Кислые люди надевают зонты, как антенны правды:
этот - жук-рогач,
та - мокрица под шалью майской
норковидной капустницы.
На улицах - пробки от сказкопада
и голобытица. Такая лежалая - словно костюм лежалый
пра-пра-пра-дедки:
ретро-рисунок героев, модерно-плоских...
Девочку пишет циничный двойник-выскочка с ником Шарли
Перистый-как-серое-облако-над-Тосковском):
"... у неё в телефоне - гудки обретают контуры леса.
У неё под кроватью - десять золушек перебирают гречку.
И все - мёртвые.
Говорят:
рисинка - ангелу,
пшёнка - бесу,
шелуха страдания - этому человечку,
что над нами слёзы грызёт свои, будто кости,
и малиновый стыд от того, что пригрела - да все - не те,
выедает ей родинку у пупка...
Родинка раньше - остров,
обитаемый родственным, нынче - дырочкой в животе
стала.
И льды тепловодных токов под кожей стали
перед Покровом, когда девки молились на жениха.
Человечек - стаканчик печали в огранке сала,
снова девственного...
Человечек - прыгающая блоха
внутри самого себя.
Самой себя.
Золотой бесполости
под нанесённой кисточкой гриммов пудрой...
В детских, но взрослых мечтаниях сказки колются,
словно щетина на призраке дяди Утро -
мёртвого дядюшки.
Каждое утро - "похорон" -
в новеньком душе, смешно отдающим ржавым"...
... небо на улице - тухлое, словно окорок.
Люди на улице - кислые, словно щавель.
Сказки на улице - в храпе вахтёров, сгустками
ночи бессонной на лавочках подзастывших.
Солнце застёгнуто серым, как створки устрицы.
Солнце идёт по небу - паршивой нищей.
Туфельки солнца ложатся на хмурый памятник,
падают в грязь,
трутся носком о палец у
девочки с гречневым взглядом побитой паиньки:
больно, но - улыбается.
