате, нежели просто сварные.

8. Чёрный день жизни

У Василисы Абрамовны в нашей школе работала родная сестра Наталья Абрамовна. Она-то и растрезвонила повсюду правду о том, как я появился в доме великой филателистки. Кипятились вожатые, возмущались училки. Даже суровый директор нахмурил брови и мудро произнёс во время пионерской линейки:

- Неприлично, жестоко, грубо - недостойно для пионера. Ты, Иванушкин, словно Раскольников, ворвался в чужые пенаты с топором.

Ещё одна сестрица у Василисы Абрамовны работала в городском отделе народного образования.

Пятиклассники, мы ещё ничего не знали о Достоевском. Этот роман изучали в девятом классе. Но ехидный Серёжа Зуев тут же прозвал меня раскольником, и эта новая кличка немедленно помчалась по школе и прижилась. Она была созвучна слову разбойник. Я очень боялся, что дома узнают об этом и сразу накажут. А в субботу в актовом зале состоялось всеобщее пионерское собрание, на котором меня чихвостили все кому не лень. Податливые на взрослую пропаганду девчонки наперебой обличали меня, позорили, клеймили. Мальчишки свистели. Но более всех изгалялась наша классная староста Марина Шкурко.

- Ты, наверное, хотел припугнуть, Иванушкин, эту филателистку топором и завладеть её марками при помощи силы?

Я что-то мычал в оправдание несуразное, мелкое, злое, не понимая, чего от меня хотят. А Марина продолжала разнос.

- Василиса Абрамовна оказалась намного тебя сильнее, смелее, Иванушкин, мужественнее и решительней. Она отобрала твой топор  и спрятала в кладовке.
- Откуда ты знаешь, Маринка, где в её квартире валялся мой топор? Я, между прочим, оставил его в углу безо всякой указки.
- Ты не ври общественному собранию, Мишка!.. Я-то знаю и точно… Ты неприлично менялся марками, ты хотел обокрасть эту женщину. А ещё раньше ты стырил этот топор у пьяниц на стадионе. Разве это не так?
- Я ничего не тырил… Ни у кого: ни у пьяниц, ни у самбистов.
- Тогда почему же тебя поймали ночью на стенке чужого дома?
- Меня, Маринка, никто никогда и нигде не ловил и не поймает. Я возвратился к твоей любимой Василисе Абрамовне самостоятельно, чтобы забрать свою вещь.
- И получил нагоняй!.. Словно нашкодившего кота, тебя спустили с чужого окошка по водосточной трубе.

Вряд ли впечатлительная филателистка желала такой беседы со мною за мои неприличные словеса о жидовстве. Слаба была эта неразумная детская болтовня в гостях, чтобы за неё разозлиться по-настоящему, тем более на ребёнка. Прошло немало лет, а этот кусок из моей жизни всё ещё не забыт, не излечен. Что-то неправильное сделали педагоги, опозорив меня публично. Но ещё одну душевную травму я получил от друга. После уроков ко мне в овражек спустился Володя Нейман и объяснился:

- Я, Миша, тоже еврей, по-твоему, значит, жид и скряга…
- Да, я же не знал, что это плохое слово.
- Нам часто приписывают жадность.

Наверное, он повторил нотацию взрослых.

- Каждая птица, зверушка и даже пчёлы, откладывают запасы: кто мёд, кто орехи - порою столько, сколько не съесть ни за что. А вот твои любимые флибустьеры – по-настоящему алчные и злые люди. Но разве они евреи? Они преступники…

К этому времени я накопил пятнадцать рублей.

- Ты тоже, ведь, копишь, значит, ты тоже - скряга, - так Володя меня обвинил и попрощался: - До свидания, Мишка, я пошёл… Мне запретили с тобою знаться.

Об этом пионерском собрании дома со мною не говорили. Слишком оно ничтожно. В тот самый день мы понесли большую утрату. Вечером у подъезда я встретился с дядькой. Он, как и всегда, ожидал меня, сидя на скамейке, подвыпимший, уставший после долгой ходьбы по зимнему городу в день выдачи пенсии. Я ему рассказал о разговоре с Володей, о судебном процессе, - ведь это послеурочное сборище в школе было товарищеским судом.

- Отчётная работа, - сердито заметил дядька. – Твой друг тебя неправильно оценил… Все мы действительно что-то копим на чёрный день жизни. Но ты-то - на светлый. Он ещё вернётся к тебе, не бойся. И попросит прощения…

Дядька меня не предал. Но только я этого не понял и надерзил.

- Когда вернётся?.. Сегодня?..
- Когда ты добьёшься успеха в жизни…
- Значит никогда!..
- Хочешь сгущёнки?

Я вспылил оттого, что мои вопросы о дружбе сиюминутно не разрешить.

- Зачем мне твоя сгущёнка? Я ничего не хочу.
- Тогда, пойди и купи мороженое, можешь даже два…

Он оторвался от костыля и достал из кармана деньги. А я капризничал дальше.

- Мамка не разрешает мне зимою кушать мороженое, на улице холодно, я простыну.
- Тогда купи его мне, а сдачу оставишь на дальнее плаванье, для себя.
- Поставь под мышку костыль, калека, не смейся…Ты у нас сегодня, наверное, самый здоровый и крепкий мужчина в доме?

