Игорь Краснов
.
.
ПРЕЛОМЛЁННАЯ ВЕСНА
(отрывок из повести "Дом ненужных людей")
.
.
Наконец-то! Сбылось желание Игната: он был переведён в комнату на двоих. К великой радости, койка оказалась у окна, из которого, пока не расцвела яблоня, территория дома-интерната — как на ладони, и можно было часами не отрываться от низкого подоконника и смотреть, смотреть, нисколько не расстраиваясь от того, что из-за холодов пока нельзя вырваться из казённых стен на свободу и вдоволь надышаться свежим воздухом:
Я живу лишь ожиданием весны,
Где луга цветут и запахом полны...
Где от свободы хмельной вольный ветер
И где нет смерти, всё — радужные сны.
— Гляди, — Сева улыбнулся, — ты и точно начал стихи сочинять... Как здорово-то!
— Весна... Но это ещё пока не стихи, лишь мысли, наброски! Вот ещё одно, позавчера родилось… тоже пока наброски:
Что мне хандра, или печаль —
Это всё уже так не ново.
Я смотрю уверенно вдаль —
И рождается жизни Слово.
Это Слово зовёт меня
К вершине любви, к познаниям —
И песнь весны, капелью звеня,
Приносит конец страданиям.
— Всё одно складно, а главное, со смыслом... Я же говорил, говорил! Быть тебе поэтом — и всё тут! Так-то, — глаза Севы светились радостью.
Как-то Игнат поймал себя на мысли, что, сколько бы он ни смотрел в окно, каждый раз взгляд его притягивала красавица яблоня. Что-то в ней было такое, что в душе порождало грусть, а память неудержимо отдавалась вдруг нахлынувшим думам о прошлом. Он не пытался сопротивляться, ему даже нравилось такое состояние. Яблоня будто понимала его. Она, казалось, вошла в него, воздушно-тёплой волной заполнила все клетки, органы и как бы стала неотъемлемой частью его самого.
С приходом весны, когда грязно-белого снега уже почти не было видно, Игнат принялся уговаривать тётю Аню позаботиться о деревце. Нянечка не соглашалась долго, всё бурчала:
— Чево это тебе вздумалось, ни к чему дело...
Но Игнат упорствовал:
— Как это — ни к чему? Почки вон набухают!
И тётя Аня, в конце концов, сдалась, принялась с яблоней возиться. Внимательно осмотрела ветки, разрыхлила кругом землю и даже побелила ствол.
— Зря только сбаламутил, ничего путного не выйдет, — ворчала она. — Забыл чё ли, какая стужа была? Дерево-то без признаков жизни...
Игнат не соглашался:
— Нет-нет! Она ещё расцветёт... Будет жить! Будет. Вот увидите!
— Поглядим, поглядим, ты только не беспокойся, сынок…
Игнат оказался прав: почки внезапно превратились в гнёзда плотно прижавшихся друг к другу бело-розовых лепестков среди палевых, чуть поседевших узеньких и остреньких листочков. Настоящее чудо! За каких-то несколько часов всё преобразилось: каждый бутон, оттолкнувшись от других, раскрыл свои чашечки и из них появились белоснежные цветы, усыпавшие всё дерево.
Однажды утром цветущая яблоня у окна раскрылась во всей своей пышной красе. Едва увидев это, Игнат закричал от радости:
— Тётя Аня! Тётя Аня!
— Чево тебе? — спросила вошедшая нянечка.
— Она цветёт! Она живёт, живёт!
Покачав головой, тётя Аня грустно сказала:
— Нет, сынок, нет...
— Да, да! — не унимался Игнат.
— Последний то у неё цвет, последняя весна, — тётя Аня вышла из комнаты.
— Дружище, — позвал с соседней койки слабый голос.
Игнат откинулся на подушку. На него смотрели грустные глаза Севы. В последнее время здоровье соседа резко ухудшилось, ему было трудно дышать и говорить. Сева болел неизлечимой болезнью. Медперсонал ничего существенного не предпринимал, поставил на нём крест. Это действовало угнетающе, убивало всякую надежду.
— Как там, на свободе? — прямой, большой лоб Севы покрылся лёгкой испариной, он шумно глотнул слюну.
— Благодать!
