Пятая сторона света / часть I (Проза)

Надпись на камне: «Когда пробьет полночь,
я услышу, как они танцуют на своих могилах»

I

— Уф! Сколько снега навалило! — принялась брезгливо отряхиваться невысокая пышненькая дамочка средних лет. Отработанным движением руки она слегка поправила аккуратно уложенные и безупречно окрашенные, судя по возрасту, волосы. Подергала пиджачок цвета фуксии. Потопталась немного, вырисовывая на лице недовольство выдавшейся погодой. Оперлась рукой о надгробие, у которого стояла, сняла туфлю и вытряхнула снег.
— Ах! — возмутилась она, обнаружив, что снег полностью облепил мрамор. — И имени моего совсем не видно! — Женщина принялась сметать холодную белую пыль. — Совсем не ухаживают! Кому я завещала свои деньги?! — ворчала она, наводя порядок на собственной могиле.
Приведя последнее пристанище в надлежащий, по ее мнению, вид, женщина утомленно вздохнула и вновь занялась собой.
— Ну, никому нельзя доверять! — все не успокаивалась она. Визгливый собачий лай заставил женщину вздрогнуть от неожиданности. — Ты исключение, мой дорогой Барон, — ее руки потянулись вниз, чтобы принять крохотного лохматого йоркширского терьера.  
— Добрый вечер, Хозяйка! — откуда ни возьмись, появился молодой официант с пестрящим рубцами лицом.
Все здесь звали ее так, потому что земля эта раньше принадлежала ее семье, а впоследствии и ей самой. Кроме того, она была старше прочих по возрасту смерти, многих встречала и провожала, все обо всех знала и очень любила этим воспользоваться, чтобы понянчиться или посплетничать. О постояльцах своих земель, тем не менее, заботилась усердно и видела лишь в этом смысл своей жизни, а точнее смерти. Она много употребляла коньяка, который никогда не лишал ее сознания и памяти и даже придавал сил и энергии. Издержки бесплотной жизни!
— Добрый-добрый… Ты только посмотри, сколько снегу навалило!
— Невиданно много, — отчеканил официант. — Что будете заказывать?
— Как обычно, — протянула Хозяйка, поглаживая Барона.
— Коньяк  с двумя кусочками льда? — уточнил он, чтобы не нарваться на брань своенравной дамы за «ненадлежащее исполнение заказа».
— Ну, к чему спрашивать? — брызнула раздражением женщина. — Ты и так все прекрасно знаешь!
Тут же у официанта в руке возник поднос. На подносе — бутылка коньяка и бокал с двумя кусочками льда. Молодой человек ловко наполнил бокал золотистой жидкостью и подал его Хозяйке:
— Прошу Вас!
— Мерси, — она отпустила собачку, взяла излюбленный напиток, легче птицы поднялась в воздух и мягко приземлилась на могильный мрамор. Положила ногу на ногу, пригубила, довольно подняла подбородок и принялась внимательно оглядывать окрестность. Вдруг взгляд ее остановился, глаза сузились надменно.
— Кого я вижу! — крикнула она приближающейся фигуре, наигрывая неудержимую радость от очередной встречи. — Блудница!
Молодая женщина с густыми русыми волосами, пышной грудью и необычайно тонкой талией, облаченная в грязно-голубую сорочку красиво улыбнулась:
— Ой, уж лучше не играйте: актриса из Вас никудышная, — она звонко поцеловала воздух близ щек хозяйки. — Вы уже видели сегодня Поэта?
— Нет, ну ты же знаешь: аристократические особы не появляются на приемах так рано. И вообще, — Хозяйка наклонилась к собеседнице, понизила голос, — держалась бы ты от него подальше, мой свет, — и игриво подмигнула.
— Не учите меня жить, я все равно уже мертва! — Блудница всегда говорила во весь голос, даже не думая скрывать свое отношение к кому-либо.
Обе женщины расхохотались. Барон залился лаем — должно быть, ему тоже было смешно. В шум ветра вплелись обрывки тихой музыки.
— А вот и Музыкант, — прислушалась Хозяйка. — Вечер обещает быть веселым!
Музыка становилась все громче и громче и вскоре была слышна во всех уголках кладбища. Отовсюду доносилась неразборчивая речь — семья мертвых собиралась воедино. Разумеется, далеко не все из тех, кто здесь когда-либо был захоронен, появлялись на подобных раутах, а лишь те, кого не пожелала отпустить земля. Или кто не решился отпустить землю. Правда, сообщество это назвать семьей можно лишь с обязательной оговоркой. Действительно все мертвые являются братьями и сестрами и носят одну фамилию, которую не разглашают, но вот теплые и искренние отношения здесь исключительная редкость.
— Мир Вам! — поприветствовала женщин вновь прибывшая.
Девушку эту трудно было бы назвать красивой, но она излучала изумительной силы свет, чарующий, баюкающий свет духовного совершенства. Ее улыбка, едва уловимая, кроткая, утешающая быстрее камфоры и эфира, и взгляд, полный божественной любви, человеческого сострадания и величайшего всеобъемлющего милосердия, которое несут глаза призванных матерей, великомучеников и святых, озаряли все вокруг этой девушки.    
Блудница молча кивнула и сплела на груди руки.
— О, дитя мое! — обрадовалась Хозяйка. — Какими судьбами?
— Я пришла попрощаться: с этой ночью истекут последние сутки моего пребывания здесь, — ответила девушка.
Хозяйка кладбища поперхнулась от неожиданности и закашлялась.
— Тогда счастливого пути, Ангелина! — зазвучала Блудница, воспользовавшись моментом. — Тебя ждет множество приятных сюрпризов, — она глянула на Ангелину мельком и исподлобья. Эта женщина умела искренне радоваться за других, но сейчас как-то не удавалось: ее глаза отразили жгучую грусть, лица нервной судорогой коснулась зависть. — А мне пора, прошу меня извинить.
— Тебя ждет не меньшее число сюрпризов, — Ангелина уверенно и прямо смотрела ей в глаза и улыбалась. Блудница растворилась, ничего не ответив.
— Какая невежливая! — фыркнула Хозяйка и тут же перевела внимание на стоящую рядом девушку, прикрыв лицо маской сожаления. — Ты уходишь от нас?
Девушка кивнула.
— Остаться не хочешь? — своим видом Хозяйка дошла до вершины сожаления и затем рассмеялась самой себе, не выдержав драматургии момента.
— Нет, — девушка улыбалась и качала головой из стороны в сторону, — Мне здесь нечего делать.
— Ну, что ж, — Хозяйка приподняла свой бокал, как бы обращая на него внимание неба, — я от всего сердца желаю тебе не свернуть с избранного пути! — и осушила.  
— Спасибо, мне пригодится ваше пожелание.
Тут же возник официант с подносом. Женщина вернула ему пустую посуду и обзавелась новой, чистой и наполненной все тем же напитком с двумя кусочками льда.
— Прикурить! — скомандовала она. Официант подал мундштук с сигаретой и помог прикурить. — Ты свободен.
— Я пойду навещу Музыканта, — объявила Ангелина.
Хозяйка одобрительно кивнула.        
— Я еще не прощаюсь, — оглянулась девушка, уходя.
— Никогда не оглядывайся, — буркнула себе под нос пьянеющая женщина, выпуская тонкую струйку ароматного дыма.      
— Куда это она? — по левую руку от Хозяйки из темноты вынырнул мужчина лет сорока на вид, с густыми черными усами и гнусавым голосом.
— Кстати, тебя она тоже была бы рада видеть сегодня, — не поворачивая к нему головы, объявила Хозяйка.
— Зачем это?  
— Сегодня ночью, — она стряхнула сигаретный пепел, — выходят все сроки. Хотела попрощаться, — развернулась к собеседнику и взяла его за подбородок. — Ты огорчен? — Его глаза выплюнули злость, она сморщилась. — Ну-ну, брось! Еще найдешь, кого охмурить!
Спешно затолкав отвращение внутрь себя, мужчина терпеливо и мягко отвел ее руку:
— Что ты вообще желаешь понимать? — он нервно прищурил глаза. — Жалко, когда уходят хорошие…
— Жалко. Но не стоять же им на месте, — захихикала она, — когда все земные дороги пройдены и дела переделаны? Ведь мы таких называем «хорошими», а?