Так его частенько пилила моя мамка, когда он брался за гуж, не жалеючи силы. Только она была добра, а я – сердит.

- Это ты во всём виноват, мой дядька. Это ты меня научил нецензурному слову - жид. Это ты веришь в бога, а не я.
- Иди, иди, не ругайся, племянничек, когда появишься из магазина обратно, то я научу тебя, как лучше вернуть себе дружбу…
- Заведи своего ребёнка и учи его, сколько хочешь, чему угодно!.. А я желаю жить по-другому, по-пионерски.
- Как ты жесток!.. Разве не видишь, что мне очень трудно, я еле-еле стою на костылях…
- Ты еле-еле стоишь на костылях!.. Ты просто лишнего выпил…
- Ну, ты пойдёшь в магазин или нет?
- Ладно, ладно, уже иду, успокойся, а то заплачешь. Давай свои деньги.

Продолжение разговора не состоялось. Когда я вернулся из магазина, мой дядька умер, сидя на лавочке, совсем один, опираясь плечами на костыли. Три дня спустя его опустили в могилу и закидали землёй. Стылая, она барабанила по гробу, мне было стыдно. Рядом грустили инвалиды, с которыми покойный общался при жизни. В завершение похорон на кладбище поставили огромный дубовый крест, в то время – большая редкость. Словно пугало, он чернел среди многочисленных металлических обелисков со звёздами и уступал им в парадности и надёжности. Мне показалось это нечестным, как травля, недавно пережитая мною в школе. «Не для меня, а для дядьки, пусть будет на свете Бог – справедливый и добрый, - я припомнил обличие ангела, увиденного однажды на пасху в какой-то священной книжке и, чтобы никто вокруг меня не услышал, с оглядкой, шепотом пожелал: - Пускай у моего дядьки вырастет новая нога и белые крылья, чтобы он возвращался на землю в день выдачи пенсии - в гости к нам». Это была всего лишь слабая попытка поверить в бога – какая-то хромосома жалко зудела вопреки атеизму, навязанному в школе. Прилюдно я сказал о другом, о более важном для себя.

- Мы вместе с дядькой хотели уплыть на лодке в Тихий океан, но он не дождался, когда я её дострою.
- Мы тоже когда-то хотели поехать в Африку - к бегемотам… Правда, Танюша? - улыбнулся грузный калека женщине, помогавшей ему передвигаться по кладбищу в инвалидной коляске. – Но не сбылось, не случилось, не поехали.
- Жорка был добрый, - подтвердила Татьяна.
– И справедливый… Ты помнишь, как однажды он объяснил одному дурному шоферюге, что земля для людей, а не для машин, сбивающих пешеходов…
- Да-а,  – подтверждали другие люди. – Бескорыстный, божественный, честный!..

Много хороших слов я услышал о дядьке на кладбище в этот печальный день. При жизни его частенько ругали пророком. Подтрунивали, когда, мечтая или от боли, он прогнозировал светлое завтра или ругал настоящее - жадное. Но его последнее предсказание исполнилось. Друг мой Володя ко мне вернулся. Только это уже другая история - моего взросления и побед.

9. Великое одиночество

Допрыгался…
Послеоперационные швы на животе у Андрюши Сургунчикова всё-таки разошлись, и вслед за Володей Нейманом он тоже получил от родителей нахлобучку за дружбу со мною. Но строительство лодки я не бросил. Напротив, с ожесточением взялся её строгать и долбить. Серёжа Зуев какое-то время ещё подтрунивал надо мною. Даже пообещал заявиться в овражек самостоятельно, самолично, с авторитетной проверкой, словно инспектор: подсказать, поразмяться. Проконтролировать, чтобы не сачковал недоумок, по-морскому – пескарь. Очень ему хотелось выглядеть бывалым бродягой. «Ежели что не так построишь, заика, то я тебе по сусалам двину, за мною не пропадёт. Будет тебе наука», - ухмылялся он при встрече и взмахивал эдак резко перед моим лицом кулачиной, стараясь чуть-чуть зацепить мою скулу костяшками пальцев. Но я уже не боялся Серёжку так, как прежде и даже хамил ответно. А потом потеплело. Пришла весна, и Зуев значительно вырос. Мы - салаги стали неинтересными для него. Он где-то достал игральные карты с видами раздетых женщин, и отныне вся его разбитная орава шишкарей, неприлично хихикая, буравила их глазами в школьной раздевалке, не обращая внимания ни на училок, ни на уборщиц, ни на вожатых.

Елочки в нашем городе не росли. Их привозили из далёкого бора и продавали только под Новый год. Потом же - выбрасывали на свалку или втыкали около жилища в снег в угоду самой капризной малышне, не желавшей сиюминутного окончания праздника. Проходили недели. Всеми забытые елочки ржавели иголками и сиротливо кренились от бескоренья. И падали в лужи уже ничьи. Те же, кому они недавно были по сердцу, спешили мимо, привыкшие к будням. Подбирая эти елочные останки, я запасся лапчатником и мачтой. Хвою разложил по лодке как подстилку. Время от времени я в ней валялся, вдыхая всё ещё острые запахи далёкого таёжного бора, исходящие от старых ветвей. Мачту укрепить не сумел, но из этого крепкого куска древесины, вырубил два весла, похожих на лопаты. Представляя себя туземцем, ими я разгребал в округе отсыревший снег, воображая, что это море. Белая, выстроганная лодка ждала воды.

