Накануне второго адвента меня после трёх безуспешных химиотерапий выписали домой, умирать... Вернее, попрощаться со всем, что дорого, перед тем, как окончательно заберут в хоспис.
«А может быть, удастся обойтись без этого, – думал я с надеждой. – Дай Бог, всё закончится быстро». Моя прабабка по материнской линии умерла от рака желудка в девяносто два года, легко, почти не страдая. Меня боль мучила, но не сильно: зудела внутри, царапалась и грызла, точно маленький зверёк, отдаваясь в плечо и почему-то в левое колено. Иногда я, чтобы отвлечься, представлял себе, что несу за пазухой хомячка, который проел клетку и пытается выбраться на волю, вот только не знает, куда.
Так что чувствовал я себя не так уж плохо – лучше, чем можно было ожидать – и решил провести своё последнее Рождество вдали от праздничной городской сутолоки, от сочувственных ахов и вздохов, от четырёх родных стен, пропитавшихся насквозь тягучей энергетикой болезни. Я снял полдомика в деревне под Регенсбургом на берегу незамерзающей реки Зульц. Хозяйке – симпатичной пожилой фрау в традиционном баварском переднике и с чёрной накладной косой – объяснил своё состояние, чтобы не устроить ненароком неприятного сюрприза перед праздниками. Каждое утро она ставила перед моей дверью кувшин с ледяной водой, и весь день я пил её маленькими глотками, заглушая мутную слабость и тошноту. Постепенно эта живая вода проникала в мою испорченную химией кровь, вместе с запахами гари – многие дома на нашей улице топились углём – и свежего хлеба, светом разноцветных фонариков и звучным плеском реки. Если не исцелила, то, по крайней мере, придала сил. Я даже перестал хромать. Гулял по два-три часа в день, невзирая на мороз, по небольшому – в пять ларьков – рождественскому рынку на главной площади и вдоль набережной, разглядывая украшенные еловыми ветками и вороватыми Санта Николаусами дома, палисадники с обледенелыми садовыми гномами да неперелётных уток, безвольно дрейфующих вниз по течению.
Набережную никто не чистил от снега. Только в самой середине улицы одинокие пешеходы протоптали тропинку, такую тонкую, что идти по ней приходилось, точно циркачу по канату – ставя ноги одну перед другой. Помню скрип подошв по новенькой свежеутрамбованной белизне, струйки дыма над крышами – серые на фоне ночного неба – и огромные серебряные звёзды в чёрных волнах Зульца. Я забрёл непривычно далеко от дома и, кажется, заблудился. А может, и нет – если брести всё время вдоль берега, река выведет, но я не знал, в какую сторону двигаться, да и не хотел знать. Хомячок за пазухой присмирел – озяб, должно быть – и сидел тихо-тихо. Окрестный пейзаж казался неумелым наброском, выполненным в чёрно-белых тонах. Тёмные и зернистые, как мука грубого помола, стены. Лохматая ёлка. Сухие метёлочки травы, торчащие из сугроба. Пустая банка из-под пива на снегу. Кривой фонарный столб. Остатки низенького деревянного забора, полукольцом опоясавшего ёлку. Здесь не витало в воздухе предвкушение Рождества. Ни капли цвета, ни искорки оживления. Это явно был небогатый район.
– Уныло, да?
Раздавшийся сзади хрипловатый мужской голос заставил меня вздрогнуть. Я резко обернулся – худой парень в натянутой на уши вязаной шапке – почти такой же, как у меня – и с большим рюкзаком за плечами переминался с ноги на ногу под негорящим фонарём. В тускло-молочном ночном свете черты его лица казались заострёнными, а кожа – неестественно бледной, словно обмороженной. Я как будто взглянул на себя в зеркало, но ощущение странного сходства исчезло почти сразу же.
– Такие места обходит стороной Санта Николаус, правда? – усмехнулся парень. – Но ничего, сейчас мы это исправим.
Он зубами стянул перчатку, прищёлкнул пальцами – легонько, как дрессировщик на арене – и тут же на ёлке дрожащими язычками пламени вспыхнули золотые огоньки. Дробясь и отражаясь в снегу, они окутали дерево мягким праздничным сиянием.
– Как вы это сделали? – спросил я, поражённый.
– Спросите лучше, почему, – улыбнулся он в ответ и протянул мне ладонь, как будто не для рукопожатия, а точно собирался кормить с руки птицу. – Кевин.
– Александр, – представился я. – Алекс. Так почему?
– Потому что кто-то в этом старом, плохо оштукатуренном доме, в самом бедном квартале города, ждёт чуда.
– Ребёнок?
Он кивнул и сбросил с плеча рюкзак. Извлёк оттуда разноцветный пряничный домик, осыпанный сахарной пудрой и с марципановыми фигурками Гензеля и Гретель на крыльце, и осторожно поставил под ёлкой на снег.
