Оглянись в небеса, где - нора нерождённых снов,
сыновей и павлинов, по горло в глазах любимых...
Где ванильное кружево радуг свободолов
в рыжей метке под ухом (левее) - бедняжка Бимми,
сабле-бально носившийся вихрь - "гав - за "цём", за "лю...",
боливаром носивший тростник для изольд и хлоек, -
на протянутой медной ладошечке журавлю
подаёт, как лекарство от зимних синиц-иголок...
Где сосновая память в гирлянде гавайских лун
так смазлива - как в юности - память о первой пачке
эскимосского тренья нос-нос...
Где тюльпан-колдун
оттеняет смех в счастливую "кукарачу",
примитивней предков - огня в двух пожарах шкур,
звонче пота с плеча водопада - о локоть речки...
Оглянись на птенцом опрокинутый абажур
с экономной лампашки-земли: легче шара, легче
фонарят-китайчат, легче дрожи от рук родных,
легче грусти от "не дождаться уснуть в два вдоха" ...
И верни его свету, который телесно тих,
когда сумеркам дышится тесно и спится плохо.
И верни его ветру - на нитке твоих седин.
И светись, словно лампа под куполом вер, что ты есть
память ночи, где разговор двух застывших спин
согревают разлюбившие их святые.
***
как гора - да с горою,
так спина - со спиною
колыбелят сон солнцу,
подают запашонку -
на душонку сплошную,
на молчунью-рыжунью,
где, как смутные овцы,
ходят мысли-шпионки:
ищут рыбные ниши,
где любимые - чище,
где им дышится - глубже,
где им помнятся клинья
их сестрёнок и братьев,
друг на друге распятых,
обречённых на любже
запускать корни-спины
в тишину, громче неба
между гор,
звонче неба
на дне глаз,
ярче неба
в колыбели вселенной...
***
... как избитый ребёнок - за то, что железна кожа,
как отосланный полем старец - за то, что старец -
это поле,
нездешних романсов журчащей дрожью
в пустоте пишет имя Её безымянный палец.
Так скребёт подоконник торчаний "идёт ли?" манку.
Так, по локоть в добре, ясновидец предвидит: "порознь".
Так речная вода подколенную лижет ямку
золотого песка, на котором лежат, как хворост,
медяки и скелеты мгновений и лиц мгновений...
Так топорщится счастье, не резанное на двое.
Так звезда преклоняет исколотые колени -
и уходит под звёзды опошливших слов конвоем.
Так спиной ощущаешь старость и память боли,
позвонок палача и испанские шрамы пыток...
Так слеза превращается - в глину ли? в тлен ли? - в голем! -
убивающий плакость по мелочи у корыта,
из которого пьём мы людей - и козлеем тихо,
из которого вынырнув чудом - юнеем чудом...
Так побитый ребёнок давится облепихой.
Так вчера с ума сшедший кормит рубашку грудью.
Так вчера потерявший, верует, что обрящет.
Так вчера обошедший камень, не верит в камень...
Недоверие спин - задумчивый звероящер -
лижет воздух, на близость пробуя...
...каблуками
стукнет дождь на соседней планете за нашей лодкой.
Погремушкой взмахнёт прокажённый Наш-Век-Отмерян...
Спина пробует спину.
Молчанием -
словно плёткой,
достающей до веры межспинной - в забытой эре -
в то, что любят - спиною: к небу, себе и рекам,
что несут башмаки иллюзий, потерь и радуг...
... как побитый ребёнок, меж спин, в "скорлупе ореха",
затаилась Та-что-играет-с-собою-в-прятки,
с седосердной и взрослой собою играет в прятки...