И время её настало...
Ручеёк в овражке проснулся и забурлил, превращаясь в сердитую реку. Полусгнившие доски, тряпки, листья, пролежавшие на склонах всю зиму, оттаяли и понеслись из города прочь. Но, не желая исчезнуть прилично, они, как надоевшие гости, сварливо цеплялись за побережье, образуя запруды. В этих местах река топила побеги ветлы.

Уплывать из дома по-настоящему я, конечно же, не хотел. Но вода окружила лодку, и она покачивалась в затоне, свежая, влекущая в море. Желание прокатиться было огромным. Я вошёл в неё, присел на лапчатник, осторожно оттолкнулся веслом. Это было неудачное путешествие. Запруда, к которой я устремился, лопнула. Вёсла я потерял. Ухватился, было, в страхе за палку, торчавшую тут же из тины, вырвал её, но приспособить для управления не сумел. Крутые склоны оврага были опасны. Спустившийся оползень, обдавая грязью, оттолкнул мою маленькую посудину на стремнину. И понесло… Никто не гулял на круче в эту минуту, никто не увидел, как испугано я боролся за жизнь. Уже почти за городом, на окраине, там, где начинаются сады и огороды несостоятельных горожан, лодка набрала в себя немало воды, нырнула и потонула совсем. Я зацепился за старую иву, окружённую паводком, и бессильно барахтался на ветке, пытаясь подняться на дерево. Меня случайно увидел один беспокойный садовод. Он очень боялся за будущий виноград и приходил на огороды проверить, как далеко зашла вода, не затопило ли черенки. Этот человек меня спас. Обутый в болотные сапоги, он устоял под напором бесноватой стихии и вынес меня на сушу. Увы, я его не помню... Долго стучали от холода зубы. Кидало в жар. Я угодил в больничку на десять дней.

Всё у меня пропало в этом походе: и марки, и деньги, и плод моего долгодневного труда – моя лодка. Но простуда, как следует, не коснулась. Очухался быстро. Андрюша Сургунчиков сбежал из дома без разрешения взрослых и заявился ко мне в палату через окошко второго этажа. Таким же макаром, как и я к великой филателистке за топором. Он-то и рассказал мне о том, что в школе уже узнали, что я едва не погиб.

- Зуев долго смеялся. Он ходил и трезвонил повсюду, что лодку нужно было смолить, а Маринка пообещала тебе собрание и новый милицейский учёт.

Услышав об этом, я очень расстроился.

- Только ты, Миша, пожалуйста, выздоравливай, и ничего плохого не думай, - успокоил Андрюша. - Серёжка опять похвалился в туалете синяками на ляжках. Батяня его отодрал, как сидорову козу.
- За что же он его отодрал на этот раз-то?
- Девчонок на лестнице щупал. «Продам свои марки, - обещал он каждой их них, - и женюсь». Его поймала наша техничка, огрела шваброй. Рассказала его отцу.

На посмешище в школу мне идти не хотелось. После выписки из больницы дома я устроил концерт. В процессе истерики умолял и мамку, и папку уехать из этого города хоть куда, лишь бы подальше да пораньше. Чтобы больше не видеть ни Зуева, ни его осточертевших шишкарей. Потом ругал Маринку Шкурко, эту артековскую выдру, задравшую нос.

- Почему ты никогда не лупцуешь меня по заднице армейским ремнём? – упрекнул отца.

Мой папка в армии не служил. Я его иногда ущемлял, напоминая об этом.

– Если бы ты меня как следует драл по-армейски или хотя бы по-морски, то я доказал бы этому Зуеву, что не хуже его терплю любые побои. Со мною бы считались все мальчишки в округе. Ты сходи, попроси у его папаши морской ремень и избей меня, не жалея.

Папка в ответ смеялся, а я страдал.

- Я сам себя высеку, вот увидишь…

Ещё неделю меня таскали в психушку на консультации к врачам, изучающим детские души. Но никакой серьёзной патологии не нашли. «Просто не хочет в школу», – был врачебный вердикт. Главный детский психиатр, прощаясь, заметил, что если я чего-нибудь натворил неприличное, то наказан за это, всё-таки буду – на пионерском собрании или в милицейском участке.

- Ишь, ты, Дон-Кихот отыскался: высеку себя сам. Есть установленный процессуальный порядок, молодой человек. Набедокурил – ответишь. В больнице не спрячем.