– Теплеет, вроде. Не размок бы, – заметил обеспокоенно.
– Да какое «теплеет»? – чуть не расхохотался я, но сдержался, боясь растревожить уснувшую боль. – Если будем здесь стоять, скоро превратимся в ледяные скульптуры. Вы из какого благотворительного фонда?
– Ни из какого, – усмехнулся Кевин. – Я сам по себе. Но вы правы – холодно. Предлагаю пойти в «Танненбаум», тут, за углом. Обслуживание так себе, но кофе подают горячий, и можно посидеть, поговорить.
Кафе «Танненбаум» напоминало аквариум, до краёв заполненный мутной янтарной водой. В нём – в ярко-жёлтом свете и табачном дыму – уже плескалось несколько рыбок, и я смутился, внезапно застеснявшись своего болезненного вида. Напрасно: никто из гостей за соседними столиками не обратил на меня внимания. Все уставились на Кевина. Как-то странно смотрели, почтительно и испуганно, словно на воскресшего из мёртвых.
– Вас здесь знают, – предположил я.
Почему-то мне даже не пришло на ум, что мой новый знакомый может оказаться местным. У него был вид человека, находящегося в пути, и не только из-за рюкзака.
– Я бывал тут пару раз, – ответил он уклончиво.
Мы заказали по чашке кофе – сладкого и такого густого, что на нём хоть сразу можно было гадать. Так я и делал – сидел и разглядывал коричневые витые узоры. Откуда-то со стороны кухни доносился бой часов. «Кукушка, кукушка, сколько дней я проживу после Рождества?» Одиннадцать. Добрая фрау, наверное, думает, что квартиранту стало плохо на улице и его, то есть меня, забрали в больницу.
– Детство, – заговорил Кевин, – заканчивается тогда, когда в жизни перестаёт случаться маленькое волшебство. Когда за выпавший молочный зуб фея больше не платит конфеткой, когда пасхальный заяц не рассовывает по углам шоколадные яйца, когда пуст остаётся рождественский сапожок. Понимаете, я рано потерял мать, и это было страшное несчастье. Но по-настоящему я осознал потерю два месяца спустя – когда в дом пришло Рождество, без ёлки, без подарков. Не вошло, а постояло в дверях и повернулось к нам спиной. Отцу было не до праздника – он сам чуть не слёг от горя. В такие моменты осознаёшь, что стал взрослым в худшем смысле этого слова – человеком, которого никто не любит.
Я хотел возразить, но Кевин, улыбнувшись, приложил палец к губам.
– Шшш... Вы правы. Взрослых любят тоже. Но разве человек, купаясь в любви, не ощущает себя ребёнком? Так вот, – продолжал он, – мне тогда только-только исполнилось семнадцать лет. Нормальный возраст для взросления. Так что, хоть и приходилось трудно, на судьбу я не жаловался. Но семи–девятилетние? Детство которых оборвалось внезапно и так чудовищно рано... а то и вовсе его не было? Повзрослевшие едва ли не в младенчестве, в детских домах, в семьях асоциалов, наркоманов или алкоголиков? Неродные дети, которых демонстративно притесняют. Жил у нас по соседству такой мальчишка. Его воспитывал дядя, кажется, или другой какой-то родственник. Малыш спал в холодном подвальном помещении, в комнатке с одним решетчатым окном и бетонным полом. Как-то подобрал на улице бездомного котёнка и кормил у себя в подвале. Дрессировал, помню, возле нашей калитки, учил прыгать через палочку. А потом дядя – или кто он ему был – спьяну котёнка задушил и даже похоронить не позволил. Мальчишка смастерил из веток самодельный крестик, так и тот дядя разломал.
– И что теперь с этим ребёнком? – спросил я. Почему-то мне сделалось неловко, как будто мой собеседник только что поведал нечто постыдное о себе.
Кевин пожал плечами.
– Вырос. Каким вырос – это другой вопрос. Но мне не выросших жалко – большие сами за себя в ответе, – а маленьких, беззащитных. Cкольких из них бьют дома, запирают, морят голодом, шантажируют так или эдак. «Вот сдохну, тогда узнаешь, каково быть сиротой» – самая лёгкая форма шантажа, а как она калечит. Моральное насилие бывает иногда хуже физического, но если во втором случае может вмешаться полиция, то в первом – ничего сделать нельзя. Мать или отец всегда правы. Я одно время работал в социальном ведомстве и знаю, как трудно защитить ребёнка от его родных. Самое тяжёлое – знать, что кто-то нуждается в твоей помощи и хотеть помочь, но не иметь права вмешаться... Я столько всего видел, – добавил Кевин по-детски беспомощно, и – от воспоминаний об увиденном – глаза его потемнели, а выражение лица стало жёстким.