II

«Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!»
Николай Гумилев

«Народ, стоявший и слышавший то,
говорил: это гром.
А другие говорили: Ангел говорит ему»
12:29 от Иоанна

— Добрый вечер, Маэстро! — Ангелина села на узенькую скамеечку с вычурной спинкой у могилы Музыканта. — Вы неподражаемы!
— Добрый вечер, miss, — отозвался простуженным голосом мужчина со скрипкой  в руках, приютившийся на скамейке напротив. — Всегда к Вашим услугам!
На вид ему было чуть более полвека от роду. Заношенное пальто нараспашку, белый вязаный шарф, кутающий горло. Темные со значительной проседью волосы сзади стягивала узкая лента в негустой пучок. Он походил на бродягу. И даже скрипка в его руках была вся в трещинах и выбоинах, будто ее раскололи и склеили вновь, что, однако, никак не сказалось на звучании. Это была мертвая скрипка.        
— А сыграйте-ка нам что-нибудь свое, — девушка подперла щеку рукой, приготовившись слушать.
— Сожалею, но в таком случае мне нечем усладить Ваш слух, — тихо ответил скрипач.
— Вы не создали ничего своего?
— Я так и не осмелился ничего завершить.
— Мне думалось, — не терялась Ангелина, — что вершиной мастерства любого музыканта является исполнение собственной музыки.
— Вы совершенно правы, — голос Музыканта отказывался звучать, и это заставило девушку наклониться (пересесть) ближе к говорящему. — Но, понимаете ли, miss… — мужчина переложил смычок в правую руку (он играл левой, потому что лучше владел ей), поправил шарф и вновь коснулся струн смычком, не позволяя им засыпать. — Когда я был совсем маленьким, кажется, пятилетним ребенком, мой отец принес домой музыкальный инструмент. Это была скрипка. За окном тогда шел снег, прямо как сейчас, — он сделал плавный жест головой, приглашая оглядеться по сторонам, — и близился новый год. Скрипка казалась невероятно крохотной в руках родителей и была изготовлена специально для меня. И именно в моих руках она ожила, зазвенела. Я отчетливо слышал, как она звала меня, приглашая вместе создавать музыку. Сказочный подарок! Но сказка быстро увяла и превратилась в мучительные упражнения. Меня запирали в комнате и не выпускали, пока я не отыграю нужных партий. Такое обращение мне было обидно до слез. Я хотел свободы. Мне думалось, что можно в совершенстве освоить язык скрипки самостоятельно. Но до обоюдного отвращения мы с ней занимались тем, что требовал учитель. И утешало меня лишь одно: мое прилежное исполнение заученных музыкальных фрагментов приносило чрезвычайную радость сначала маме, а потом и каждому, кто заходил в наш дом, и, конечно же, похвалу мне. В возрасте десяти лет я уже гастролировал по Европе, в одиннадцать — выступал в Карнеги-Холл с Нью-Йоркским симфоническим оркестром. Но даже освежающее чувство собственной значимости не спасло нашей дружбы со скрипкой: в тринадцать лет я разбил ее и убедил себя не жалеть об этом.
Голос музыки, слетающей со струн скрипки, неожиданно изменился: ноты едкой боли сердечной вонзились в воздух. Запутавшийся в ветвях сонных деревьев ветер застонал, предчувствуя трагедию.
— Не жалел об этом, — продолжил Музыкант, — до тех пор, пока не увидел Ее. В тот вечер шел летний дождь, и мокрый город улыбался ему сотнями огней. А казалось, будто с неба падали звезды, скатывались по крышам и тонули в глубоких лужах. Она торопливо шагала по улице, что-то весело напевая на непонятном мне языке. Ее тонкое ситцевое платьице, насквозь пропитанное дождевой влагой, настойчиво обхватывало бедра, как капризный ребенок, да и длинные волосы абсолютно не слушались ее мокрых пальцев. Вдруг она остановилась, сняла босоножки и дальше отправилась босяком. Вероятно, тротуар оказался безжалостно колючим: девушка съежилась, но не переменила решения. Что еще Вам сыграть? — вновь прервал скрипач свой рассказ. Ангелина пожала плечами. — Тогда я выберу сам: морозный Сибелиус, пожалуй, что придется очень кстати, — мастер отвел смычок и замер на мгновение, как дикая кошка, выследившая жертву, чтобы неожиданностью вырвать у струн неистово-глубокий звук.
— Все это Вы знаете наизусть? — изумилась Ангелина: она ни разу не видела рядом с ним никакой нотной подсказки.
— Так точно! — улыбнулся мужчина. — Я столько лет провел наедине с инструментом в безнадежных попытках создать что-то достойное этой волшебной девушки, — он сглотнул улыбку и на мгновение смолк, провалившись в очередную ловушку
воспоминаний. — Как только я увидел ее, — Музыкант напрягал голос, сколько было сил, погружая подбородок в кольцо шарфа, — мир вокруг меня зазвучал! — В его глазах засеребрилась слеза. — Зазвучал так громко, что мне показалось, будто еще несколько мгновений, и я оглохну или сойду с ума! — Он перестал музицировать и замер, будто испуганная ящерица, прислушиваясь. — Вот, слышите? — Музыкант указал на припорошенную снегом липу.
И действительно: ворчливое потрескивание ее веточек под лапами старой вороны, похрустывание снега, шуршание ветра, а еще далекий редкий скрип тормозов, — все эти звуки выстраивались в чарующую мелодию. Она шустрой белкой касалась уха и растворялась.
— Музыка сфер? — изумилась девушка.
— Да, вероятно, это она и есть, — ласково шепнул Музыкант. — Помню, — мужчина заговорил так неожиданно громко, что Ангелина вздрогнула, — я тогда бросился со всех ног к магазину музыкальных инструментов. Он был совсем недалеко: прямо по улице и направо крохотная винтовая лестница, ведущая в подвальное помещение. — Вдруг он стал смеяться, пристально вглядываясь в прошлое, — представляете? Я, с ног до головы забрызганный дождем, запыхавшийся, выложил на прилавок все деньги, какие только были в моем распоряжении (я никогда не копил и носил при себе те средства, которыми располагал), и попросил продать скрипку. Мне не терпелось разделить с подругой детства то, что я услышал. Вынесли инструмент. Я тут же начал музицировать. Ничего не выходило. Конечно, мне не доставало времени, чтобы разыграть эту скрипку, но даже одного единственного прикосновения бы хватило, чтобы понять: это не мой инструмент. Меня охватила паника, я стал требовать другие скрипки. Принесли еще две. Я старался изо всех сил, но музыки не получалось. Дело было во мне? Не знаю. Но когда милая пухлощекая девушка-продавец, увидев мой порыв, сжалилась и принесла не новую, но пребывающую в весьма приличном состоянии, скрипку божественно талантливого мастера, которая, как выяснилось, совершенно случайно оказалась у них и была уже продана, я едва не потерял сознание, ощутив ее музыкальную силу. Она звучала сказочно, она пела, как поют разве что ангелы, которых, по правде говоря, мне ни разу не доводилось слышать. Но даже такую, кем-то преданную по воле судьбы или по собственной злой воле, ее мне не по средствам было купить.
— Могу задать Вам один вопрос? — поинтересовалась Ангелина.
— Разумеется, милая девушка. Я не намерен что-либо утаить от Вас.
— Почему вы не побежали за той, которая пробудила огонь в Вашем сердце?
— Хм, — едко улыбнулся Музыкант, попирая боль, — что мог я ей предложить? Скромное жалованье официанта без каких-либо перспектив? Я безуспешно искал себя и надеяться на сладкую жизнь мне не приходилось…
— А любовь? Вы могли предложить ей свою любовь!
— И лишить ее, может быть, возможности удачно выйти замуж? — он опустил глаза. — Хм, любовь! Я отыскал этого мастера. И заказал ему особенную скрипку, старинную: с более короткой, но широкой шейкой, с жильными струнами, из древесины самых высокогорных жителей — им оттуда все видно и все слышно — и «ля» ее должна была звучать на полтона ниже принятого. Условился о цене. Он даже обещал не менять назначенной цифры, сколько бы лет ни прошло. Он, черт побери, любил музыку больше всего на свете!
Сумма копилась десять лет. И я был велик в своем безумии! Но жалок в своем страхе. Я боялся позабыть эту девушку и потерять эту музыку. Однако обе они не покинули меня даже в самые трудные минуты моей жизни: ни босая Муза, ни рожденная нами музыка. И вот долгожданная скрипка легла в мои руки.
— Это она сейчас с Вами?
— Да-х! — торжественно выдохнул Музыкант.
— Ее Вы тоже разбили? — не дождалась окончания рассказа Ангелина.
— Нет, — смутился мужчина, поглаживая трещину на корпусе, — но я, вероятно, разбил ее сердце… — он продолжил. — Всю дорогу до дома я не сводил с нее глаз. Прибежал, дрожащими пальцами провернул ключ, запирающий мою комнату, и стал играть. Я пытался воссоздать в звуках скрипки музыку, которую услышал в тот далекий вечер, но отчетливой мелодии не выходило. Я не покидал своей комнаты целые сутки. Тогда я решил, что мне не хватает опыта других и что, если я разучу самые яркие творения мировых композиторов, я непременно создам шедевр. Одно за другим я доводил их исполнение до совершенства. Я даже начал зарабатывать себе на жизнь чужой музыкой. И зарабатывать весьма прилично. Публика ликовала, критики славили меня как самобытного скрипача. Каждый раз, выходя на сцену, я ждал увидеть Ее. И одновременно избегал этой встречи: старался не всматриваться в слушателей, меня лихорадило, когда подносили цветы и записки. Я по-прежнему не имел возможности предложить Ей то, что было действительно ее достойно: музыку мира.
— Вы ее так и не встретили больше? — почти прошептала Ангелина, кутаясь в кофточку.
— Так и не встретил, — подытожил он.
— Вам грустно, что любовь эта осталась безответной?                              
