Наконец дверь медпункта открылась, и в помещение вошли двое – врач и фельдшер скорой помощи. Выслушав меня, ощупав мой живот, врач тоном, не терпящим возражений, вынесла вердикт: «Госпитализация».
Старенький РАФик весь дрожал, стонал, поскрипывал на ходу, как укатанная деревенская телега. Когда въехали на улицу с трамвайными рельсами посередине, РАФик загрохотал так, словно собрался развалиться на части. Я лежал на носилках и продолжал стонать, но теперь всё чаще и чаще. Каждый толчок старенькой неотложки отдавался болью внутри, и порой мне казалось, что сейчас мы вместе с РАФиком развалимся на куски.
Врач неотложки сидела рядом с водителем, почти не обращая на меня внимания, а рядом с носилками, на откидном стульчике, расположилась фельдшер. После очередного толчка и сопутствующего ему моего мучительного стона врач обернулась и что-то сказала фельдшеру. Та открыла кофр, достала из него шприц, чем-то его заполнила и подтолкнула меня в бедро:
- Ну-ка, ляг на бок.
Я с трудом повернулся, для приличия простонал и замер в ожидании. Фельдшер бесцеремонно стянула с меня штаны и тут же вонзила в мягкое место иглу шприца. В этот момент мне было абсолютно всё равно, что со мной делают, пусть хоть режут на части, лишь бы хоть немного избавиться от нестерпимой боли. Фельдшеру, судя по всему, тоже было всё равно. Сделав своё дело, она усмехнулась и сказала:
- Ну вот и познакомились.
Мне, честно говоря, было не до её шуточек, поэтому тонкость юмора фельдшера я не оценил, с трудом подтянул штаны и снова повернулся на спину, издав при этом такой стон, словно меня только что посадили на кол.
- Потерпи, сейчас легче станет, - услышал я голос фельдшера и не то сказал, не то простонал:
-Спасибо.
- Спасибо скажешь, когда болеть перестанет, - ухмыльнулась фельдшер, затем откуда-то достала маску, похожую на те, какими пользуются военные лётчики, и ловко надела мне её на лицо. Затем где-то пошарила, повернула какой-то вентиль и плотнее прижала маску. Послышалось лёгкое шипение, дышать стало тяжело, воздуха мне явно не хватало.
- Дыши спокойно и глубоко, не торопясь. Сейчас тебе легче станет. Только не спи, не закрывай глаза.
Я послушно стал делать равномерные глубокие вдохи и не заметил, как веки опустились сами собой. Мне стало настолько легко и спокойно, словно только что ничего и не болело.
- Не спи, смотри мне в глаза, - услышал я голос фельдшера. Но теперь этот голос показался мне не безликим, как прежде, а красивым, певучим.
Я с трудом открыл глаза и встретился взглядом с ней. Только теперь, когда стало легче, я заметил, что фельдшер – молодая женщина, с красивым лицом. Из-под белой шапочки кокетливо выбивалась завитая прядь темных волос. Тонкие брови, мягкие пухлые губы, аккуратный носик, и глаза… О, это были не просто глаза! Это были глазищи. Как говаривала моя сестра, даже не по пять, а по семь копеек каждый. Огромные, влажные, тёмно-карие вишни в обрамлении густых длинных ресниц.
- В глаза, в глаза смотри, старайся не засыпать, - снова потребовала фельдшер, но уже другим, более мягким и ласковым голосом.
Она даже не подозревала, что теперь не было надобности повторять мне об этом. Теперь, когда боль куда-то ушла, когда перестало трясти от озноба, когда ласковое тепло разлилось по всему телу, я и без напоминания готов неотрывно смотреть в эти бездонные глаза, готов ехать в этом тряском РАФике сколько угодно и куда угодно, только бы смотреть в эти глаза. Ах, до чего же она была хороша, эта миловидная спасительница! Я невольно скосил взгляд в сторону откидного стульчика и чуть не задохнулся под маской. Из глубокого декольте игриво выглядывали два нежных бугорка, тесно жавшихся друг к другу. Фельдшер проследила за моим взглядом и отняла маску от моего лица.
- Ну как, легче теперь?
- Да, - прохрипел я, лишившись в одночасье голоса. Взгляд мой снова вернулся к её лицу, к глазам-вишенкам.
- О, да я вижу, что ты совсем ожил, - засмеялась женщина, глянув на мой живот. Точнее, чуть ниже живота.
Я почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Сейчас оно было уже не как стена в медпункте, а как зрелый помидор. И дёрнул же меня чёрт надеть именно в этот день дурацкие треники, которые обычно я терпеть не мог. Нет бы джинсы, или брюки какие. Так нет же, выходной, видите ли, можно и что-то попроще. Ну и что, что нужно было в таксопарк заехать? Не на линию же выезжать, можно и по-домашнему, в трениках. Идиот, одним словом!
А фельдшер тем временем, лукаво прищурив свои красивые глазки, продолжала:
- Это хороший признак. Значит больной пошёл на поправку, - и добавила примирительно, заметив моё смущение: - да будет тебе краснеть, подумаешь, эка невидаль!
Этот примирительный тон меня не успокоил, а ещё больше смутил. Я отвернулся в другую сторону и стал сосредоточенно изучать обивку салона неотложки, словно от этого зависела если не моя жизнь, то уж как минимум здоровье. Какое-то время мы ехали молча, но я затылком чувствовал её взгляд и ухмылку. Это меня раздражало ещё больше, я был зол и на себя, и на неё. Неловкое молчание прервала фельдшер:
- Как самочувствие, больной? – словно ничего не произошло, спросила она.
- Нормально, - грубовато ответил я. Мне совершенно не хотелось разговаривать, я хотел как можно скорее доехать до больницы.
- Это хорошо, - безразлично, как мне показалось, промолвила женщина.
Я продолжал упрямо изучать обивку неотложки, нещадно укоряя себя за случившийся конфуз. Было желание выпрыгнуть из машины на ходу. Злость и досада овладевали мной всё больше, и я уже решил, что буду ей дерзить, если вдруг она снова коснётся моего неловкого положения.
Тем временем фельдшер, наклонившись к окошку-перегородке, о чём-то коротко переговорила с врачом, перекинулась несколькими фразами с водителем и, как мне показалось, участливо спросила:
- Не болит?
Я повернул к ней лицо и снова увидел эти бездонные, как глубокие колодцы глаза. Они были завораживающими, гипнотизирующими, от них невозможно было оторвать взгляд. И вдруг я, сам от себя не ожидая такой смелости после конфуза, вместо ответа спросил:
- Телефончик напишешь?
- Какой телефончик? – удивилась она.
- Свой, - довольно дерзко сказал я.
Она ухмыльнулась, её великолепные глаза хитровато прищурились, и она, сделав голос слегка удивлённым, ответила:
- Зачем записывать? Ты его и так запомнишь.
- У меня память на цифры плохая, - попытался оправдаться я.
- Этот запомнишь, не волнуйся, - она широко улыбнулась.
- Сомневаюсь. Ну ладно, попробую запомнить. Говори, - сдался я.
- Ноль три.
На меня смотрели огромные, не по пять, по семь копеек глаза, тёмно-карие, влажные, в обрамлении пушистых и длинных ресниц, глубокие, как колодцы, и из этой глубины светилась ироническая искорка.