Да и то осторожно, но есть-таки место
В преисподней метро в переходе с Лубянки
На Кузнецкий, где всем безопасно, хоть тесно.
Там, в спрессованной в ком человеческой массе
В ядовитом московском недобром соседстве
Востроносый дьячок, к толчее безучастен,
К достижению вечной любви знает средство.
В уголке недоступном толпе, в сизой рясе
Целый день он стоит с безмятежной улыбкой,
И его простодушье ни сволочь не сглазит,
Ни бессовестный мент на повинности дикой.
Для прихода безвестного он собирает
Хоть какую-то дань от московского хлеба,
А с котомки его богоматерь взирает
С лубяного земного лазурного неба.
За безмолвье, за кротость его почитают
Подземельным блаженным, и злые старухи
Рядом с ним умилённый покой обретают,
День-деньской вкруг него суетясь словно мухи.
И мешочник, на стогнах истративший душу,
Волоча обречённо своё достоянье,
Вдруг смутится, узнав, что сочится сквозь уши
Боголепное пенье о крестном страданье.
А поющий дьячок, глядя в даль сквозь мирское,
Источает такую смиренную жалость,
Что, впитав её, ты задохнёшься тоскою
От того, что так много тебе не досталось.
И однажды, бредя по бессоннице ночи,
Из души, выдирая занозы сомненья,
Я пойму, что молельник юродивый хочет,
Чтоб и я помолился о чьём-то спасенье.
Чтоб в минуту томленья когда-нибудь каждый
Не себя помянул в упованьи моленья,
Чтоб хватило любви на земле всем, кто страждут,
И никто не остался без благодаренья.