— Совсем нет, — произнес Музыкант уверенно, но Ангелине показалось, что он все равно лукавит. — Эта девушка была дана мне не для того, чтобы сделать Ее своей, а потом, страшась утратить свое мнимое могущество, ревновать, ревновать и ревновать ко всему, что бы ее ни влекло! Она вернула мне музыку и исчезла.  
— Может, никакой девушки и не было?
— Может, и не было… — Музыкант вздохнул. — В конце концов, разве это важно, было ли чудо на самом деле или лишь привиделось? Важнее то богатство, которое открылось тебе внутри самого себя.
— И что же стало дальше? — не терпела Ангелина.
— Что бы я ни пытался составить из подслушанных у мира фрагментов его дивных песен, не удовлетворяло меня вполне, представлялось жалкой пародией, подделкой. Оскорбляло струны, а главное — оскорбляло Ее. И я бросал в огонь вновь и вновь нотные зарисовки, преисполненный отвращения к тому, что создаю, — он грустно вздохнул, и скрипка заплакала на его плече, как отвергнутая дева. — Глупец, я решил, что рассекретить песню мира способен лишь инструмент, не утративший своей ритуальности. Я долго путешествовал и касался многих поющих святынь. Первым делом я отправился навстречу с самым чудесным и необъяснимым, что знал тогда — тибетскими поющими чашами. Вернее сначала были православные колокола, которые не утешили меня вполне: все же не музыкальный инструмент, с ними нельзя уединенно беседовать — далеко слышен ваш разговор. Поющие чаши целительны. К слову сказать, и колокола, по уверениям монахов, грозных возбудителей различных недугов умертвляют. Тибетцы верят, будто тот, кто слушает чаши, никогда не попадет в Нарак, местный Ад. Их звучание глубоко необычайно, до краев наполнено многоголосным потоком обертонов, закручивающихся спирально. Я сыграю тишину, — объявил Музыкант, — она полна звуков. И происхождение тибетской поющей чаши загадочно, неуловимо. Одна легенда настаивает, что появлением их человечество обязано странствующим буддийским монахам, которые не выпускали из рук чаши для подаяния, учась с благодарностью принимать самые скудные пожертвования, как заслуженное, как дары свыше. Другая напевает, будто некогда религией Тибета был шаманизм. Тогда-то Высшие Духи и поведали людям о предметах силы, отливаемых в форме чаши из восьми металлов, последнего из которых не существовало на земле. И лишь метеоритный дождь принес недостающий элемент. Но и убедить чашу зазвучать ничуть не проще, чем разобраться в обстоятельствах ее появления. Ради слабого прикосновения она не будет петь, а излишне усердное и настойчивое — погубит в ней страсть.
— Вы нашли то, что искали?
— Чаша божественна! А я желал мира. И теперь моя жажда привела меня к шаманам. Шаманский бубен сопровождает своего хозяина не только в Верхний мир, божественный, но и в Нижний, подземный, а также Средний, аналогичный земному, мир, где мы с Вами, вероятно, сейчас и находимся. Бубен требует особой подготовки, — Музыкант снова увлекался и излишне углублялся в воспоминания, но Ангелине некуда было спешить и она слушала с вниманием. — Сначала он разогревается над огнем, пробуждается. На его подвески и украшения слетаются духи-помощники. И можно запрягать. Да-да, чего вы так смутились, Ангелина? Ведь бубен — конь или олень (в зависимости от предыдущего владельца используемой кожи) для путешествий к звездам, лодка для переправы через подземную реку, вроде Леты или Стикса, и щит для защиты от любых недоброжелателей. Да, шаманский бубен, — подытожил он, — это конь, а не музыкальный инструмент, он уволакивает за собой куда-то, а не приводит мир к тебе! Затем я пробовал флейты. И вот одна из них, перуанская кена, указала мне дальнейший путь… По преданию ее создал юноша, у которого смерть отняла возлюбленную. Дабы голос и плачь девушки остался с ним, он изваял флейту из ее берцовой кости. Музыкальный инструмент из человеческой кости завладел моим вниманием. Да так, что чуть было не лишил рассудка! Так я пересекся с культом, окрещенным VooDoo. Ритуальный предмет, который в традиции Qimbanda носит имя Leolenoa, мне пришлось изготовить самостоятельно, прибегая к самым варварским для человека с христианским стержнем манипуляциям. С большим трудом и угрызениями совести я приобрел то, что требовалось первоочередно, — человеческий череп, человеческую же большую берцовую кость и копчиковый позвонок. Все вышеуказанное мне предстояло выварить, произвести трепанацию черепа и высверлить в нем обозначенное число отверстий. Призывание к сотрудничеству сущности, некогда владевшей костями, мне также не доставило радости, поскольку указанные части скелета требовалось предать кладбищенской земле в грубом деревянном ящике, набитом перьями и прочим, обладающим священным смыслом, мусором, и, соблюдая традицию, оставить подкормку для Владык Кладбища, которая — прости, Господи! — представляла собой человеческие органы, в сердце темного перекрестка. В то время как ящик томился в земле, ожидая своего часа, мне предстояло добыть по два нижних позвонка волка и волчицы. По извлечении ящика из импровизированной могилы все кости собирались при помощи жил в единый ударно-перкуссионный инструмент.
— И что же вышло?
— А вышло занимательно… Копчиковые кости, ударяясь о внутреннюю поверхность черепа, издают причудливые, завораживающие звуки, срастающиеся в мелодичную песню мира мертвых.
— Вы когда-нибудь достигли своей цели?
— И да, и нет. Вскоре я понял, что в своих экспериментах все дальше ухожу от вожделенного музыкального инструмента, способного спеть песню жизни. Им всегда была скрипка, созданная по образу и подобию человеческого голоса. Все прочие пели голосами мертвецов и богов.              
— Вы выслушаете мой совет? — робко обратилась Ангелина после некоторого трагического размышления.
— Внимательно выслушаю, miss, — прохрипел Музыкант и закашлял, укрыв рот шарфом.
— Завершите начатое.
— Мне омерзительно все, что создавал! — крикнул он, задрожал и, взявшись за голову, уперся взглядом в растущий у его ног снег.
Глаза девушки засеребрились светлой грустью и безоглядным милосердием.
— Если позволите, теперь я расскажу Вам легенду с берегов жаркой Африки. Возможно, Вы ее знаете, тогда я просто напомню, — она сделала маленькую паузу, Музыкант одобрительно кивнул. — Три дня понадобилось Творцу, чтобы создать мир. Настало время отдыхать. Он отдыхал всего сутки, но когда вновь глянул на плод своих трудов, мир стал ему невыносимо противен. Господь покинул дитя свое, оставив няньками лучших слуг, — по напряжению мускулов на лице скрипача безошибочно читалась его боль. — Согласитесь, — ласково, даже вкрадчиво, произнесла Ангелина, — этот прискорбный факт отнюдь не умаляет прелести и совершенства сотворенного.
Неожиданно мужчина рассмеялся. Громко и хрипло.
— Хм, — он удовлетворенно взглянул в глаза своей собеседнице, — а я ведь хотел славы! Я мечтал, что произведения мои будут звучать всюду. И что Она будет восхищена ими непременно. И что также непременно я увижу-таки ее насмешливое личико среди слушателей, — он сжал губы, чтобы не сдаться слезам. — Но этого не случится, черт побери, уже никогда!..
— Да, полностью мечте Вашей сбыться слишком поздно, но… — она прищурила глаза. — Где-то среди живых есть душа, которая также как и вы благоговеет перед величественностью воплощаемого ею голоса мира, робеет окончить свою работу и отдать на суд людей себя и свое творение…  
— Подписаться чужим именем? — его устами говорила ревность.
— Разве ж это важно теперь? Люди услышат Вашу музыку, и дорога, расстеленная у Ваших ног, осветится как днем.
— Я не доверю людям своих творений! — вспылил Музыкант. — Вот Бог, о котором Вы упоминали, доверил им мир, и что стало с этим миром?! — от гнева и растерянности он чуть не выронил скрипку. Возможно, ей ничего бы не сделалось: ведь она однажды уже была расколота. Он вдруг отложил инструмент, который обычно старался не выпускать из рук, и стал на колени перед сидевшей рядом девушкой. Его волосы растрепались; шарф соскользнул с шеи и больной собакой лег на снег. Во взгляде беспощадным лезвием блестело уныние.
— Я долго страдал ангиной, — он прерывал свою речь, чтобы сглотнуть густой комок волнения, скатывающийся во рту. — Я знал, что вскоре скончаюсь от…
— Недосказанности, — их взгляды встретились, по щеке Ангелины катилась слеза сердечной скорби и сожаления.
— Возможно, — прошептал он, и какой-то незнакомый Музыканту свет разлился по всему его существу. — Вы правы: я боюсь человеческого суда. Это самый страшный суд во Вселенной, — исповедовался шепот, — неправедный он.
В этот момент смычок, спешно оставленный музыкантом, упал со скамейки и звонко ударился о небольшой камешек. Мужчина оглянулся. Неторопливо встал с колен и поднял смычок.
— Я слышал, что вы уходите, — он взял скрипку, положил ее на плечо и прижал подбородком. — Она, конечно, сегодня не в настроении: слишком сыро, — принялся оправдываться он. — Их же бальзамируют, как египетских фараонов, а тут столько трещин… — Он дрожал всем телом. Закрыл глаза и пробасил:
— Это для Вас!
Его музыка была чиста и гармонична, легка настолько, что почти неуловима, естественна и так сродна голосу мира, что едва ли походила на музыку.                
Вдруг перед ними предстала женщина в широком вечернем платье с заниженной талией и шляпке-котелке, украшенной огромной розой. Из-за грима — глаза, густо прорисованные черным и темно-красная лента губ — она казалась вырезанной со старой кинопленки.
— Танцевать, пойдемте же скорее танцевать! — призывала она, гладко и вымерено проделывая танцевальные па и все глубже проваливаясь в экстаз. — Какая чудесная музыка! Она так и кружит! Так и кружит! Играйте, Маэстро, играйте!..