– Что-то подобное чувствуют врачи, – сказал я, думая о своём.
Кофейная гуща, вязко переливаясь, пророчила мне долгую и безоблачную жизнь. Захотелось встать и хватить чашкой об пол.
– Да? – встрепенулся Кевин. – Вероятно. Меня никогда не интересовала медицина. Даже отвращение к ней испытывал инстинктивное. Так вот... эти истории так переполнили моё сердце, что стали выплёскиваться наружу, как кипяток из чайника. И тогда – помню, это был канун Пасхи – я накупил всяких сладостей и пошёл по домам своих подопечных. Примерно сорок адресов. Нет, не передавал из рук в руки. Ставил возле дверей или прятал в саду, но так, чтобы можно было легко найти. Это должно быть волшебством – вы не забыли? А после бродил по улицам и везде – наудачу – оставлял гостинцы. Особенно там, где видел у подъездов качели, горки, песочницы или где сушилось детское бельё на верёвках. В ту ночь я для всего города сыграл роль пасхального зайца.
Я зажмурился и представил себе Кевина, с таким же большим рюкзаком, как сегодня, только по-весеннему легко одетого. Представил, как он крадётся по мокрому от лунного блеска тротуару среди юной зелени. Забирается в чужие сады, но не для того, чтобы что-то украсть, а наоборот – отдать другим немного душевного тепла.
– Наверное, удивительное чувство...
– Да, похоже на наркотик, – признался Кевин. – Вызывает эйфорию и облегчает боль.
Он вздохнул и посмотрел на меня искоса, чуть наклонив голову. Я украдкой обвёл взглядом столики, и увидел, что люди вокруг также склонили головы, прислушиваясь к его словам.
– И я подсел на него по-настоящему. Сначала два раза в год, на Пасху и на Рождество, покупал и разносил подарки. Тем, кто – как я знал – беден. Тем, кто нелюбим. Собственно, это не одно и то же. Бедность не исключает любви, как и наоборот. Потом стал делать это чаще – каждый раз, когда оставались от зарплаты деньги. Обходил с рюкзаком за спиной не только наш город, но и соседние. Блуждал по деревням и сёлам... всё дольше и дольше, и подарки в рюкзаке не кончались. Время как будто растянулось или, наоборот, сжалось, обратилось в сплошную череду праздников. Каждый новый день стал поводом подарить кому-то радость. А ещё в пальцах появилась некая сила, какое-то странное умение...
Он поднял над головой правую руку и опять, как тогда у елки, легонько, точно циркач, прищелкнул. В ту же секунду с лепного карниза, с тяжелой латунной люстры, с лопастей вентилятора, громадной стрекозой застывшего под потолком, хлынул прохладный ёлочный дождь.
В кафе сделалось так тихо, что слышно было гудение водопроводного крана на кухне и обиженное квохтание батарей. Кевин победно улыбнулся.
– Маленькое волшебство. Не настоящее чудо, а так, ерунда: здание украсить, лампочки зажечь. Или вот еще...
Он быстро провел рукой у меня над ухом, и в ладони его очутился лакричный леденец в прозрачной целлулоидной обёртке.
– Простите, – сказал извиняющимся тоном, – для вас получилось незамысловато. Наверное, потому, что вы уже не ребёнок. Но всё равно попробуйте, поднимает настроение.
Я насторожённо взял конфету и опустил в карман. Раньше мне нравился вкус лакрицы, но в последние недели болезни при одной мысли о нём горло сдавливал рвотный спазм.
– Ладно, Алекс, рад был познакомиться. Удачи вам, – и последней традиционно-прощальной фразой как по живому полоснул. – Будьте здоровы.
Я не успел ответить, только моргнул оторопело, а Кевин уже вышел из кафе и растаял в тёмных изгибах улиц за пять минут до того, как пробило полночь.
Наутро я рассказал хозяйке домика о странной встрече. Добрая женщина без удивления выслушала историю Кевина, но разволновалась, когда я упомянул подаренную им конфету.
– Съешьте её. Обязательно съешьте! У нас в прошлом году девочка выздоровела от лейкемии после его угощения.
Я кинулся искать леденец по карманам, но тот, как назло, провалился в подкладку. В конце концов, распоров материю, мы с хозяйкой извлекли подарок Кевина, уже без обёртки, запачканный налипшими на него пушинками синтепона.
Я ожидал, что от лакрицы меня вывернет наизнанку, но ничего плохого не произошло. Никакого вкуса, только приятное послевкусие – как будто проглотил пахнущий весенним лугом сгусток тумана.
Это случилось десять лет назад, и до сих пор я жив-здоров. Уснувшая в тот вечер боль так и не проснулась больше, и весь организм постепенно отдохнул от химии, восстановился. Я думаю, ошиблись тогда врачи с диагнозом, не от того меня лечили. А может, маленькое волшебство помогло.