— Дружище, у меня к тебе предложение...
— Какое? — Игнат приподнялся на локте.
— Давай махнёмся местами, — тихо сказал Сева и на несколько се-кунд закрыл глаза. По его лицу было хорошо видно, как он вёл внутреннюю борьбу, преодолевая очередной приступ боли.
— Ты хочешь на моё место?
— Да... У тебя ещё будет возможность вырваться на свободу, вдоволь насладиться ею, а у меня, может, это последняя весна...
— Не говори такой чуши! — вспыхнул Игнат. — Никто не знает, сколько всего кому уготовано...
— А я знаю, я чувствую, — Сева снова шумно глотнул слюну.
Игнату было больно это слышать. Он, как ни старался отогнать от себя мрачные мысли, всё же понимал, что сосед обречён, дни его сочтены. Ясное подтверждение тому — измождённый вид, бледность лица, немощность тела. Сева тоже всё прекрасно понимал, но на удивление был спокоен, не паниковал, смирился с неизбежным. Временами, когда боли отпускали и дышать, говорить становилось намного легче, он даже шутил, рассказывал какие-нибудь смешные истории или просто анекдоты. Смеялся тихо, комкая тонкими пальцами уголок байкового одеяла.
Игнат, конечно, не мог отказать Севе. Положение его действительно было лучше. Вот-вот, когда тёплые дни войдут в полную силу, он выедет на крыльцо, потом медленно спустится по деревянному настилу трапа... — и всё живое, мать-природа примет его в свои пьяняще-волнующие объятия. Над головой раскинется необъятное небо, по которому, будто по голубому морю, будут плыть пышные облака разнообразных очертаний, а вокруг — ковёр из одуванчиков, жужжанье пчёл и мошек, деревья и кусты, одетые в зелёные наряды. Вырвешься за железные ворота — и перед взором откроется простор. Слева — большой пруд и сосново-берёзовый лес. Тогда будто заново родишься на белый свет. Всё нехорошее, мрачное мгновенно исчезнет, душа наполнится большой радостью, которую будет очень трудно сдержать в себе. Так и захочется вскинуть вверх руки и громко-громко крикнуть, выплеснуть всё в бурном восторге, чтобы всем стало ясно, что, невзирая ни на что, он счастливый человек. Хотя бы только потому, что живёт на этом белом свете...
У Игната дух захватило, стало даже жарко. Да, Сева лишён всего этого. Он всю весну, и даже лето, так и пролежит в комнате, если, конечно, кто-нибудь из санитаров не сжалится над ним и не вынесет к кустам на траву. Это, наверное, настоящая пытка: невозможно вырваться ни из немощной оболочки, ни из цепких когтей черных мыслей, а впереди просвета никакого, никаких надежд... Да как тут можно отказать! Варваром надо быть, чтобы на такое решиться.
— Няня! Няня! — крикнул Игнат.
Он откинул дальше одеяло, подкатил за колесо к себе кресло-каталку и, взяв футболку с джинсами, что лежали на сидении, начал торопливо одеваться.
В комнату вошла тётя Аня.
— Неугомонный какой, от дела ведь отрываешь, — сердито проворчала она.
— Ну не сердитесь, вы же у нас самая добрая няня, мы очень вас любим, — Игнат, пересев в кресло-каталку, подъехал ближе.
— Да ну тебя, скажешь тоже, — улыбнувшись, отмахнулась тётя Аня. — Хитрый какой, прямо как лис... Ладно уж. Чево надо-то?
— Мы, — Игнат кивнул на Севу, — хотим местами махнуть не глядя. Как это, возможно? А то ведь ему надоело лежать в углу, хочется на весну поглядеть, свежим воздухом подышать...
— Ладно, ладно, — тётя Аня ласково погладила по плечу. — Я ведь понимаю...
— Нет, правда, помогите нам, поговорите с санитарами!
Тётя Аня повернулась, подошла к соседней койке, поправила подушку и одеяло.
— Ты, сынок, точно хочешь к окну? — спросила она.
Сева молча кивнул.
— Тогда ладно, счас скажу санитарам, они как раз в соседней комнате с медиками чё-то с Саткиным творят...