— А Вы можете джаз? Сыграйте нам джаз! — женщина в шляпке с розой подплыла к Музыканту вновь.
— В игриво-хулиганской манере Стафа Смита, если позволите, — отметив идею по-лисьи хитрой улыбкой, мужчина со скрипкой, предвкушая победу, поклонился в пояс.
Морозную прозрачность ночи смутил сгустившийся силуэт в черном костюме, с тростью в руке и шляпой-цилиндром на голове, светящий почти ультра фиолетовой рубашкой. И тут же бросился в пляс. А танцевал непревзойденно! Четкие, изразцовые движения действовали на всех без исключения присутствующих поистине гипнотически. Он щелкнул пальцами, и появился Официант.
— Две сигары! — скомандовал гнусавый голос. — И горячий ром с двадцатью одним жгучим перцем!
Официант кивнул, поднес одновременно две сигары ко рту гнусавого и, удостоверившись, что они надежно зажаты зубами, дал прикурить. И все это время танец продолжался — ноги жили своей жизнью.
— Потанцуем? — он подскочил к Хозяйке и, стремительно крепко обхватив ее талию, притянул к себе. Дым сигар укрыл ее лицо, но голос не возражал.
— Ах, Барон, Вы как всегда нетерпеливы!
Гнусавый пил свой жгучий ром, курил сигары, соблазнял женщин, но ни на шаг не отставал от мелодии. Но и Хозяйка ничуть не уступала ему в мастерстве танцевального движения. Она тонко чувствовала музыку и сливалась с партнером, предугадывая его действия, а ведь джаз — этот всегда импровизация!
        
III

К нам Господь приходит в образе любимого…

Среди танцующих под звуки разбитой скрипки была одна невероятной красоты пара. Это жизнь и смерть, поочередно заключая друг друга в исступленные объятия, кружились в жарком вихре мелодии.
Они познакомились, когда были еще совсем маленькими: общий дворик, общая песочница — общий мир, где можно возводить одинокие замки или целые города только для двоих. Песок — это разом и время, и пространство, солнечный пепел, это универсальный материал Вселенной, поэтому дети так любят песок. Вскоре выяснилось, что и прежде, до знакомства, окна их комнат перемигивались ночными огнями. Им было весело вдвоем, уютно и легко. Они всегда помогали друг другу: что не удавалось одному, обязательно удавалось другому. Они являли совершенное продолжение друг друга. Жизнь для них представляла собой лестницу с огромными ступенями, карабкаться по которой вдвоем только и представлялось возможным: сначала он ее подсаживал, а затем она его затаскивала. Эту веселую чехарду они называли любовью.
Вместе они бы покорили мир, но… некая сила разлила между ними стекло. Распихала их по разным мирам, как зарезвившихся детей, набредших на что-то постыдно-запретное, рассаживают по разным комнатам, не позволяя видеться. Жизнь слетела искусной фотографией со стены.
Она все пыталась себе представить, как жить дальше без него, как карабкаться по огромным ступеням, но перед глазами вставала все та же голая стена.
Маленькая хрупкая девушка в пальтишке и беретике стала каждый день появляться на кладбище у восточной стороны города с неизменно-белой розой в озябших ладошках и тусклой искоркой надежды в глазах чернее ночи. Вот уже отплакала осень, и зима потеряла счет дням, а она все не уставала кланяться тлену.
Как-то она пришла невиданно поздно, уже затемно, когда редкий житель города отваживается даже мимо проходить. Что-то долго, задыхаясь от слез, рассказывала земляному холмику, на котором оставляла любимому цветы и свечи, и изнуренная бедой, не заметила, как подкрался сон.
Влажное тепло, опустившееся на губы долгожданным поцелуем, заставило ее пробудиться и открыть глаза. Девушка громко взвизгнула, увидев в слабом свете догорающей свечи рядом с собой огромного черного пса, и испуганно отползла в сторону. Но пес сидел неподвижно и добродушно, даже как-то жалостливо, смотрел в ее сторону. Он представлял собой смешение кровей добермана с, по-видимому, безродной дворнягой, но сохранял при этом все благородство породы. Глаза его были разных цветов: один темный, как и полагалось собаке его масти, а второй — кроваво-красный, какие бывают лишь у альбиносов. И через всю морду полз огромный шрам, что придавало внешнему виду пса отваги, но и вызывало смутное отвращение у любого, кому этот несчастный попадался на глаза.
Свечка позволила девушке разглядеть зверя и тут же уронила почерневший фитилек. Было уже совсем темно и очень холодно. Сомнений не осталось, что пора уходить. Девушка попыталась подняться — новый знакомый не подавал никаких признаков агрессии. Она огляделась по сторонам, но не смогла узнать дороги, которой пришла. Пес медленно подошел, аккуратно ухватил заблудившуюся гостью охраняемого им царства за край пальто и легко потянул, приглашая следовать за ним. Компания огромного черного стражника не казалась девушке такой уж привлекательной, но выбора не было.
Девушка сделала несколько шагов и почувствовала неприятную ломоту в области затылка, у самого основания черепа. «Просто неудобно спала», — промелькнуло в голове. Но ощущения эти, навязчивые и незнакомые, продолжали пугать и гнать пульс. Она остановилась. На часы смотреть было бесполезно: густая темнота запретила им показывать время. Вдруг девушку обуял ужас: она одна, поздно ночью, стоит посреди кладбища, рядом со свежей могилой. Дыхание забилось глубоко в грудь, и она бы потеряла сознание, если бы мысль о том, что здесь непременно должен быть еще кто-то из людей, не заставила ее быстро-быстро пойти, почти побежать, за проводником. Пес вел ее к воротам, к выходу, где к тому же ютилось небольшое церковное построение, а там обязательно есть служитель.
— Сашенька! — девушка услышала за спиной звук, похожий на шепот и застыла, как вкопанная. Шепот этот прозвучал сразу отовсюду, далеко и одновременно у самых ее ушей.
Девушка оглянулась. В том месте, где она спала несколько минут назад, как бы сотканный из мутного света возник такой родной силуэт.
— Сашенька, — на этот раз шепот стал голосом улыбающегося.
—  Ты? — выдохнула растерянность, тревожная и одновременно радостная. — Это ты! — отслужившая надежда пролилась тихими слезами, едко-солеными, крупными.
Он передвигался неуловимо быстро для человеческого зрения, как бы скачками. Вот он уже рядом, смотрит в истекающие слезами глаза, молчит. Он обтер бы ей щеки, спас их от безжалостной соли, но сил не хватит. Пес заскулил и оставил влюбленных наедине. И они долго стояли неподвижно, любуясь друг другом, и молча разговаривали о том, что произносить запрещалось.                                