10. Пятнашки на крышах

Это несчастное плаванье стало первопричиной моего отставания по многим предметам. Мне казалось, что все на свете хотели меня унизить или уязвить. А, может быть, так оно и было? Спасаясь от этой новой напасти, я пропускал занятия в школе и уходил от пионерского воспитания на «пограничную» землю за то училище, в котором занимались монголы. Там, за его забором, начинались деревянные сарайчики. Горожане хранили в них ненужную рухлядь: ветхие тряпки, мятые дырявые тазики, вёдра, бесколёсные мопеды и мотоциклы. Кое-где в этом районе обитали безобидные грязные горемыки. Сегодня таких людей называют бомжами. Я их нисколечко не боялся. А в одном сарайчике жила гнедая лошадка. Она принадлежала старьевщику – пожилому сердитому дяхану. Он появлялся повсюду в заношенной кавалерийской одежде и промышлял обменом раскрашенных маленьких детских свистулек из глины на всякую ветошь. Куда он отвозил свои тряпки, я не знаю. Но его лошадка была любимицей городской детворы. Когда, запряжённая в тележку, она приезжала в наши дворы, то не было, пожалуй, такого мальчишки, который бы отказался к ней подойти. Кормили савраску всем подряд: яблоками, морковкой, старыми сухарями, стручками зелёного лука. Если же этого ничего под руками не находилось, то просто пучками свежей травы. Обрывали газоны, и в эту минуту никто не ругал мальчишек за своевольство. Потом катались, но не верхом. Старьевщик сажал к себе на тележку самых настырных почитателей его клячи и увозил их с собою в иные городские дворы. Странно, но шишкари почему-то не трогали этих пацанов. Пересечь на савраске старьевщика границы считалось приличным.

Отныне, зная, где проживает лошадка, я стал едва ли не самым счастливым мальчишкой на свете, когда-либо общавшимся с нею. Потихоньку оторвал в сарае дощечку и ежедневно подкармливал лошадёнку морковью и хлебом. Как-то старьевщик меня за этим делом застукал и хотел наказать. Но я поклялся не мучить клячу и не появляться больше поблизости его сарая никогда. Хозяин долго ворчал, пытаясь приладить оторванную дощечку обратно на место, но бросил это занятие, увидев с какой печалью, я наблюдаю за ним из-за угла. Я тоже не сдержал своё слово и однажды привёл за собою почти весь класс.

В тот день заболела наша химичка. Вместо неё на занятия пришёл практикант из института, с виду то ли казах, то ли узбек, то ли татарин. Между собою мы тут же его прозвали Василий Алибабаевич. Уж больно он был похож на героя из кинофильма «Джентльмены удачи». Во время урока Василий Алибабаевич добросовестно стремился проверить объём наших познаний и задавал нам наводящие вопросы. Мы отвечали несуразно, не напрягаясь, поверхностно, а когда узнавали всё-таки какой-нибудь химический элемент из менделеевской таблицы, то дружно орали и хлопали в ладоши, как на концерте. В классе стояла безнадёжная балдёжная атмосфера, и наше хулиганское поведение вызывало у педагога гримасы.

- Феррум,  - прорычал наш новый учитель. – Покажите мне, пожалуйста, дети, феррум. Вот вы, например, Иванушкин… Встаньте и подойдите к доске!..

Я долго кривлялся около периодической таблицы в поиске этого элемента.

- Хорошо, я вижу, Иванушкин, что вы его нашли. А в помещении? А, Иванушкин?.. Какие вы видите предметы из феррума в нашем классе?.. Ну, так што же такое - феррум? – скандировал педагог. – Как мне его по-русски назвать?

На какое-то время хаос, царивший на уроке, прекратился. Все с интересом ожидали концовки возвышенной речи.

- Феррум – это железо, молодые балбесы. Из него в нашем классе сделаны все шпингалеты и гвозди. А теперь, вот, Иванушкин, расшифруйте мне это.

Учитель написал на меловой доске символ элемента алюминия, его валентность и задал новый вопрос:

- Как называется этот лёгкий парамагнитный металл?

Я знал, что ему ответить, но промолчал. Всеобщее кривляние заразительно.

- Ну, что же вы за люди? – рассердился учитель. – Совсем ничего не знаете и не хотите узнать.

Он постучал указкой по столу, на котором неоднократно мы проводили опытные химические работы, и подсказал мне:

– Иванушкин, вот ваш ответ. Он лежит на поверхности.

Стол, словно скатертью, был накрыт алюминиевым листом.

- Ну, так, что же это такое, а, Иванушкин?
- Железяка какая-то, - ответил я. - По научному, значит, выходит феррум.

Все, присутствующие на этом уроке химии, покатились со смеха. Кроме учителя. Василий Алибабаевич обиделся и покинул наш класс. А мы помчались на улицу раньше почти на целый час. Второго урока химии в этот день не состоялось. Стоял апрель.

Я увлек одноклассников играть в пятнашки на крышах. Сараи, по крышам которых мы носились, не жалея одежды, располагались в виде небольших беспорядочных улиц. Пролёты между ними были по три, по четыре метра, верхушки их крыш находились на разных уровнях высоты. Я разбегался и перелетал через это пространство, приземляясь по ту его сторону иногда на коленки, иногда на живот, а чаще всего удачно - на ботинки, не получая лишних ушибов и ссадин. Сегодня такие занятия называются паркуром. Даже Маринка принимала участие в нашей беготне. Но более всего ей понравилась лошадка старьевщика. Я снисходительно объяснил, что это животное боится лишнего шума, и свои сумасшедшие игры около стойла не проводил. А когда в нашей школе опять началась кампания против хулиганства, то Маринка уже не обвиняла меня во всех моих внеурочных грехах, а защищала и называла лидером положительной детской группировки несостоявшихся юннатов и прыгунов по заборам и крышам.

