Звук, словно камень, в безмолвии тонет.
Непостижимо, но в эту минуту
Красную Площадь держу я в ладонях.
В пальцах озябших брусчатка блестящая,
Зубчики стен, купола невесомые,
Все непридуманное, настоящее
И до последнего камня знакомое.
Люди на Площади – ясно их вижу –
Входят в Музей, застывают у Храма,
Медленно-медленно очередь движется:
Черная лента вдоль красного мрамора.
И отчего-то сжимается сердце,
К горлу комок подступает соленый.
Знает ли Площадь, на чем она держится?
Лишь на ладонях моих оголенных.
Знает ли, как я дышу осторожно,
Чтобы над ней не разгуливал ветер,
Как я люблю ее, как мне тревожно
Быть за бесценную ношу в ответе?
От напряженья немеют запястья,
Надо терпеть! Мне не будет прощенья –
Вздыбится все, разлетится на части,
Если расслаблюсь я хоть на мгновенье.
Я ведь не просто огромный и сильный,
Чувства мои обострились до боли,
Мир необъятный, туманный и пыльный,
Я постигаю усилием воли.
Вижу израненные полигоны,
Лодок подводных зловещие тени,
Флаги чужие, чужие погоны,
Длинные цепи пробитых мишеней.
Слышу чудовищных взрывов раскаты,
Топот на плацах, ритмичный и твердый,
Чувствую черный зрачок автомата,
В спину мою неподвижно упертый.
Только кому-то и этого мало:
Спутники стаями по небу ходят,
Лазеров тонкие, острые жала
Прямо в глаза, прямо в душу наводят,
Ищут, куда бы ужалить больнее,
Хищные, дерзкие, волчьи стаи.
Я же расту, становлюсь все сильнее,
В космос открытый плечами врастаю.
И, содрогаясь молекулой каждой,
Вижу холодные тусклые звезды,
Вижу того, кто от скуки однажды
Нас – Человечество – выдумал-создал,
И поделил на народы и расы,
Сильных и слабых, вождей и изгоев,
На поколенья, на касты, на классы,
На подлецов, мудрецов и героев.
Дал торопливый, безжалостный разум,
Душу вдохнул в похотливое тело,
И не помог, не вмешался ни разу.
"Боже мой, Боже мой, что ты наделал?!
Камни и тернии – наша дорога,
Наше грядущее смутно и зыбко!"
Лик кровожадного старого Бога
Корчится в мерзкой, жестокой улыбке.
Рядом оскалены хищные пасти
Страха и Ужаса, псов ненасытных.
Воют они, созывая напасти,
Войны пророчат в тоске первобытной.
Войны... Не считано, сколько их было.
Был ли хоть день, что войной не поруган?
Лучше бы солнце скорее остыло,
Прежде, чем нам уничтожить друг друга!
Лучше бы вовсе не жить, чем поверить
В то, что иначе мы жить не умеем,
В то, что мы самые хищные звери,
Злее собак, ядовитей, чем змеи.
Я и не верю, а верю в иное,
Хоть не чудак, не блаженный, не мистик:
В высшую цель, в совершенство простое –
В Разум и Совесть, в Добро без корысти.
Были же те, кто других возлюбили:
Вермер, Шопен, Верещагин, Чайковский;
Те, кто просили, кричали, молили:
«Люди, придите в себя, успокойтесь!
Слушайте душами, думайте сердцем,
Чаще смотрите на небо, на звезды,
Будьте чисты и наивны, как в детстве,
Это не стыдно, это серьезно!»
Вам, кто от нас же самих нас спасает
В Польше, в Китае, в России, в Египте –
Брэдбери, Чехов, Хитрук, Куросава –
Вам я молюсь и прошу: помогите!
Дайте мне дерзкой отчаянной силы,
Дайте мне веры, любовью согретой,
Чтобы спокойно и гордо светила
Площадь-звезда над тревожной планетой?
Чтобы ладонь моя денно и нощно
Тело ее согревало гранитное,
Чтобы хранила Великую Площадь,
Хрупкую, маленькую, беззащитную.
Чтобы чужие, недобрые руки
Даже случайно ее не коснулись,
Чтобы враждебные, грозные звуки
В небе над площадью не покачнулись.
Чтобы горели старинные краски,
Душу от грязи и скверны врачуя,
Чтобы цвели перезвоны на Спасской,
Чем-то родным и далеким волнуя,
Чтобы во мне никогда не кончалось
Это седое январское утро,
Чтобы судьба моя им освещалась
И становилась примером кому-то.
. . .
День занимается, стыло бледнеет,
Хочется радости, хочется лета.
Пальцев не чувствую – заледенели...
Как же непросто порой быть поэтом!