Любовь бывает в дар, а бывает в испытание, как и богатство, и еще многое из того, к чему стремится человек. Одних испытывают любовью, других — ее отсутствием: умеешь любить, ждешь, но не встречаешь того, кому чувство твое и вся нежность твоя предназначена. Кого-то испытывают бедностью и непризнанностью, кого-то — богатством и славой. Мало тех, кто достойно справляется с этим испытанием: пребывающий в бедности становится жадным и завистливым, богатый забывает близких и преданных, забывает себя, ослепленный мнимой властью и такой же мнимой свободой. Судьбе всегда известно, который из берегов ты силен оценить по достоинству. И она всегда высаживает на противоположном.
    
— Ты совсем замерзла, — заметил человек-призрак, — отправляйся домой.
— Да, ты прав, — рта Сашеньки снова коснулась грусть. — Только я этого не замечаю.
— Я провожу? — он старался приручить ее страх новой потери.
— Было бы приятно, — в глазах девушки засеребрилась надежда. Парень улыбнулся и тихо добавил, чтобы защитить ее от самообмана:
— Только до калитки.
— Даже до калитки.
Пара медленно и молча двинулась к воротам Города Мертвых.
— Как его зовут? — прогнала молчание Сашенька, ощутив на себе знакомый взгляд.
— Кого? — паренек сомневался, что правильно понял спутницу.
— Пса, который разбудил меня.
— Ах, местного сторожа! Цербер.
Девушка свернула влево, подошла к собаке и потрепала ее за ушами. Гладкая шерсть послушно проседала под пальцами. Затем присела на корточки и нежно обняла за шею. «Спасибо тебе, Цербер, ты спас мне жизнь!» — проговорила она шепотом у самого уха пса. Цербер в ответ довольно завизжал и даже нарисовал на морде острозубую улыбку. «Может, мне все это снится?» — подумала Сашенька и оглянулась: призрак ее возлюбленного покорно ждал в стороне. «Скорее всего, нет», — она поднялась и подошла к нему.
— Я все еще люблю тебя, — это было произнесено ею вполголоса, но разборчиво и четко.
— Я тоже все еще люблю тебя, — ответил он.
За их признаниями не последовало, как водится, поцелуя: слишком высока и прочна была стена между ними. Вместо этого влюбленные позволили себе почти утонуть друг в друге, но всплыли,  испугавшись, что стена вдруг обрушится и прямо на них. Одновременно, почти зеркально, опустили глаза и, не торопясь, зашагали к выходу.
В эти мгновения каждый из них думал о чем-то своем. Так увлеченно, что ни он, ни она не заметили, как чугунная ограда кладбища, которая строгой тюрьмой удерживала погибшего парня, осталась далеко позади.
— Саша, постой! — спохватился он, внезапно обнаружив себя на улице. Опережавшая его на несколько шагов девушка испуганно оглянулась. — Я не на кладбище, — пояснил паренек.
— Да, и что? — недоумевала она.
— Это редко, кому удается, наверное, только избранным, понимаешь?
— Не совсем…
— Они, ну, другие мертвые, говорят, что их держит земля. Кладбище — это территория мертвых, все, что за его пределами, — живых. Мы не должны пересекаться.
— То есть ты теперь свободен? — обрадовалась девушка.
— Сам не понимаю, — растерялся паренек.
— Свободен? — не отставала она.
— Я не знаю, Саша! — он не раздражался, но пытался помочь ей не заблудиться.
— А давай проверим? — девушке показалось, что это шанс, и единственный, наверняка, вернуть любимого в свою жизнь, и она не собиралась его упускать. — Возвращайся туда, за ограду, — она указала пальцем в сторону ворот, — и попробуй выйти снова.
Он послушался: вернулся, пересек страшную черту и… возвратился к ней. Любовь выхлопотала для него свободу.
Они, как и прежде, стали видеться каждый день. Он был счастлив. Счастлив, что память не предала его, что он вновь встретил свою Сашеньку, что узнал ее и остался рядом. Он получил свободу, о которой не смел даже мечтать. Правильно ли распорядился он этой свободой? Паренек гнал прочь любые вопросы, захлебываясь счастьем настоящего.    
Временами он навещал свою возлюбленную. Приходил и звал ее, раскручивая маленькую цветную карусельку во дворе, где они повстречались когда-то. И тогда случайным прохожим казалось, что это веселится снежный ветер. И только она знала, что карусель от его руки вращалась всегда лишь в одну сторону — навстречу времени. Она тоже приходила к нему в гости. Прежде он ей, как какой-нибудь древней богине в жертву, каждый раз приносил цветы, теперь — она ему. Чаши весов даже в таких мелочах стремятся выровняться.    
Неужели, им удалось вычеркнуть из клятвы любви постылое «…пока смерть не разлучит нас»?
Саша вдруг ощутила себя еще счастливей, чем была до его смерти. Потерять то, что имеешь, и вновь обрести — это ли не высшее счастье для человека? Однако если бы кто-то сумел заглянуть под тончайшее покрывало блаженства на ее лице, ему бы стала заметна истощающая усталость. Девушка была почти больна. Тяжело и трудноизлечимо. Смертельно больна. Ей теперь приходилось им обоим обеспечивать жизнь. Когда один любит за двоих — любовь в два раза короче, когда один живет за двоих — в два раза короче жизнь. Пытаясь вырывать любимого из объятий смерти, она все крепче и запутанней связывала себя с миром, к которому он теперь безвозвратно принадлежал. Даже соседи его постепенно смирились и привыкли к постоянному присутствию живой, тем более что жизни в ней оставалось все меньше и меньше. Сашенька была знакома почти со всеми призраками здешних мест, наслаждалась песнями мертвой скрипки. Она стала частью их семьи. Земные уже дела почти не заботили ее, родные и друзья все реже получали возможность увидеться с нею. Им думалось, что виной всему внезапная трагедия, что девушке хочется всего лишь чаще пребывать в одиночестве, чтобы расставить мысли и чувства по местам. А расспросить не решались, страшась погубить непонятный им радостный огонек в глазах любимой Сашеньки…          

— Тебе бы жить, тебе бы детей рожать, — шептал на ушко Сашеньке любимый, все крепче сжимая ее бледную руку.          
— Тебе бы дальше… — отзывалась она, пьянея от мертвенного холода его груди, и сильнее прижималась…

IV

«Никто поделать ничего не смог!
Нет, смог один, который не стрелял…»
Владимир Высоцкий

Мы убиваем друг друга

В центре главного перекрестка кладбища появился паренек в камуфляже. Высокий, хорошо сложенный, с волосами цвета солнца и взглядом, устремленным в собственное сердце. Он долго стоял с поникшей головой, затем упал на колени и тихо заговорил с кем-то невидимым, будто лежащим у его приклоненных колен. По щекам покатились слезы, оставляя красные дорожки на бледной коже. Беззвучные рыдания оборвали диалог с невидимкой. Вдруг солдат, будто только осознав, где находится, робко огляделся по сторонам и, схватившись за голову, убежал, пошатываясь, к старому склепу, гонимый жгучим стыдом. Сгорбленный под своей тяжкой ношей, подобно старику, он пробрался между прутьев вычурной чугунной решетки и спрятался в самый темный угол склепа, скомкавшись отвергнутым письмом.
— Теперь он просидит там до первого луча солнца… — вздохнула Хозяйка.
— Кто он? — подхватила взволнованная Ангелина.
— Это наш Воин, — был ответ.
— Почему я не видела его прежде?
— Ну, во-первых, ты тут совсем недавно, — снисходительно улыбнулась Хозяйка.
— А во-вторых? — поторопила ее девушка.
— А во-вторых, он появляется здесь лишь раз в году, в день смерти его единственного друга.
— А все остальное время… где он прибывает?
— А где он прибывает все остальное время, к великому моему сожалению, не имею чести знать. Должно быть, в своем собственном мире, созданном из страхов, сомнений и бесполезных самообвинений.
— Могу я осведомиться, что такое произошло с Воином? — Ангелина устремила свой подчиняюще-кроткий взгляд на собеседницу и та вынуждена была сдаться.
— Грустная история… — предупредила она, поднося к губам очередной бокал, до краев наполненный пьянящим напитком.