— Понятно, очередная жертва, — Игнат горько усмехнулся. — Вот почему там такой шум, — подумав про себя: «Советская власть хоть и закончилась давно, а карательная машина психиатрии продолжает переламывать души…»
Сева тяжело вздохнул, потом подал голос:
— Они кричать станут, ещё откажут...
— Кто, санитары?! Ничё, скажу, докторша велела, — успокоила тётя Аня.
Санитары пришли через несколько минут. Сначала матерно ругну-лись, узнав, для чего их позвали, но затем, проклиная всё и вся на свете, всё же сделали то, что сказала нянечка. Когда они ушли, тётя Аня ласково посмотрела на ребят, спросив:
— Ну, довольны чё ли?
— Конечно, наш ангел-спаситель! — воскликнул Игнат, наигранно в знак благодарности, наклонив вперёд голову и прижав к груди правую руку. — Мы вам очень обязаны, сударыня...
— Никак не хочешь меняться, опять ведь ерунду загородил. Уж я лучше пойду, работа-то стоит... — И тётя Аня ушла.
Сева не скрывал своей радости. Он изменился мгновенно, его нельзя было узнать: бледность и грусть исчезли, глаза возбуждённо заблестели, лицо порозовело, озарилось живой улыбкой. Болезни будто вообще не бывало! Игнат был очень рад этому, испытал полное удовлетворение. Вот когда до конца осознаёшь, как всё-таки приятно кому-то делать добро...
Откинув голову, Сева видел яблоню, щедро простиравшую свои ветки, и сквозь белую пену её цветов смотрел на небо. Белым шёлковым шатром раскрывались ветки, прижимаясь кудрявыми цветками к оконному стеклу. Комната, казалось, была переполнена нежным ароматом и пчелиным жужжаньем. Пышный венец дерева царил над всем корпусом; яблоня светилась безмолвной радостью своего расцвета, обнадёживая больного.
— Знаешь, друг, вот гляжу на эту яблоню, прикасаюсь к её цветам, дышу ими — и будто я… не я, кто-то другой, — заговорил Сева, захлёбываясь от восторга.
— Так и должно быть! — Игнат подъехал к своей койке.
— Но это же чудо, самое настоящее чудо!
— А то… Чудо, конечно. Вон и яблоня после сильных холодов ожила, набрала цвет! Хотя наша няня не верила... В чудеса надо верить. Жизнь сложна, сурова... Но в ней чудеса всё же бывают. Сам ведь убедился!
— Ты точно думаешь, что у меня всё ещё образуется? — Сева повернул голову в сторону Игната.
— А тогда к чему всё, зачем жить? Должна же быть надежда! Пойми, ты сам себе враг: совсем расслабился, не веришь больше ни во что, смирился со своим положением… — и тем самым полностью отдался болезни! Теперь она для тебя — всё…
— Разве то не так?
— И что? Что ты-то получил? Я уверен, ничего, кроме чёрных мыслей да обречённости смиренно принимать все тяготы! Как же тогда твоя душа, твой организм может сопротивляться, если ты сам, сознательно убил надежду, которая могла бы противостоять болезни? Это же явное самоубийство!
— Ничего и никого я не убивал, — Сева шумно глотнул слюну, пальцы его нервно забегали по одеялу. — Это реальность, просто я считаюсь с ней. Да и медики говорят...
Игнат отмахнулся, сказал:
— Легко валить на кого-то! Медикам ты веришь, считаешься с их мнением... Забыл, где мы находимся?! Да тут с нами никто не считается, всем наплевать на нашего брата! Всё делают абы как, лишь бы получка шла... Вон как тащут! Всё на сторону уходит...
— Такая уж система.
— Верно. И ничего нельзя изменить. А всё почему? Потому, что брат наш разобщён. Мы только говорим, шушукаемся по углам — и ничего больше! Дел-то явных нет!
— Ага, попробуй свалить такую махину...
— Всё понятно. Кто-то бы, но лишь бы не я, — Игнат усмехнулся, начал заправлять постель.
— Да-а, брат, — Сева улыбнулся. — Сейчас ты такое наговорил... Сам-то хоть веришь во всё это?
— Заметь, кое-что из твоих же слов… Да и книжки, конечно, кое-что дали, так сказать, вправили мозги. Видел же, как с запоем читал... Три чего стоят! «Мы не изгои», «Поверь в себя» и «Жить стоит». Зря не захотел читать… Полезные вещи!