11. Государственный вагон

Между железнодорожным мостом через наш овражек и сараями, чьи крыши отныне стали площадками для игры, находилось небольшое локомотивное депо. В нём ремонтировали думпкары. Они обслуживали карьеры, где добывается известняк. В одном из тупиков без дела торчал закрытый товарный вагон, в котором, как я сейчас понимаю, был маленький склад. Там хранились утилизированные железки, ржавые светофорные коробки, а также новёхонькие металлические кувалды и ломы, бронзовые задвижки и ещё немало иной, незнакомой мне утвари. С моей стороны было бы глупо не обследовать этот вагон с головы до ног. Ещё зимою я несколько раз поднимался на его крышу, ложился на живот и пытался заглянуть в маленькое вагонное окошечко – не застеклённое, не забитое. Протягивал в его темень любопытные руки. Шарил, желая нащупать что-нибудь подвижное, лёгкое. Но усилия были тщетны. В ладони ничего не попадалось.

Однажды, наблюдая за работягами, я понял, как открываются двери в этом вагоне. Даже более. Когда они ушли восвояси, обнаружил, что вагон по настоящему не закрывается никогда. И проник в его тайны. В самом тёмном углу лежали чилижные ветки. В те богатые советские времена любая шарага имела их про запас великую гору. Из них я соорудил себе шалаш навроде того, в котором Серёжа Зуев прятался в нашей школе от папаши во времена семейных репрессий. Как-то, валяясь в чилиге, я размечтался и своевременно не увидел уборщицу из конторы. Она поднялась на склад, чтобы собрать себе веник. Застуканный врасплох, я решился удрать. Перепуганная старушка едва не упала в обморок, подумавши, что ей навстречу из темени выскочило чудовище, эдакая огромная крыса величиною с мальчишку. Несколько дней подряд женщина издалека грозила мне метёлкой и кричала:

- Не смей ошиваться рядом с нашим вагоном. Это государственный вагон. Я тебя поймаю и накажу.

Но её премудрые речи были напрасны. В апреле мы собирали металлолом. Это мероприятие приносило нашей школе дополнительные деньги для постройки спортзала. Старшеклассники умчались на старый уже закрытый арматурный заводишко и, словно саранча, очистили его от остатков погнутой проволоки, негодной даже для драки. Другие активисты нашли упавший железобетонный заборишко и, выбивая монолитные камни из арматуры, добыли несколько сеток. Кто-то приволок помятый швеллер со стройки, были даже отдельные еле подъёмные гусеничные траки, но более отовсюду тащили эмалированную побитую посуду, ненужную в хозяйстве. В общем, гора металла на школьном дворе росла не ахти, и тогда наша классная староста Марина Шкурко припомнила, как я однажды привёз целую гору макулатуры. Она схитрила.

- Послушай, Иванушкин, ругать я тебя сегодня не стану.
- Ты что, Маринка?.. Как это можно меня сегодня не ругать? Наверное, ты поднялась с той ноги или что-то полезное съела во время завтрака для здоровья?..
- Ты, Мишка, не язви, а признавайся, где есть ещё металл?
- Феррум что ли, Маринка?
- По-твоему это - феррум.
- Я знаю одно такое скрытное место. Но железяки, которые там хранятся без дела, нам так просто не взять. Если их только припрятать прежде между сараями, где мы недавно играли вместе с тобою в пятнашки, а потом незаметно перевести в нашу школу... Но для этого мне нужны надёжные здоровые пацаны, а не ты, Маринка, и какая-нибудь тележка. Феррум - это серьёзное дело!..
- У дяди Васи есть ослик Яшка.

Но наш трудовик, услышав про ослика, заартачился и не разрешил мне его использовать для перевозки металла. Я попытался договориться:

- От нашей школы недалеко, вон там, дядя Вася, всего-то полкилометра, - и показал в сторону железной дороги.
- Я, Миша, знаю тебя уже не первый день, - ответил учитель. - Отдай тебе Яшку, ты притащишь сюда трамвайку. Мой старый ослик предназначен только для перевозки сухой осенней листвы или бумаги. А железо возят грузовики.

Вот тут-то Маринка и вспомнила о лошадке, которую мы кормили морковкой. Прежде всего, она увиделась со старьевщиком и договорилась с ним о перевозке будущего железа в школу. А вечером мы на пару с Андрюшей, как заводные, выносили из вагона всё металлическое, посильное, удобное. После нашего налёта в депо не досчитались новой водозапорной арматуры и очень много иных полезностей для соединения труб. Даже нетронутый ни разу шанцевый инструмент был заготовлен нами на переплавку. Взамен украденного металла в вагоне остались пуговицы и клочья от наших рубашек. Если честно сказать, то и Маринка без дела не сидела. Она выпрашивала старый металлический лом у людей, которые оказались в сарайчиках в этот вечер, и принесла до общей кучи два десятка дырявых кастрюлек и бесколёсные останки трёх велосипедов. А назавтра удивлённый старьевщик важно оставил себе какие-то вентиля, но добавил измятую автомобильную дверцу – баш на баш. «Это - по совести», - сказал он, меняясь. Потом запряг в телегу лошадку, и всё заготовленное железо мы успешно доставили на школьный двор. Дядя Вася долго сердито рассматривал привезённое добро.

