Судьба уготовила мне еще одну встречу с женщиной-иностранкой. Не помню, кто нас познакомил, наверное все та же Нурхаят, которая, тогда, уже окончив спецфак, поступила в аспирантуру и, соответственно, переехала в общежитие «на Соколе», где проживало большинство наших аспирантов и студентов.
Поскольку общежитие это находилось в ужасающем состоянии то оно предназначалось для проживания только советских граждан, ну и нацкадров, которые в те времена за иностранцев не считались. Действительно здания как и сами по себе были отвратительные, так и отвратительно содержались. Построенные в 1928-29 годах в стиле конструктивизма, как городок для рабочих, они возводились из кирпича очень низкого качества, а учитывая любовь красных к разрушениям, не исключено, что частично использовался кирпич из разрушаемых церквей и кладбищ. К слову, уничтоженное большевиками Братское кладбище, на котором хоронили героев Первой мировой войны, находилось всего в полутора километрах отсюда.
С одной стороны архитектура этих зданий мне нравится. Созданные явно не без вмешательства американских архитекторов (для тех кто видел задворки Нью-Йорка многие элементы покажутся знакомыми, взять хотя бы навесные металлические решетчатые пожарные лестницы по торцам здания, совершенно неизвестные ни у нас ни в Европе) они несли в себе какой-то прогресс, по сравнению со строящимися в России до Революции доходными домами. Во-первых – коридорная система с очень широким коридором, освещаемым как с торцов, так и через световые окна над дверями (к сожалению, в Стране Советов от разгула воровства проекты изменяли и их всегда заделывали либо фанерой, либо кирпичной кладкой). Поэтому наши коридоры были освещены только одной-двумя тусклыми лампочками, поскольку каждый проживающий аспирант, жадничал потратить десять копеек, чтобы купить лампочку, которая будет освещать путь не только ему, но и его соседу. Не знаю почему россияне в большинстве своем не любят коридорную систему – мне она очень нравится во всех отношениях – и мебель заносить легче, и гроб выносить проще, да и уютнее как-то, особенно в нашей мокро-холодной стране – можно легко пройти к любому соседу не выходя на улицу.
Во-вторых – громадные лестничные холлы, где можно было проводить различные мероприятия. Например, мы собирались там, когда встречали Новый год – вытаскивали столы, усаживались, а ведь еще хватало места и для танцев. В некоторых корпусах в холлах стояли, то кресла, то лавочки, где можно посидеть-поболтать не мешая занимающимся в комнате соседям.
В третьих, узкие, но во всю длину комнаты, окна с высокими подоконниками, которые хорошо освещали комнату, с одной стороны, а с другой – давали возможность переодеваться не зашторивая окон не будучи видимым ни с улицы, ни из окон соседнего корпуса. Учитывая наш, очень холодный климат, меньше окна – больше тепла, к тому же под такими окнами можно было ставить какую-нибудь мебель не загораживая свет.
Но были и очень серьезные недостатки. Самый главный – отсутствие лифтов. Подняться на седьмой этаж с высоченными в три метра потолками без лифта, для молодежи конечно не сложно, но неудобно. Честно сказать – не находишься. Может быть рабочим, которые должны здесь жить это было бы и безразлично. Один раз в день спустился, один раз – поднялся, но вечно беспокойным студентам, такая ситуация была не с руки. Ужасно неудобны были и две небольшие кухни на каждом этаже. Их рассчитывали на разогрев время от времени готовых обедов, а не поварское творчество. Где-нибудь далеко от СССР с его непроходящим «голодомором» такие кухоньки были бы в тему, но у нас в 1985 году, когда в рестораны-столовые заходить было страшно – либо сдохнешь от голода, либо от некачественных продуктов, готовили все и по полной программе – мыли и чистили картошку варили, жарили, кипятили – да-да некоторые умудрялись кипятить здесь свое белье, поскольку сеть прачечных работала тогда из рук вон плохо. Вонь стояла неимоверная, но приходилось терпеть. Еще одним очень неприятным для кухни фактором было ее соседство с туалетом, который, в отличие от кухни, имел просто гигантские размеры. Ну и вонь, соответственно, была тоже гигантская. Комнаты, соседствующие с кухней и туалетом у нас назывались «газовыми камерами».
Может быть здесь и можно было бы нормально жить, если бы не губила всего что можно подряд в СССР «бесплатность». Было бы обучение и проживание платным, то пришлось бы вузу содержать здание в подобающем состоянии. А поскольку все было либо даром либо очень дешево, то денег не хватало и ухода, соответственно, не было никакого, здание разрушалось, стены текли, туалеты протекали с седьмого до первого этажа с невероятным запахом и облупленными стенами. Иногда сидя на горшке приходилось держать над собой газету, чтобы не промочиться водою, капающей с потолка. Окна, пятьдесят лет не ремонтируемые, рассыпались – из щелей дуло ужасно, мебель довоенной эпохи – условия не намного лучше, чем в лагерях. Сходство дополнялось тем, что, до половины, стены были замазаны темно-зеленой военно-зоновской зеленой краской. Как называл ее мой приятель, отдавший ИТК около 10 лет – «зонохром».