— Нахватался правильных слов… Пафос это всё, красивые сказки!
— Порой и пафос с красивыми сказками могут быть к месту…
— Ты, дружище, разговор-то в сторону не уводи. Веришь по правде? Или говоришь только, чтоб меня успокоить, поддержать?
— Сейчас не обо мне речь. Я про разговор. Скажи лучше, почему это я читаю тебе умные нотации, а не наоборот? Ты же старше и, как говорится, опытнее, больше всего знаешь... Просто смешно.
Сева тяжело вздохнул, закрыл глаза.
— Оптимист ты, Игнат, к тому же… великий, — вырвалось у него.
— А ты пессимист! И тоже… великий. Неужели ты и этой яблоне не поверил? Но она же расцвела! Расцвела.
— Не горячись, приятель. Я понять хочу...
— Что же? Что от тебя точно что-то зависит?
— Может быть...
Сева перестал говорить, задумался, глядя на белый цвет яблони, на резные просветы неба среди веток — то лазурные, то густо-синие. Он видел из окна что-то похожее на огромную пёструю шаль, которая то вся белела от проплывающего над деревом облачка, то снова покрывалась голубыми и синими узорами.
— Хоть бы, хоть бы на немножко излечиться, — зашептали его губы. — Вот ведь яблоня, живая, цветущая... Мы похожи друг на друга: то чахнем, то вдруг опять воскресаем... Всё так. Улучшение должно быть, должно... Хоть бы, хоть бы...
Сева оживился ещё больше. Он радовался, когда ветер стряхивал белые лепестки на подоконник. Своими слабыми пальцами он тянулся к ним, нежно брал их в руки.
— Ты только посмотри, посмотри, какие они воздушные, — говорил Сева и раскрывал ладонь, показывал Игнату.
— Спорить не стану, — отвечал тот.
— Так бы всегда было, — на лице Севы блуждала счастливая улыбка.
— Точно будет! — твёрдо говорил Игнат.
— Да-да, только бы проклятая болезнь ослабила свою мёртвую хватку...
Игнат облегчённо вздохнул. Потом подумал: «Ожившая яблоня понемногу начнёт поднимать его, она не даст ему хиреть и вянуть, его дух должен одолеть болезнь! Похоже, он на самом деле поверил... А это значит, что дело сделано. Теперь и в коридор можно, надо дать себе физическую нагрузку, чтобы хоть немного размять кости»...
С каждым днём всё больше лепестков падало на подоконник, на койку и даже на подушку. Казалось бы, это просто здорово, ведь скоро яблоня начнёт плодоносить... Но Игнат нисколько не радовался. Чем больше спадало лепестков, тем напряжённее, мрачнее становилось лицо Севы. Он снова говорил мало, почти всё молчал, задумавшись.
Однажды Сева неожиданно заговорил первым, негромко, устремив взгляд на яблоню:
— Сегодня мне приснился странный сон...
Игнат в это время уже был одет, садился в кресло-каталку.
— Расскажи, — откликнулся он.
— Будто на ветки нашей яблони накинули белую шёлковую шаль. Тяжёлые края её колыхались на ветру, скользя по веткам... Вдруг они хлынули на землю быстрыми белыми волнами, оставив только голые сучья, в безнадёжной тоске царапавшие грозное тёмное небо...
— И что?
— К чему это?
— Кто знает, — Игнат пожал плечами.
Сева ничего не ответил, он отвернулся от яблони и закрыл глаза. Молчание, казалось, длилось целую вечность. Игнат не решался его нарушить. Потом Сева медленно, едва слышно выдавил из себя:
— Это конец.
Игната так и подбросило в кресле-каталке, будто через него пропу-стили сильный заряд электрического тока. Сжав до белизны пальцев подлокотники, выгнувшись вперёд, он во всю мощь своих лёгких крикнул:
— Не смей! Ты слабак, нытик...
— Ну и пусть! Пусть. Дебилом каким надо быть, чтобы этого не ви-деть… Сказки всё… Понял!
— Не ори, не глухой!
— Сам не ори! Ты же упрекал, что не поверил яблоне... А она вон кончается, с нами прощается... Таким же вот макаром и ко мне смерть подкатит, — Сева заскрежетал зубами, из правого глаза его медленно вытекла слеза.
