Я вам предлагаю к прочтению полный вариант стиха в моем переводе.
Уже в сотне зеркал отразились светильники зала
Закружился шандал, уловивший мелодии суть –
Приглядись, как огонь ста свечей замерцал в ритме бала
в звуках вальса плывёт, погружаясь в зеркальную глубь.
Оркестровые трубы, сливаясь в огромный подсолнух,
что расцвел в бело-розовой дымке цветущих садов,
отражают огни в такт чарующим вальсовым волнам
на хрустальности девичьих плеч и на фраках панов.
Сквозь прищуры очей различимо в гудящем пространстве,
как волнуются перья, мерцают росой жемчуга -
всё подвержено ритму великого вальса шаманству,
и струящийся шелк шелестит: подо мной - нагота.
Утекает мгновений песок. Дней-невзгод каплют воды
и в клепсидре двадцатого века сольются в ручей.
Бой часов метит миг завершенья десятого года -
время гнева грядёт, и в огне встанет смерть у дверей.
Млечный путь летней ночью вплотную приблизится к хате,
И забрешут собаки в деревне у старой ольхи,
где-то в том далеке народится поэт на полатях;
зазвучат его песни не тем, не для них и стихи….
Но его ещё нет. Ты, красавица, позже легендой
Оживёшь для других в его мыслях. Вальсируя с ним,
Через время промчишься в стихах, и застынешь фрагментом -
Вплетена в боль войны, в ужас битв, в грохот взрывов и дым.
Из кровавой пучины грядущего он, возникая,
Так и шепчет на ушко тебе, говоря – глаз не прячь….
Опечалены лица дымами далёких лет славы -
Не понять – это вальс застонал или это твой плач?
Встань вот тут у окна, приоткрой на мгновенье завесу.
В озаренье виденьем возьми, огляди чуждый мир.
Только кажется - вальс золотою листвою кудесит,
А на деле стекло зимний ветер снегами каймит.
И внезапно, в разрыве ночи’ проявляется поле.
Блёкло-жёлтой полоской рассвет распластался на льду.
Крик бегущей толпы - прочь от гула, смертельного воя –
Не услышишь, его узнаёшь в искривлении губ.
До небес заступая границы, раскинулось поле.
Там - где бойня кипя, кровь рекою лила, крася снег,
И теперь груды тел каменеют навечно в покое -
Задымлённой зарёй стелет утро болезненный свет.
Зимний берег. Река льдом обвязана наполовину.
Солнце тучу по краю ожгло, как удар батога.
Под ногами невольников крошатся хрупкие льдины:
толпы пленных бредут, не сумевших уйти от врага….
Средь измученных пленников шёл, усмехаясь, парнишка.
На щеке кровоточил разрыв, рассечённый кнутом.
Не молчи! Закричи! Может это идёт твой сынишка,
Превращенный в раба, обезьянкой кривляется он.
Нет предела для пыток, пойми, есть границы терпенью
когда разум, включая защиту, почти омертвел:
изымая все чувства, взамен обретает забвенье.
Иногда, существует такой у страданий предел -
равен он озарению, чуду в том скотском покое,
Когда облако, сполох зари и звезда – ерунда;
всюду властвует смерть, погибает вокруг всё живое –
А тебе всё равно, будто ты и не жил никогда.
Но сейчас не об этом, сейчас ни о чём - кроме бала,
канделябров, огней и цветов, украшающих зал -
только отзвуки смеха, с мелодией вальса сплетаясь,
возвращаются пусть из глубин потаённых - зеркал.
И пока зло войны даже в мыслях тебя не достало,
отразись в зеркалах, перед ними на цыпочки встань -
завершается вальс. Ночь, почти уж сошла с пьедестала.
Колокольцы звенят у саней, что умчат тебя в рань.
WALC
Już lustra dźwięk walca powoli obraca
I świecznik kołując odpływa w głąb sal.
I patrz: sto świeczników we mgłach się zatacza,
Sto luster odbija snujący się bal.
I pyły różowe, jak płatki jabłoni,
I skry, słoneczniki chwiejących się trąb.
Rozpięte szeroko jak krzyże w agonii
Szkło ramion, czerń ramion, biel ramion i rąk.
I krążą w zmrużone swe oczy wpatrzeni,
A jedwab szeleści o nagość, ach cyt…
I pióra, i perły w huczącej przestrzeni,
I szepty, wołanie i zawrót, i rytm.
Rok dziewięćset dziesięć. Już biją zegary,
Lat cicho w klepsydrach przesącza się piach.
Aż przyjdzie czas gniewu, dopełnią się miary
I krzakiem ognistym śmierć stanie we drzwiach.
A gdzieś tam daleko poeta się rodzi.
Nie dla nich, nie dla nich napisze ich pieśń.
Do chat drogą mleczną noc letnia podchodzi
I psami w olszynach zanosi się wieś.
Choć nie ma go jeszcze i gdzieś kiedyś będzie,
Ty, piękna, nie wiedząć kołyszesz się z nim.
I będziesz tak tańczyć na zawsze w legendzie,
W ból wojen wplatana, w trzask bitew i dym.
To on wynurzony z odmętu historii,
Tak szepce ci w ucho i mówi: no patrz.
A czoło ma w smutku, w dalekich lat glorii
I nie wiesz, czy śpiewa tak walc, czy twój płacz.
Stań tutaj przy oknie i uchyl zasłony,
W olsnieniu, widzeniu, na obcy spójrz świat.
Walc pełza tu liśćmi złotymi stłumiony
I w szyby zamiecią zimowy dmie wiatr.
Lodowe pole w brzasku żółtej zorzy
W nagle rozdartej nocy się otworzy,
Tłumy biegnące wśród śmiertelnej wrzawy,
Której nie słyszysz, odgadujesz z ust.
Do granic nieba siegające pole
Wre morderstwami, krew śniegi rumieni,
Na ciała skrzepłe w spokoju kamieni
Dymiące słońce rzuca ranny kurz.
Jest rzeka na wpół lodami przykryta
I niewolnicze na brzegach pochody,
Nad siną chmurę, ponad czarne wody
W czerwonym słońcu, błysk bata.
Tam, w tym pochodzie, w milczącym szeregu,
Patrz, to twój syn. Policzek przecięty
Krwawi, on idzie, małpio uśmiechnięty,
Krzycz! W niewolnictwie szczęśliwy.
Rozumiesz. Jest taka cierpienia granica,
Za którą się uśmiech pogodny zaczyna,
I mija tak człowiek, i już zapomina,
O co miał walczyć i po co.
Jest takie olśnienie w bydlęcym spokoju,
Gdy patrzy na chmury i gwiazdy, i zorze,
Choć inni umarli, on umrzeć nie może
I wtedy powoli umiera.
Zapomnij. Nic nie ma prócz jasnej tej sali
I walca, i kwiatów, i świateł, i ech.
Świeczników sto w lustrach kołysząc się pali,
I oczy, i usta, i wrzawa, i śmiech.
Naprawdę po ciebie nie sięga dłoń żadna,
Przed lustrem na palcach unosząc się stań.
Na dworze jutrzenka i gwiazda poranna,
I dzwonią wesoło dzwoneczki u sań.