И вот в таком «гадюшнике» проживала гражданка Эквадора с романтическим именем Кармен. Ей, как иностранке, положены были человеческие условия проживания в общежитии «на 1905 года», но она отказалась от них, под тем предлогом, что ей надо быть с массами, а там живет слишком мало народа, да, к тому же, ей хотелось вращаться среди русских, а там – половина иностранцев.
Вообще – я не могу сказать, что она в СССР делала. Училась? Но чему? Я не знаю, да и, как мне кажется, этого не знал никто.
Кармен была дочерью известного Эквадорского архитектора, который резко разбогател на возведении и ремонте вилл местной знати после очередного разрушительного землетрясения, которые в этой стране отнюдь не редкость. Получив прекрасное гуманитарное образование, потом каким-то образом примыкает к женскому движению – начинает бороться за равноправие женщин и еще какую-то требуху, вроде «неубийства комаров и телят». Что ее толкнуло к этому – не знаю – может неудачная любовь или даже неудачный брак – загадка. Никому она про это не рассказывала. Прилюдно, она выказывала полное отвращение к браку и равнодушие к материнству. С этими идеями она переменила несколько стран, знакомясь с организацией женских движений, участвуя в разнообразных конференциях по данному вопросу. То есть – вела очень активный общественный образ жизни.
На мой взгляд, она была не просто красивой женщиной, а уникальной – и по внешности, и по характеру, в ней гармонично сочеталась и красота, и ум, и образованность, и воспитание и простая женская страсть к мужчинам. Меня восхищала в ней любовь к изящным искусствам. Она великолепно разбиралась в живописи, сама отлично рисовала – на память о себе она оставила огромного, во всю стену своей комнаты, огненного коня, по типу изображаемых на палехских шкатулках. Он просуществовал много лет, даже и после закрытия общежития. И только туполобые рыночные вьетнамцы, которые с 1994 жили в этом здании закрасили эту красоту. Помимо этого она показывала мне множество своих графических работ – архитектура, пейзажи, фантастика – и все было безупречно красиво.
Также великолепно, как кистью, она владела и фортепиано. Хотя я слышал ее игру только два раза – старый разбитый рояль стоял в соседнем корпусе, но меня она поразила своей проникновенностью не в музыкальный материал, а в душу слушателя. Она играла так, что каждый из нас, считал, что она играет только для него одного. Особе впечатление на меня произвела ее манера брать какой-либо страстный аккорд, одновременно бросая такой пламенный взгляд на кого-нибудь из слушателей, что по телу пробегала дрожь.
Вообще страсти в ней было очень много, по-моему даже с избытком. Живя в стране экзотических растений и наркотиков, она рассказывала об употребляемом многими женщинами средстве, поднимающем страсть на недосягаемую ни европейцам, ни африканцам высоту, но как мне показалось и полностью отбивающем память о происшедшем. Вообще – экзальтированная была особа, неровная в поведении, как все истинные женщины, которые говорят «нет», что означает «да» и «да», что значит «нет». Ее капризы трудно было предугадать, но обаяние ее было настолько велико, что это не казалось недостатком.
Невысокая, даже очень, наверное около полутора метров, изумительно тонкая, с осиной талией, но с заметными бедрами, маленькой грудью и смуглой кожей, она была материализаций моего женского идеала, и я бы ее отдал все, чтобы удержать ее около себя, если бы между нами не стояла почти десятилетняя разница в возрасте.
Она прожила у нас целый год, а потом неожиданно улетела домой и больше не вернулась. Впоследствии дошли до меня слухи, что она покончила с феминизмом, вышла замуж и родила то ли одного, то ли сразу двоих.
Все-таки это случилось как-то необъяснимо-неожиданно…
Я всегда чувствовал в ней какую-то загадку. Эта бесшабашная страсть, увлечение феменизмом, метания из страны в страну, быстрая смена увлечений и интересов – все говорило о ее внутренней неуспокоенности. А вот, чем была вызвана эта неуспокоенность так и осталось неизвестным. Влюбиться в нее без памяти мне не давало ощущение ее какой-то временности пребывания среди нас. Создавалось впечатление, что она на минутку зашла к нам и скоро уйдет. Несколько раз, провожая ее на аэродром, мне почему-то казалось, что она больше никогда не возвратится. И пусть она делилась со мною своими грандиозными планами на будущее, но я почему-то этому не верил. Это было как раз то «да», которое значит «нет». Было что-то в ней такое, что она никому-никому не доверяла, чего никогда не рассказывала, какая-то ее собственная тайна, которой она ни с кем не хотела делиться.
А мне хотелось только одно – подольше продлить это мгновение, когда я мог видеть ее рядом с собой. Наивная юношеская мечта к зрелой женщине. У нее были удивительные руки – они были ощутимо шершавые, сухие, но при этом неизъяснимо нежные, поскольку прикосновением пальцев она передавала свое душевное тепло.
Я думаю, что она кого-то или чего-то ждала. А, когда дождалась, то сожгла всю свою прошлую… нет, наверное, не прошлую, а промежуточную жизнь и зажила простыми женскими радостями, в кругу семьи.