У Игната перехватило горло. Приблизившись к соседней койке, он положил свою горячую от возбуждения руку на едва тёплую руку Севы и тихо, стараясь придать каждому слову уверенность, твёрдость, сказал:
— Не бери всё близко к сердцу... Я очень тебя прошу.
— Попробую, дружище, — Сева попытался было улыбнуться, но улыбки у него не получилось. — Прости за слабость...
— Без проблем. Всё о’кей!
— Проехали...
Игнат умылся, заправил свою постель и отправился в коридор. После того, что произошло в комнате, на душе появился горький осадок, настроение резко испортилось. Хотелось побыть одному.
Вот и любимое место — перекрёсток коридора, откуда были видны холлы двух отделений. Здесь же то самое окно, из которого открывался вид на проезжую часть дороги, по которой то и дело проносились машины, автобусы, поднимая в разные стороны фонтаны грязных брызг, и шли прохожие, спеша куда-то. К этому месту его тянуло постоянно, будто железо к магниту. Он ничего с собой не мог поделать. Здесь он, как ни странно, отдыхал душевно, отрывался от казёнщины, серости и ненужной суеты, уходил в свои мысли, куда-то далеко-далеко, где всё, конечно, было иначе. Главное — был самим собой. Это была его отдушина. Спасение. Он ни за что не хотел думать о том, что с ним стало бы, если бы не было этого окна, коридорного перекрёстка... Всеми клетками мозга он понимал, чувствовал, что тогда бы обязательно произошло что-то ужасное, непоправимое. По спине пробежали колючие, неприятные мурашки. Его передёрнуло. На душе было паршиво...
Игнат откинулся на спинку кресла-каталки. Расслабился. Он почему-то испытывал усталость. Странно: ничем физическим, кажется, особенно не занимался, а так сильно устал. Неужели это всё оттого, что душевно переволновался? Да, нагрузка действительно оказалась чертовски большой. Тут, конечно, уже не до физических занятий. На ум пришёл сосед по комнате. Сомнений больше не было, что-то должно произойти... Что? Опять смерть? Холодное дыхание её явно чувствуется... Будь она проклята! Такое ощущение, будто вот-вот из жизни уйдёт кто-то из самых близких. Почему такое ощущение? Кто ему Сева? Если по большому счёту, то никто, просто сосед по комнате, интересный собеседник, с которым можно коротать время. Между ними нет ничего общего, кроме, конечно, болезни да этих казённых стен. Но почему так сильно ноет сердце? Почему хочется выть волком?
Мысли невольно обратились к прошлому. В памяти сразу всплыла вереница фактов, когда из жизни уходили хорошие люди, а всякого рода подонки и до сих пор, как ни в чём не бывало, живут, процветают, им не на что жаловаться, они довольны всем и вся. Это привносило в душу обиду, угнетающее состояние. Он, как ни старался, не мог понять, почему так происходит. Ведь по всем законам добра и зла должно быть наоборот! Где логика? В чём тогда заключается справедливость? И, наконец, кто во всём этом виноват? Опять масса вопросов. И опять не последовало ответов. Их вообще никогда не было...
Ещё немного — и вдруг родились строчки:
Слабею духом понемногу,
От всех житейских передряг.
Пора бы в вечную дорогу,
Я к ней давно готов, друзья.
И ни о чём жалеть не стану,
Судьбу такую дал мне Он.
Наверно, в храме православном
По мне сегодня этот звон...
Появились лёгкие головные боли. Переутомление, казалось, усили-лось ещё больше. Игнат понял, и этот день не принесёт радостных минут. Ладно, что хоть новый стих родился…
— А-а ч-што ты тут делаешь? — раздался сзади голос.
Игнат слегка вздрогнул, обернулся. Это была Рая. В коридоре уже было полутёмно, горела всего одна лампочка, поэтому часть лица молодой женщины в кресле-каталке скрывала тень. Однако Игнат разглядел, вернее, почувствовал, что соседка по отделению была, как многие выражаются, «под градусом».
— Ч-што глядишь, не узнал? — Рая пьяно качнулась. — Ч-што тут делаешь?
— Ничего, просто сижу.