Это был его шестой день рождения. Приевшийся торт со сливками, коронованный разноцветными свечами, уже стоял на столе к появлению виновника торжества. Домой он возвращался поздно: уроки музыки, рисования и футбол с плаваньем после школы нещадно отбирали у мальчишки время. Если бы только он принадлежал самому себе! Какая жизнь бы началась тогда! Он бы все устроил иначе: вместо футбола (и дался он папе, этот футбол!) — какая-нибудь борьба, вместо плаванья (хоть это и приятное времяпрепровождение, но пора и делом заняться!) — фехтование. И никакой классической музыки, только музыка кузнечных работ! А мама с папой его будто совсем не слышат, а то и вовсе отказываются это делать из вредности. И вот он разбрасывается временем, ни на шаг не приближая себя к заветной цели, — стать настоящим воином. Сильным и ловким. Таким, чтобы в любом бою ему не было равных. А еще — лучше всех на свете делать холодное оружие. Ведь самое верное то, которое ты изготовил своими руками.
Он вообще-то не верил в сказки о том, что единожды в год в день появления на свет всякому человеку вручается возможность изменить ход своей жизни, но в этот раз решил воспользоваться законным правом. «Хочу стать лучшим воином всех времен!» — прошептал он огню свечей в торте и, указав дыханием путь, прогнал за исполнением желания.
Торжественная часть как-то быстро окончилась: гостей он просил не созывать, и некому было долго поздравлять, а потом еще дольше разбредаться по домам. Вкусный ужин от мамы, сюрприз от папы и салют пожеланий от обоих. Он мечтал о старинном мече в подарок: не о наигранной картонной подделке, которую смастерил ему отец в довесок к очередной машинке, пусть даже снабженной дистанционным управлением. Все-таки мечты не сбываются!
Мальчик прилежно отыграл в устроенном против его воли спектакле, чтобы не обидеть родителей, которые старались для него. Получив, наконец, долгожданное разрешение удалиться в свою комнату, чтобы приготовиться ко сну, ребенок спешно спрятался за ее верной дверью.
Свет включать не хотелось, хоть временами его и пугала темнота, — света и блеска этим вечером ему было достаточно. Он даже сначала решил не переодеваться, но потом вспомнил, что мама расстраивается и кричит, когда так делают, а одежда специально помнется и выдаст его секрет. Рубашку и брюки сменила мягкая пижама, и сон сразу же вспомнил, что сегодня еще не навещал мальчика. Усталый ребенок свернулся калачиком и полетел к звездам совершать свои великие подвиги.
Он проснулся в середине ночи: стремительно выскочил из ямы сна, встревоженный прикосновением света, который парным молоком лился в окно, стекал по подоконнику на шторы, пол, простыни… Этот свет утопил все пространство в своем сиянии.
Маленькое сердечко испуганно билось о грудь мальчика, желая выскочить и убежать прочь. Не смея пошевелиться, ребенок лежал и пристально, почти не моргая, наблюдал за тем, что излучало вездесущий свет: огромный солнечно-золотой шар заглядывал в окно его комнаты, будто ожидая позволения войти.
«Может, это нашествие инопланетян?..» — резвым лягушонком прыгало в голове. Но на космический корабль, до отказа набитый пришельцами с других планет, увиденное походило слабо. Свет сам по себе был как будто живой: теплый и ласковый. «Я знаю: это — луна!» — обрадовался мальчик и подскочил к окну, чтобы проверить свое предположение. Побежденный любопытством страх отступил.
Огромный сказочно красивый шар теперь заглядывал ему прямо в глаза. А рядом, за ветвями деревьев, трусливо пряталась луна.
«Но ведь луны не бывает две?..» — рассуждал он на пути к кровати. Лег и вдруг почувствовал, как хорошо ему пребывать в этом свете, как покойно. Такого безусловного понимания и безграничной любви он не получал даже от кровных родителей. Сон, осторожно, чтобы не спугнуть своей чуткой жертвы, подкрался к глазам. Мальчику стало казаться, что шар за окном меняет форму, превращаясь в крылатого льва с мечом в зубах. Лев потряс гривой и встал на задние лапы. И тут обнаружилось, что это вовсе не лев, а Ангел и что не грива совсем у него на голове, а чудесные ангельские волосы, которые исполняют желания, если их верным способом добыть и разорвать в нужный момент. И Ангел этот был не кем-нибудь, а настоящим воином: в руках он держал щит и копье, которым терзал какую-то ящерицу у своих босых ног. Затем фигура принялась расплываться и снова превратилась в шар.
Мальчику захотелось открыть окно и впустить шар, но тело не слушалось его. Однако желание это оказалось таким сильным и сосредоточенным, что окно распахнулось само. И в следующую же секунду на кровати рядом с ребенком сидел все тот же Ангел.
Ангел сказал, что зовут его Михаил и что он даже не Ангел, а целый Архангел! И к тому же начальник Небесного войска.
— А зачем Богу войско, он же всех любит? — изумился маленький человек.
Архангел ласково улыбнулся ему и сказал:
— Чтобы противостоять другим войскам; любовью Бог отвечает на любовь: каждый получает то, что заслуживает. Как зеркало, Бог показывает тебе тебя. Потому и найти Бога можно, лишь отыскав себя подлинного.                  
— Я хочу быть воином, — прошептал мальчик.
— Ты уже таков, — отвечал Михаил. — Ты хочешь быть воином, потому что открыл в себе силу воина. Но чтобы ты сам в это поверил и смог воспользоваться ею, понадобится пройти долгий путь, многое понять и принять.
— Я готов! — принял вызов мальчик.
И проспал до утра с улыбкой благодарности и открытым сердцем.        
С этих пор Архангел Михаил часто приходил к нему во сне. Рассказывал о божественных воинах и великих полководцах из числа людей. Учил защищаться и защищать. Учил понимать  язык оружия. Делать оружие и делать его послушным. Сливаться с ним и доверять ему. Преображать и преображаться. Говорил, что металл, подчинившийся огню, получает от него за смелость исключительную способность преобразовывать материю и дух. И больше прочих изделий привилегией этой пользуется клинок. Символ мужества — клинок — неприкосновенное право проникать в глубь вещей и явлений, постигать их суть, побеждая самое себя, и оставлять там свое семя. И целый мир перестраивается соответственно этому семени.
Наконец, сила воина подчинилась человеку, который более не был человеком, но был Воином.
Окружающим он казался странным: отзывчивый и щедрый, он никого не подпускал близко. Обаятельный и неприступный, он вынуждал даже девушек сторониться себя. Однако и у него появился друг среди людей: веселый, добрый, человечек нараспашку, художник, которого не в меру сосредоточенный на себе, прямой и честный в высказываниях Воин изумительно дополнял.
Они дружили долго и крепко. Любили друг друга как братья, будто общая кровь обмывала их вены. Раскрывались друг другу до дна и сквозь дно. Уважали и терпели. Доверяли, потом — верили. Им был дан шанс постичь друг в друге Вселенную.
Воин служил. Чем еще мог заниматься человек, обнаруживший в себе воина? Сначала служба его более походила на игру в солдатиков. Мир имитировал войну, чтобы не утратить навыков обороны. Но однажды Воину приказали: убивай. Архангел научил его всему, что должен знать Великий Воин, и лишь одно он не умел — убивать. Воин изощрялся, как мог, чтобы скрыть за формальностью истину. Он был настолько метким стрелком, что убедить окружающих в обратном не составляло для него большого труда: промахи и незначительные ранения противника — вот все его трофеи. Кто бы знал, сколько души он вкладывал в каждый промах, и какая это для него желанная победа!    
Как-то Воин получил от друга письмо с известиями неожиданными и, как выяснилось позже, роковыми. «Меня призвали в армию, — писал он. — И я решил, что с удовольствием окунусь в атмосферу жизни, подобной твоей. Тут поговаривают, что и в места реальных военных действий можно будет командироваться. И командируюсь. Это будет хороший опыт. Я давно мечтал спасти человеческую жизнь. Что ж моему таланту доктора зря простаивать! Вот бессмыслица! — шутил он. — Кто-то будет простреливать дырки в людях, а я их латать».
Воин не стал отговаривать друга — он уважал чужие решения. Но сердце его руководствовалось другими принципами и неприятно сжималось от одной только мысли об этом письме. Тогда Воин придумал успокоить свое сердце, отправив другу выполненный собственными руками кортик, на рукояти которого красовалась фигура Ангела с мечом. «Человек с таким оружием может быть повержен лишь воином, равным или превосходящим по силе того, кто его изготовил. Михаил говорит, что таких нет. Значит, это оружие подвластно только мне. Носи его с собой всегда, и я буду спокоен».
Но как только успокоилось сердце, встревожился ум. «Я не убиваю, — думал Воин, — а он будет? Будет ли мой единственный друг убивать? Нет, он слишком любит жизнь, слишком уважает сущее. Или и смерть вполне способна обернуться для него сущей и живой?»
Из всех, кого Воину довелось пощадить в этой войне, ему особенно запомнился солдат с огромным шрамом на левой щеке: было в нем что-то нечистое, даже гаденькое. Когда твердая рука Воина замерла в миллиметре от расщелины ребер, ведущей к сердцу этого человека, из памяти его вылезла ящерица. Та самая ящерица, которая корчилась у ног Архангела Михаила в ночь его первого явления маленькому Воину. Что это? Божественный приказ убить? Но может ли вселюбящий и милосердный Господь лишать жизни сына своего рукой другого своего сына? Воин был в растерянности. Это чувство лишало сил, впрыскивало в руки дрожь, и, чтобы не показать смуты в своих мыслях, он отпустил мерзкого человечишку в надежде, что никогда больше не учует даже следов его на своем пути.
У провидения на этот счет были другие планы. Ночное дежурство похитило жизнь самого молодого паренька из их отряда. Слепящий луч случайно наведенного фонарика указал шрам на левой щеке убийцы, в ту же секунду зарывшийся в густой листве. Приговор был вынесен мгновенно: это — он. Тот, кого пожалел Воин, не пожалел того, кто мог оказаться Воином. Чувство неприязни и вины, тяжелое и слепое, ухватилось за его голову, сдавило виски, мешая думать и обдуманно поступать. «Из-за меня! Он погиб из-за меня!..» — пульсировало в сознании. «Я совершил ошибку: кто-то должен был умереть. Бог указал на него, а я ослушался, принял собственное решение. Нельзя вмешиваться в Божий промысел. Отныне я буду покорен».      
Теперь Воин ждал встречи с уродливой ящерицей. Ждал, как не ждут даже первенца. Прислушивался, принюхивался, присматривался… Ящерица долго не выходила на охоту.
И вот очередное ночное дежурство, отпоенное горьким кофе. Ночную настороженность леса сменили чьи-то шаги: так трава выдавала непрошенных гостей. Загорелся зоркий глаз фонаря: за сеткой листвы снова мелькнул шрам! Это был он — ошибка невозможна. Воин реагировал мгновенно: он не мог опоздать или промахнуться. Выстрел, еще выстрел. Все стихло. Шелест листьев отзвонил падение противника. И более ни единого движения: он не полз, не поднимал ружье. Он был мертв. Воин не пошел даже удостовериться: в голове впервые не было НИКАКИХ мыслей, и ему совсем не хотелось их присутствия. Он, не отчитываясь и не выпрашивая разрешения покинуть пост, сразу же поспешил к своей койке и завалился спать.
На утро дико болела голова, будто кто-то позаимствовал ее на ночь, а теперь вернул в ужасном состоянии. Сон почти в панике отбивался от Воина, но тот не желал его отпускать, не желал возвращаться к реальности. Он предпочел бы спать целую вечность, но новый день сворой голодных собак стаскивал его с постели. В столь неестественном расположении духа Воину ни разу не доводилось пребывать прежде. Мысли столпились вокруг головы, но проникнуть внутрь как будто боялись, а потому-то уловить, что именно не в порядке, никак не удавалось. Все вокруг казалось чужим. Все действия — бессмысленными.
Воин поднялся с кровати, но что следует сделать дальше, не знал. На глаза ему попалась огромная алюминиевая посудина с чистой водой — он решил умыться. Подошел, наклонился — от воды повеяло холодом. Прозрачные капли покатились по щекам, как катятся слезы. Глянул в замызганное зеркало: непонятная сутулость осквернила его осанку, будто кто-то тяжелый прыгнул Воину на спину и слезать-то не собирается — неси его теперь, куда прикажет. В комнату кто-то вошел и сел на койку напротив зеркала. Вдруг в руках вошедшго блеснуло что-то до боли знакомое Воину.
Воин резко повернулся к товарищу и бесцеремонно задал волновавший его вопрос:
— Что это?
Лопоухий, с ног до головы усыпанный веснушками парнишка смутился, но, приметив признаки недавнего пробуждения, заулыбался во весь рот:
— Это кортик, — он протянул Воину заинтересовавший его предмет.            
Руки Воина задрожали: этот кортик он делал сам!
— Где ты это взял? — вмиг стало нестерпимо холодно.  
— У того… которого ты вчера подстрелил, — заволновался паренек. — Если хочешь, возьми его себе, — он снова широко улыбнулся.
Воин со слезящимися глазами выбежал прочь. Пока искал в лесу следы вчерашнего происшествия, он пытался убедить себя, что это все какая-то нелепая ошибка, что так не бывает и быть не должно. Кортик мог просто потеряться и быть найденным человеком со шрамом. В конце концов, его могли выкрасть! Этими доводами Воин отвлекал разум, но не сердце: оно щемило так неистово, будто по ошибке наскочило на этот злополучный кортик. Но лишь издалека приметив неподвижно лежащего бойца другого берега, Воин уже не имел права сомневаться, что вчера ночью принял самое страшное решение в своей жизни.
Ему захотелось бежать вперед, навстречу лютому кошмару — честь запрещала сдаваться перед лицом страха, но колени отказались сгибаться. И кошмар сам пошел навстречу Воину, неся с собой кровавые картины и парализующую боль. Кошмар плотным, тяжелым и пыльным покрывалом свалился на голову Воина, отняв дыхание и силы. Воин в ужасе бросился назад по змеевидной тропинке. Даже оглянуться на то, от чего бежит, не хватало духу. И вот уже ворота леса почти рядом!
Последний шаг разделял человека с залитой солнцем поляной. Вдруг что-то крепко схватило его за плечи, не позволяя уйти. Это была другая сила, утешающая, но еще более властная. Воин остановился, развернулся и медленно, но уверенно пошел навстречу правде. С каждым новым шагом Воина все сильнее влекло к мертвому другу, а за спиной будто проваливалась земля.
И вот уже у ног Воина — он. Такой родной и самый близкий человек — поверженный враг! Как жестока и насмешлива жизнь! Просто стерва!.. Глаза, которым Воин доверял больше всех на свете, с надеждой устремлены в небо. Что они ищут там? Чего ждут? Ответа?.. Знал ли он, чья воля запретила ему жить? Знал ли он, что его лучший друг… Друг!!! Любящий его всем сердцем!..      
Воин упал на колени и зарыдал: «Моими… — хрипел он, — моими руками… Почему ты так жесток, Господь?»
Все в жизни Воина с этого момента утратило смысл. Он заблудился в лабиринте собственных правил. Кто он и зачем призван сюда, Воин не понимал: он больше не хотел быть Воином. Но что тогда? Это всеобъемлющее стремление было единственным смыслом жить. Все дороги теперь как одна, и желания идти вперед нет. Да и куда идти? Разве что навстречу смерти.
Он искал смерть везде: поджидал в окопах и засадах, на открытой местности и в глухих лесах. Самые опасные задания выпрашивал он и даже вырывал, как лучший кусок мяса, с остервенением и наслаждением. И всяк смерть его миновала.
Каждую ночь Воин проводил в полусонном бреду, разговаривая с тем, кому он верил, потому что не боялся его, — с Богом. «Господи, я отнял жизнь другого человека, а свою — не смог. А я ведь клялся, что не позволю великодушно мне переданному тобой могуществу уничтожить меня и через меня других. Но не по силам мне оказалось сдержать этой клятвы. Я не Воин, Господи: я трус и убийца! Так позволь же мне принять заслуженную смерть!..»
Но не было ответа. И Воин ждал. День и ночь не меняли лиц. Время растягивалось, как жвачка, липло к пальцам и раздражало до крика. Но он ждал, потому что верил.
И сквозь таежный сон, приковывающий изможденное ожиданием тело к постели, а дух бросающий в сырую от слез раскаяния темницу, просачивались слова: «Где же ты? Почему не снишься мне? Почему не посылаешь глашатаев своих? Почему не даешь смерти? Она хохочет надо мной, уводя других, плюет мне в лицо и отворачивается. Прикажи ей взять с собой меня! Позволь умереть вместо следующего, кого призвал ты к суду».
В конце концов, даже сон отступил, испугался и больше не приходил к Воину. А терпению человеческому, казалось, не было границ. «Сделай меня самой мерзкой тварью у ног твоих, но только забери меня из этого места!» — он рыдал, как ребенок, кутал лицо в подушку, почти задыхался, только чтобы никто не услышал.    
Но вот и великому терпению человеческому пришел конец. Воин бежал из лагеря. Осторожной змеей прополз мимо сонного часового и нырнул в прохладную зелень леса, чтобы побыстрее скрыть свое предательство.
О, как бьется сердце! Оно еще никогда не было таким послушным: шаг — удар. Воин замедляет шаг — сердце замедляет свой, он бежит — сердце разгоняется до такой же скорости, безупречно соединяя шаг и удар. Будто он бежит по собственному сердцу и слышит гулкие удары каблуков. Да, это только стук каблуков, а сердце-то давно остановилось…
«Я больше не верю в тебя!!! — Закричал Воин, что было сил. — Ты бессердечен и глух! Я прошу заслуженной смерти! Я не могу больше видеть войну: я не хочу жить, когда другие умирают! Из-за меня!..» — его почти звериный вопль нестерпимой боли скалы передавали друг другу как страшную весть, услышав которую хищники настораживались и оскаливали зубы, а птицы, громко хлопая крыльями, взмывали в небеса.  
Воин придумал, как загнать смерть в ловушку, как заставить ее взять его с собой в мир покоя и искупления вины.
— Что же ты делаешь, безумец?! — почти рыдала Смерть.
— Ну, уж нет, — отвечал он ей, истерично усмехаясь, — никуда ты теперь от меня не денешься!
Ее, столько раз обманувшую Воина, утащившую его единственного друга в свою призрачную берлогу, теперь он вел за собой, как собаку на поводке, куда хотел.
Он отправился в горы, где меньше соблазнов сжалиться над собой и отыскать немного пищи и воды. А сколько может обходиться без воды и пищи человек? Неделю? Две? Значит, свобода и покой совсем близко…  