Спустя неделю разразился скандал. В нашей школе появились люди из конторы. С ними был участковый инспектор милиции. Все вместе они беспокойно искали пропавшее добро. Но добытая нами водозапорная арматура была уже до блеска отчищена и разложена по полочкам в школьном подвале как своя собственная, краденые лопаты - насажены, а всё остальное: бесхозяйственное, бесформенное, ржавое ушло в мартены. И существенные улики исчезли навсегда. Однако уборщица из депо по одёжке опознала меня. Слишком уж я часто вертелся около железной дороги. Как доказательство, она достала из кармана клочок от моей рубашки и взялась его примеривать к заплате на рукаве.

- Вот, вот… Почти совпадает, товарищ старший лейтенант. Это - он, несомненно это - он, - кипятилась женщина, то нежно заглядывая в глаза сотруднику из милиции, то метая сердитости в меня. – Где и когда ты порвал свою рубашку, пацан? Признавайся, негодник!..

Но дядя Вася не дал меня в обиду.

- Не надо пытать мальчишку, - ответил он. - Ещё позапрошлой осенью эту рубашку ему порвал зубами мой голодный осёл.
- Как это так, порвал ему зубами ваш голодный осёл? – удивилась истица. – Он что, его хотел сожрать себе на обед? Я этому не поверю. Ваш голодный осёл - вегетарианец, а не людоед.
- А вот так и порвал, - сказал дядя Вася и ущипнул её за плечо.

Все рассмеялись. А тут же стоявшая Маринка заговорила и поклялась:

- Честное пионерское. Это - сущая правда. Рубашку на Мишке порвал наш голодный осёл-вегетарианец. Я находилась рядом с ними.
- А ты мне чего набрешешь? А ну колись, - обратился ко мне инспектор.

Но вмешался директор школы.

- Миша у нас заика…
- И очень большой молчун, - добавила завуч. – А вы ведите себя прилично, товарищ старший офицер. И выбирайте, пожалуйста, слова в разговоре с детьми.

На этом дело по краже в депо закончилось, так и не начавшись.

Что же случилось?..
Почему, ещё недавно не дававшие мне никакого спуска педагоги и вожатые отнеслись снисходительно к поступку, именуемому кражей? Правда, дядя Вася всегда был таким хорошим для школьников, но вечно строгий директор?.. Он, возможно, боялся огласки этого дела. А Маринка?.. Сознательная Маринка… Вот что она выдала после уроков со мною наедине.

- Тебе, Иванушкин, всё равно не статьДа  настоящим пионером. Но ты – большой человек.

И кто её надоумил?

- Ты делаешь всё по-своему, даже лучше. Ты – знаменитая личность. Ты построил настоящую лодку, и по крышам летаешь лучше любого безалаберного козлёнка… А на пользу общего дела ты заготовил много металлолома… Это надо ценить.

12. Двадцать восьмого мая

Между майскими праздниками Андрюша меня ошарашил.

- Я нашел настоящий корабль, по которому можно лазать сколько угодно.
- Кто же его потерял?

Скажу по правде, что к этому времени я уже не заикался.

- Ты мне не веришь? – удивился Андрюша.
- А ты всё ещё намекаешь на моё неудачное плаванье?
- Да, не хмурься ты, Мишка, пошли со мною…

Эту небольшую спортивную площадку я знал. Она и доныне находится на территории старого профессионального училища, где обучались монголы. Учебный корпус находился отдельно от их общежитий, в которых ещё недавно мы искали почтовые марки. К накопительству я остыл. Все моя филателистическая коллекция пропала во время «похода в море».

- Если пофантазировать, Миша, то это - корабль.

Металла в нашем городе много. Его никогда не жалели ни на качели, ни на песочницы, ни на иную усладу ребятни. Из толстостенного проката вырезали белочек размером выше любого великана и раскрашивали их красками. Это была посильная шефская помощь металлургического завода подрастающей детворе. Выцветшие от времени, белочки и сегодня стоят, как надолбы, на каждой детской площадке, напоминая пятнистых военных в оранжевой униформе.

Столь же громоздкое и железное, высокое спортивное сооружение, которое мы признали кораблём, из себя представляло нечто похожее на огромные футбольные ворота, но к верхней перекладине были подвешены шесты, заменявшие канаты. Там же, качались стальные кольца. С обеих сторон этого внушительного снаряда, словно ванты, стояли наклонные металлические лестницы. Ко мне подбежали знакомые монголы, поверещали между собою и показали, как можно ловко перемещаться по верхам. Более всего впечатлило то, что по лесенкам они поднимались снизу – прыжками, без помощи ног, хватаясь поочерёдно в полёте за вышестоящие ступеньки руками. С последней ступеньки, не останавливаясь, ребята, как обезьяны, продолжали движение в висе над землёю, держась за кольца. Дойдя до шеста, спускались вниз.

К нам подошёл Тархан-Батыр.

- А сумеешь ли ты, Иванушкин Миша, сделать это быстрее и ловчее, чем они?

Я ещё ни разу не поднимался на это снарядище, а Тархан-Батыр уже не сомневался в моих успехах. Он достал секундомер и попросил у монгольского парня повторить свои манёвры. Потом подключился я и в первой попытке уступил одну минуту. Двигался осторожно, проверяя на цепкость каждую хватку рук. Но состязание продолжалось, и уже после второй попытки никто из монголов не смог меня догнать.

- Это же Мишка, - цокали они, улыбаясь, - он самый известный верхолаз из пятого «Б» класса.

