Прозрачность осеннего воздуха. (Рассказ)

Я сидел в такой знакомой квартире и рассматривал разбросанные по столам и дивану работы: от небольших эскизов, до огромных натянутых планшетов с искусно вырисованными гроздями винограда, полураскрытые папки из которых вываливались чистые листы и фотографии – то, что только предстояло нарисовать. Расписанные брызгами и подтёками стены в белёсой гамме самых разнообразных оттенков были практически полностью завешаны какими-то новыми работами на кнопках, а там, где всё ещё оставалась краска, видны были мелкие трещинки.
Я был знаком с этим художником уже лет пять, навскидку. Да ему и было всего двадцать пять. Своими практически полными двадцатью восемью годами я действительно гордился в этой комнате – ведь тут я был старшим, мудрым. Тут меня всегда слушали и считались…
Я знал наизусть все его штрихи, хоть никогда особо и не интересовался живописью. Да и он не интересовался на самом деле. Оливер никогда бы в своей жизни не стал рисовать грозди винограда на таком огромном формате и в такой неинтересной технике. Точно так же, как он никогда не интересовался портретами…
Его больше впечатляла акварель. Её подтёки, её прозрачность и лёгкость. Легкость, сквозь которую можно перенести, пожалуй, самую глубокую и точную мысль.
И, конечно, тушь. И тот и другой материал в итоге выливались в самые замечательные произведения. Самые чувственные.
Но разве кто-то в наше время по-настоящему заплатит за абстракцию? Нет. Им подавай виноградные лозы и натюрморты, возможно, просто этюдники, но где ясно и понятно, что зелёное пятно – яблоко, а вот то, потемнее, – это перец. Где не надо ломать голову и всё как на ладони. Оливер прекрасно это понимал и ещё пару лет назад отложил в сторону свои абстракции и всерьёз занялся реалисткой.
- Твои картины становятся всё красивей и красивей, - протянул я, присаживаясь в излюбленное кресло в конце комнаты. Мы всегда так сидели – я на этом потрепанном кресле, положив ногу на ногу, а Оливер забирался  с ногами на диван и крутил в руках подушку. – И всё бездушней и безыдейней.
Закончив свою мысль, мне и не требовалось отводить глаза от каких-то настенных эскизов, чтобы понять, что я действительно задел его за живое. Может, это было своеобразным предательством, но как бы это не выглядело, я не желал мириться с тем, что он хоронит свой талант.
- Если бы за душевные картины платили, разве они бы не перестали быть душевными? – усмехнулся друг и встал. Порылся в ящиках комода и достал акварель, тушь и перо. Налил в мутную банку воды и, разместив всё это на просторном подоконнике, вновь бросил на меня взгляд.
- Только заслуженным гениям дано писать то, что они хотят писать. И то, не уверен. Каждый раз, открывая пособие для начинающих художников, понимаю, что твоя идея рассматривается в самую последнюю очередь, конечно, после закомпонованости, динамики, передачи реалистичности и прочей чуши…
- И поэтому, ты продаёшься?
Я чётко видел, как его рука на секунду замерла, из-за чего с кончика кисти сорвалась полупрозрачная капля и через мгновение превратилась в кляксу на белоснежной бумаге.
- Если я не буду, как ты выразился «продаваться», то у меня вообще не будет возможности писать, разве не хуже?
Он резко открыл окно, впуская в комнату свежий осенний воздух. Запах прелой листвы, недавно прошедшего дождя и еле уловимая дымка от булочной, на первом этаже.
Осень уже около трёх недель поджигала деревья и оставляла в душе пепел толи нежной влюблённости, толи меланхолии, а, может, печали. Я искреннее обожал её, но порой осень заставляла меня коротать вечера лишь в мыслях, завлечённым настолько, что не хватало сил взять блокнот и черкнуть пару строк.
- Прекрасная пора, не перестану удивляться, - чуть снизив голос, произнёс я.
В общем-то, людям подобно Оливеру слова и не слишком были нужны, они всё чувствовали если не глазами, то кожей. В общем, слова им были абсолютно не нужны, ведь они думали, что весь мир, подобно им, внимает и замечает каждую каплю упавшую на пыльное стекло.
С минуту помолчав, мы наслаждались тишиной, рушимой лишь нотами листвы и начинающегося дождя. Оливер не обращал на меня внимания, вглядываясь в раскинувшейся перед ним пейзаж. Я не сомневался, что из этого окна был чудесный вид, ведь он немало доплачивал за такую панораму… Кто знает, может я действительно погорячился, называя его продавшимся.