— Дальше он, как видишь, идти не решился: ни путем жизни, ни путем смерти, — подытожила Хозяйка.
— Испугался наказания?
— Хм! — горько усмехнулась собеседница Ангелины, выпуская на волю сигаретный дым. — Наказание, как видишь, он придумал себе сам: настоящий ад. Куда уж хуже? И разве он не осознал свою вину? — она загасила окурок и небрежно бросила мундштук красного дерева на поднос услужливого Официанта. — Думаю, ему стыдно однажды повстречаться с другом, которого он лишил жизни среди людей, и с Богом, которого он ослушался и от которого отрекся. Но более всего он боится своей дороги, которая оказалась так сурова и торна, неправедна, как ему вздумалось, но уже близится к концу, понимаешь? — Хозяйка заговорщически приподняла левую бровь.
— Лишь догадки? А Вы когда-нибудь с ним разговаривали? — Ангелина пристально смотрела в глаза женщине, вытягивая ответ.
— Девочка моя, — улизнула Хозяйка, — здесь также как и у людей не принято лезть в душу грязными ногами. — И добавила, изобразив усталость: — ну, не хочет он ни с кем разговаривать!  
— Значит, не хочет? — Ангелина растянула рот в широкую улыбку, а затем сжала губы, выдавливая на щеках снисходительные ямочки.
Девушка опустила голову, перебирая в памяти фрагменты только что услышанной истории, и молча направилась в сторону густо поросшего мхом склепа, в котором прятался отчаявшийся Воин. У самой решетки, преграждающей путь к некогда погребенным там, она остановилась, скрестила на груди руки и принялась потирать плечи, будто согреваясь.
Почувствовав чье-то присутствие, Воин кинул полный тревоги взгляд на решетку.
— Можно? — тихим голосом произнесла Ангелина, убирая за уши непослушные волнистые локоны.
Воин молча кивнул. Девушка аккуратно пролезла между прутьев, осмотрелась, медленно и осторожно прошла вглубь каменной постройки и села на усыпанный сухими листьями замшелый пол рядом с Воином, прижавшись спиной к холодной стене.
— Здесь все еще осень… — задумчиво проговорила девушка, рассматривая один из листьев.
— Скоро и сюда доберется зима! — отозвался паренек.
— Тебе нравится здесь? — продолжила Ангелина, направляя внимание к потолку.
— Здесь можно думать, — прошептал Воин.
— О чем ты думаешь?
— О том, как убежать от себя.
— Ты еще не устал бежать от себя?
— Устал.
— Значит, ты уже близко.
— К чему?
— К себе.
Он промолчал. Она продолжила.
— Ты Воин. И ты более всего на свете желаешь снова позволить себе признать это. Разве что с такой же силой ты еще желаешь, — она посмотрела на Воина, дрожащего от волнения у ее правого плеча. Их взгляды встретились. — Снова увидеть друга.
Воин опустил голову к самым своим коленям.
— Как я посмотрю ему в глаза?
— Ты не хотел его убивать, он это знает, — Ангелина говорила так спокойно и уверенно, что сама себе удивлялась.
— Это не отрицает моей вины. Я не должен был усомниться, не должен был стрелять на поражение!
— Ты продолжаешь воевать. Война бессмысленна. Даже если это война с самим собой, потому что победа над собой — тоже поражение. Тот Воин, который не воюет, но побеждает: имея меч, держит его в ножнах, владея силой разрушения, созидает.
— Зачем же Бог допускает войну?
— Должно быть, война дается тем, кто еще не постиг ее тщетность. А ты был полон сомнений.  
— И ты предлагаешь теперь признать себя Воином и предстать в доспехах перед Богом: мол, я исполнил волю Твою? Ослушался я Господа своего. Дважды слушался. Он не давал мне смерти, даже берег, а я… Неправедный я.
— Нет на войне праведных и грешных, там все несчастные! И не во власти ли Господа спасти человека от самой неминуемой участи? Навязать ему волю свою? Тебя могли тысячу раз спасти, выходить и бросить в дом скорби, но оставить в живых! Он разрешил тебе выбор. Ты предпочел смерть. И теперь Он терпеливо ждет, пока ты продолжишь выбранный путь. Жизнь или смерть — это лишь стороны одного и того же: лицевая и изнаночная. Но от призвания своего уйти невозможно. Ты — Воин, ты так соткан. Сердце не может работать за желудок. А ты суть храброе сердце Господне.
Ангелина обхватила колени руками, обдумывая то, что сейчас наговорила Воину. И вдруг краешком глаза приметила, что уголки его губ слегка дрожат так, будто заново учатся улыбаться.      
— Странное дело, — ласково полушептал паренек, — порой себе не веришь, а другому человеку, чужому совсем, — даже лучше, чтоб чужому! — вдруг поверишь.
    