Потом родилась игра в пятнашки на высоте. Мы летали по лестницам, раскачивались на кольцах, катались по шестам. Но монгольского языка не знали, и активное общение с иностранцами скоро утихло. Здрасти да здрасти, да пара расхожих слов. Даже их имена, сегодня я не припомню. Чаще всего монгольские парни играли в пинг-понг. Неподалёку стояли теннисные столы, такие же металлические, как белочки. Мирно тянулось время. Мы не мешали им, они не мешали нам.

Сараи были оставлены на забаву городским. Их щербатый лидер Данила Оглоблин привёл свою ватагу, и с вершины нашего корабля я тревожно наблюдал за играми конкурентов. В любую минуту они могли перепрыгнуть через забор и появиться среди нас. Пятеро подростков - пришельцы вели себя агрессивно. Гоняли друг дружку по крышам так же, как и мы – пятнались, но только у каждого в этой компании был солдатский ремень, и Данила, как самый старший, частенько его снимал и тянулся, чтобы огреть убегающего от него соседа бляжкой в заднее место. Это были пятнашки с синяками на ягодицах. Самый большой восторг у пришельцев вызывал удачный удар во время перелёта с крыши на крышу. Данила эффективно останавливался на самом краю сарая, выкидывал руку с ремнём вслед летящему игроку и лихо его лупил. Мне даже казалось издалека, как будто я слышу эти удары и крики жертвы. Всякое удачное попадание было для них смешным. Чаще всего гоняли одного и того же пацана, самого слабого в их разбитной компании – «шестёрку» на побегушках. Эти оглоблинские ребята разнообразили игру, придуманную мною. Они внесли в неё элемент жестокости.

По уличным правилам Данилу надобно было гнать. Об этом уже шептались по разным углам в нашей школе. «Ты, Иванушкин, сдал границы, - сердито сказал Серёжа Зуев, - это предательство. Нашу родину нужно защищать». Такое лукавое подстрекательство дошло до Маринки, и после школьных занятий, она увязалась за мною вслед. Как активистка, Маринка решила наладить дружбу между пришельцами и нами. Появился и Зуев. Ему захотелось увидеть чужих мальчишек воочию и оценить опасность, исходящую от них. Монголы мирно играли в теннис. Их не касались наши внутренние разборки. Подлетит на мгновение иной из них за улетевшим шариком да поймает его в ладошки, словно карасика - вёрткого, прыткого, а, убегая обратно, поднимет на секунду глаза и скажет: «Здорово, Мишка» или: «Привет, Андрюшка»; «Привет Серёжка». Мы для них были добрые дети – жители лучшей в мире страны.

Словно солдаты, городские ребята неожиданно появились на заборе. Он имел ступенчатое устройство в виде диагональных квадратных отверстий, очень удобных для вставки ног. Это была не преграда для молодёжи. Я находился на перекладине корабля, а Андрюша осваивал лестничные прыжки.

- Веселее, салаги, - сказал Оглоблин, снял с себя солдатский ремень и ударил Андрюшку сзади.

Тот ойкнул, не удержался на лестнице и упал, подвернувши ногу.

- Не трогай мальчишку, не бей его ремнём, – закричала Маринка.
- Ребята, на помощь, - взмолился Андрюша и бросился на Оглоблина.

Городские встретили эту атаку в кулаки. Я быстро опустился вниз по шесту, схватил Данилу за ремень. Какое-то время мы боролись стоя. Но на помощь к Оглоблину поспешили его товарищи и меня свалили на землю. Я дрыгал ногами, отбивался, ругался. Искоса увидел Маринку. Она хватала, бьющие меня руки за рукава, и удары мальчишек теряли силу. Андрюша, хромая от боли, рванулся куда-то в сторону и тут же вернулся с камнем в руках. Я, наконец, поднялся, но на какое-то время выпустил из руки солдатский ремень противника. Данила отступил на полшага назад, размахнулся, медная бляшка ударила меня в бровь. Солёная теплота накрыла лицо.

Нас бы избили крепко, но на помощь пришли монголы. Увидев сколько их много, вся оглоблинская ватага помчалась обратно к забору, а мы с Андрюшей за ними вслед. Данилу подвёл ремень. Во время драки он намотал его на руку, как настоящий десантник – мёртвым узлом. Я повторно ухватился за бляшку в тот момент, когда Оглобля переваливал через забор. Так и повисли мы друг напротив друг – непримиримыми врагами - на одном солдатском ремне. Я бил его через заборную пустоту, и каждый удар был точен. Данила держался за свою посиневшую руку, пытаясь освободиться.

- За что ты его так лупишь? – верещала Маринка. – Ты, Мишка, зверюга, ты - настоящий зверюга.

- Да, сделайте же, вы, чего-нибудь, добрые люди, - звала она на помощь Даниле, - ведь Мишка его убьёт.

Монголы нашли Батыра. Тот прекратил побоище, обрезав ремень ножом. Медная солдатская бляшка осталась в моих руках, как трофей. Полчаса спустя в больнице мне наложили первые швы на рану и остановили кровотечение. Залитая кровью одежда дома пошла на тряпки. Мамка ругалась, а папка долго подтрунивал надо мною, припоминая, как я ещё недавно его уговаривал высечь меня ремнём.