- Приготовлю чай, наверное, - вновь нарушил тишину я. Такой уж была моя работа. Человек – фраза, человек – слово. Что ещё делать поэтам, как не говорить? Узкий коридор и вот маленькая кухонька. Я поставил на плиту заполненный наполовину чайник и зажёг её. Синеватое пламя вспыхнуло, и я аккуратно сдвинул крышку, чтобы дать закипеть. Возвращаясь обратно в комнату, я видел, как Оливер старательно выводит тушью линии на покрытой сероватыми подтёками бумаге с ярко-рыжими и красными пятнами чуть правее центра. Это был его осенний этюд, который он наверняка даже не посмеет выставлять на продажу, ведь Оливер убеждён, что подобным никто не заинтересуется, и этот жалкий клочок бумаги будет убого выглядеть рядом с его знаменитыми пейзажами, натюрмортами и уж точно портретами. Оливер любил рисовать душу, но ему не оставалась ничего, кроме как рисовать натуру. Старательно выписывать реальность и не допускать ошибок. Меня всегда забавили этим люди – зачем смотреть на разбросанные по столу идентичные натуральным овощи и фрукты, когда можно было бы бесконечно рассматривать переливы акварели, то серые, то голубые с любовно прописанными узорами, закручивающимися в невероятные локоны какой-нибудь фантастической девушки? Но не нам было устанавливать что и когда рисовать и писать. Мы были не в силах продать то, что считали лучшим отчасти потому, что оно было нам слишком дорого, отчасти потому, что другие не видели в нём и половины глубины.
Оливер бросил беглый взгляд на часы и, изумившись, бросил свои порывы вдохновения и схватился на масло и толстые кисти, вновь возвращаясь к гроздям винограда. В комнате запахло растворителем, перебив весь шарм вечера. Мой друг уже выдавливал на палитру оттенки и бегло разбрасывал их по работе. Через пару секунд, успокоившись, он начал сосредоточенно прорисовывать каждую веточку и ягоду.
- В искусстве нет места деньгам, Оливер, - сказал я, вновь присаживаясь в своё кресло. Он лишь раздражённо кивнул. Всё было итак понятно – за виноградную лозу он получит гораздо больше денег, чем за все свои вместе взятые абстракции и сэкономит больше души. Сэкономит, чтобы позже, наверное, нарисовать что-то, наброски чего хранит под сердцем.
Я внимательно следил за каждым его движением и пытался понять, как же всё-таки можно было назвать вот такую вот жизнь – жизнь художника, который не мог рисовать то, что ему хотелось. Я даже в какой-то момент порадовался, что писательством нельзя заработать слишком большие деньги, а особенно – стихами. Так что я всегда буду работать где-то в офисе и лишь вечерами писать стихи, но это, наверное, лучше, чем я бы целыми днями писал стихи, которые мне чужды.
Почувствовав, что от растворителя начинает кружиться голова, я в который раз понял, настолько же приятной была эта лёгкая акварель, что так нравилась моему другу. Чуть поморщившись, я услышал кипение чайника на кухне. Такое тихое-тихое, но отдающее эхом в такой пространной тишине.
Чуть быстрее подойдя и схватив полотенцем пыхтящий чайник, я переставил его на гарнитур и принялся разливать по чашкам терпкий напиток. Возвращаясь, я заметил с каким старанием и одновременно ненавистью Оливер прорабатывал ту виноградную лозу. Мне даже на секунду показалось его выражение лица олицетворением самого страшного кошмара любого, кто когда-либо отдавал душу произведению.
Кажется, последний мазок лёг на потяжелевший от краски холст. Я поставил кружки на стол, и в тишине был слышен облегчённый вздох и свист чайника. Кажется, забыл выключить.
Оливер отставил работу, зарываясь пальцами в пряди волос и распахнул окно. В комнату ворвался желанный осенний воздух, вмиг наполняя всё странным очарованием.
Присаживаясь на балкон, мой друг достал сигарету, закуривая.
- Как там та девушка – твоя муза? – усмехнулся он, затягиваясь. Стряхнув пепел на недавнюю свою зарисовку, он вновь взглянул в окно. – Я бы тоже не отказался от вдохновения, есть тут у меня одна идейка…
Вздох.
Я всё ещё слышал, как надрывно свистит чайник, но этот звук, казалось, шёл из другой реальности и сейчас был попросту неважным. Я просто рассматривал умиротворенное лицо друга, панораму деревьев и мутного неба и будто видел всю красноречивость воздуха.
Наверное, в тот момент я сожалел, что не был художником, ведь словом нельзя было передать и секунды, такого полного забвения, спокойствия и будто зарождения новой жизни, зависшего тогда в комнате.