Святой Архистратиг божий Михаиле,
молниеносным мечем Твоим
отжени от меня духа лукавого,
искушающего и томящего мя.
Аминь.

V

«Их конец — погибель, их бог — чрево,
и слава их — в сраме: они мыслят о земном»
3:19 Филиппийцам

Блудница в буквальном смысле шпионила за Поэтом с тех пор, как обнаружила, что он не подчиняется силе притяжения кладбищенской земли. Но ей все никак не удавалось подсмотреть или разгадать, как он покидает эту тюрьму. Он ускользал солнечным зайчиком в тот самый момент, когда, казалось, у него уже не оставалось ни малейшей возможности на побег от ее любопытных глаз.
Сегодня Блуднице определенно везло: ей посчастливилось застать скромное появление Поэта. Он вышел из тьмы ночи у южной ветки центрального перекрестка, — который всегда освещался луной, в какой бы части неба ее бледное око не находилось, за исключением периода царствования черной Гекаты, ронявшей в эту точку пересечения миров скорее тень, нежели свет, — молча поклонился, приветствуя всех собравшихся, — он никогда не произносил ни слова в окружении призраков — и скользнул по направлению к спине погоста. Блудница проследовала за ним, по привычке земной спотыкаясь обо все, что преграждало путь ее ногам, она изо всех сил старалась не выдать ни звука, чтобы остаться незамеченной. У самой ограды Поэт остановился. Блудница упала на колени, сильно ушибив их, за ближайшим к ней надгробным камнем и стала наблюдать.
Решетка здесь, где выходит солнце из-за ширмы горизонта, будто указывая выход невнимательным и подслеповатым призракам, прямо напротив главных ворот, не смыкалась, образуя щель, которая подобно трещине в мироздании, пропускала мертвых к живым. Щель эту, однако, было непросто заметить из-за дремучего плюща, густо обвившего ее со всех сторон. Именно так Поэт преодолевал ограду и уходил прочь, подальше от однообразной суеты порабощенных землей. И этот раз не стал исключением.
Блудница старалась не отставать. Странное ощущение: будто сменился сон. У женщины кружилась голова, но она взяла себя в руки, чтобы только не упустить его из виду, только бы не заблудиться, возможно, навсегда.
Они обогнули кладбище, мирно спавшее в объятиях леса, и вышли на асфальтированную, припудренную светом уличных ночников дорогу города живых.
Поэт шел, не оглядываясь и не озираясь по сторонам, уверенно и спокойно, все еще наслаждаясь своими отлучениями. Без тени, без отражений — один. Туда, где горят огни ночной жизни. Где люди безрассудно-щедро раздаривают свои силы всем и каждому. Где можно творить свои шедевр