Всю неделю я принимал гостей, скрываясь от школы. Первым пришёл Андрюша.

- Мишка, наши монголы встретили Зуева во дворе и даже хотели его избить, да появился Батыр. Он спросил у Серёжки: «Ты почему не дрался вместе со всеми?» Тот, говорят, глаза опустил и честно признался в том, что виноват… Вся школа на переменках только теперь об этом и талдычит.
- И почему же он не дрался?.. С его-то силой мы бы безо всяких монголов одолели бы городских пацанов и прогнали бы их от наших сараев до самого их дома.
- Ему было нельзя.
- Даже Маринка дралась, я видел… Ей было можно?
- Она говорит обратное, что хотела нас помирить.
- А Зуев?.. Он тоже наш миротворец?
- Мишка!.. Там, где проживает Оглоблин, в его дворе, у Зуева находится бабка. Серёжка часто бывает у неё в гостях. Он испугался того, что Данила его поймает и будет чуханить. Так и ответил… Тархан-Батыр его пожурил.

Звезда шишкаря Серёжи Зуева потухла навсегда. Как-то потом он подошёл ко мне на минутку на переменке и предложил свои марки: «Знаешь, заика, бери их просто так вместе с кляссером, поедешь куда-нибудь за границу или на острова, а там продашь за валюту и станешь американцем». Я отказался и попрощался: «Оставь их себе на свадьбу. Я слышал, что ты уже созрел для любви».

Пришла Маринка. Она принесла мне тяжёлый медный пятак николаевской чеканки.

- Мишка, положишь его себе на рану, и рана затянется.
- А ты-то откуда знаешь?
- Здрасте, пожалуйста, мой папа - врач.
- Который работает в морге?
- Нет, он медицинский эксперт по выявлению симулянтов.
- Я уже давно не калека.
- Это уж точно. Значит, пятак тебе поможет.
- Спасибо, Маринка.

Потом появился Нейман.

- Я, Миша, по делу к тебе, а не просто так.

Почти полгода мы угрюмо молчали, изображая вражду.

- Я очень рад, Володя, что ты возвратился с дружбой.
- Сегодня утром около нашей школы меня поймал Оглобля.
- Он тебе угрожал?
- Нет, он приходил к тебе - мириться.
- Чего ж он хочет?
- «Знаешь Раскольника?» - спросил у меня Данила. «Я не знаю никакого раскольника», - ответил я. «Да не ври же, не бойся, мне Зуев уже рассказал, что вы - друзья, что вы вместе копите марки на кругосвет». «Мишка что ли - раскольник?» «Кажется Мишка – ваш шишкарь. С ним была девчонка». Маринку Данила тоже поймал, но она задрала нос и не стала с ним разговаривать о тебе.

Слушая Володю, я  ухмыльнулся.

- И Маринка что ли наша шишкарка?
- Она активистка.

Мы посмеялись. Потом он изложил дело.

- Данила хочет, чтобы ты ему отдал медную бляшку от солдатского ремня. Ремень-то не евонный. Оглобля боится старшего брата. Скоро - день пограничника и если братан узнает, что бляшка потеряна раз и навсегда, то будет большой скандал.
- Я верну ему бляшку…
- Может быть, всё-таки не стоит этого делать? Она добыта в честном бою.
- Я достану себе такой же солдатский ремень. Даже ещё получше.
- Когда и где ты его достанешь?..
- Если надо - на службе... И не бегай больше на побегушках у этих паршивых оглоблинских шишкарей.
- А во что мы будем играть, когда настанет лето?

Двадцать восьмого мая я появился в Парке культуры металлургов, чтобы воочию увидеть ребят в пограничной одежде. Все когда-либо служившие в этих почётных войсках солдаты в этот самый день надевали парадную военную форму и выходили на праздник. Выпивая, они заводили военные песни, вспоминали любимых собак и лошадей. В их компании на равных вертелся Данила Оглоблин. Увидев меня, он поглядел на старшего брата, хотел ему что-то сказать, но промолчал. Полгода ещё сочилась кровью моя разбитая бровь…

Послесловие автора

Монголы уже давно в нашем городе не живут. Как сложилась судьба у Данилы, я не знаю. Марина, Андрюша и Зуев выросли порядочными людьми. Они и доныне живы. И могут подтвердить, что события, описанные мною в этой повести, имели место, что я не соврал. Миша Иванушкин прожил долгую счастливую жизнь. Острова он не открыл. Не стал моряком и даже никогда не путешествовал морем. Но многие географические карты хранят его следы. Миша Иванушкин стал альпинистом и совершил немало восхождений к вершинам гор. Его именем названы перевал в Пакистане, горное озеро на Алтае, долина в Саянах.  В книгах по альпинизму можно встретить маршруты, разработанные им. Он умер в 2004 году в палатке от остановки сердца. Ему было полных сорок два года. Володя Нейман стал астрономом. Он уехал в Америку. Недавно Володя открыл какое-то небесное тело, кажется астероид, и назвал его в честь Иванушкина Миши. Это тело приближается к нашей планете. По расчётам Володи Неймана оно вот-вот войдёт в атмосферу и упадёт на Землю. Если останется воронка, как в Тунгусской тайге, то она тоже получит имя Иванушкина Миши.

8 января 2012 года
Автор - Александр Муленко из Новотроицка