— М-может, тоже бежишь от всего...
— Куда?
— Спроси ч-што полегче.
— Событие что ли какое?
Рая вяло усмехнулась. Закурила и, махнув рукой, выдавила из себя:
— От горя!
— Какого?
— Придурок бросил... Смешно?
— Не сказал бы...
— Значит, понимаешь. Тошно. Дико. Будто нелюди какие, живём по законам джунглей: кто кого сгрёб — тот того и е...
— Я знаю.
— Ничё святого... Один лишь животный инстинкт. И приходится терпеть, мириться, чтоб только выжить здесь, не сдохнуть, как паршивая собака!
Игнат промолчал, говорить не хотелось. Собеседница говорила чи-стую правду, от которой, как ни крути и ни изображай из себя стойкого оловянного солдатика, никуда не уйти, нечего возразить, она давила всей своей невидимой тяжестью. Он хорошо понимал, что женщине необходимо было высказаться, выплеснуть всё, что накопилось на душе, и потому у него даже в мыслях не было махнуть рукой и отправиться в комнату отдыхать, остался на месте, чтобы всё терпеливо выслушать. Рая потушила окурок, сунула его в спичечный коробок и закурила новую сигарету. Выпустив в потолок струйку дыма, она продолжала говорить:
— Ничего бы этого не было, если бы ноги работали... А так не ляжешь под дебила — разом пропадёшь, никто не поможет, не подаст кружку воды! Дерьмо какое... Но надо! Представляешь, как третьего этажа боюсь… смертного блока, где наш брат только так заживо мрёт в говне и ссаке... Вздрагиваю, когда всё представлю. Жить просто не хочется... Спасаюсь одним — пузырём. Выпьешь, хмель в башку ударит — и на всё насрать! Пусть трахают, обдирают... Зато живу на первом этаже, есть пока возможность выехать на улицу... Я тебе ещё не надоела своим нытьём?
— Разве по мне видать?
Рая снова закурила. Ей непросто было говорить, голос её и руки слегка дрожали.
— Теперь-то как? — решился на вопрос Игнат.
— А никак! Куда придурку деваться, приспичит: курево, деньги по-требуются — зараз прибежит. Сколь уж такое бывало...
— Но, сама же понимаешь, это так долго не может продолжаться... Всему есть конец.
— Да знаю я! — Рая зло отмахнулась, будто собиралась отогнать от себя невидимую назойливую муху. — Только вот не хочу об этом думать. Не старуха ещё, деньги водятся — и ладно, жить можно. А там видно будет, если, конечно, доживу, — она горько усмехнулась. Потушила окурок. — Разбередил ты мне душу. Тошно. Пойду я... Дерьмо всё.
Игнату тоже вдруг захотелось побыстрее попасть к себе. Как там сосед по комнате? Не позвать ли медсестру? Заехав тихо в комнату, Игнат увидел, что Сева спит. Дыхание его было на удивление ровным. Это успокоило. Взяв учебник «Теория литературы», Игнат, стараясь совсем не шуметь, снова выехал в коридор...
Наутро Сева, проснувшись, первым заметил, что цветы опали с яблони совсем, и нежные, чуть пожелтевшие листочки широким пологом устлали землю.
— Вот и всё, спета песня жизни, — выдохнул он.
Игнат был потрясён. Он ещё попытался было убедить Севу, что всё пойдёт хорошо: это, мол, явление вполне закономерное; дерево обязательно зазеленеет, покроется листвой и принесёт плоды! Но тот уже ничему не верил, только мотал головой и то и дело тяжело вздыхал и закрывал глаза.
И тут Игнат до конца всё осознал, увидел, что дерево действительно больше не наденет зелёного убора: маленькие, пушистые сероватые побеги листьев увяли и сморщились. Ветки покрылись будто мхом...
Правда всё же оказалась за тётей Леной. Она, видимо, действительно знала всякие там тайны природы и ей ведомы были незримые силы земли, о которых не может догадаться несведущий человек. Это не могло не удивлять.
Сева уже не прислушивался к тому, что ему говорил Игнат, — он лишь смотрел тоскливым взглядом на обнажённую яблоню и всё заметнее слабел. У Игната разрывалась душа...
Вдруг Сева повернул на подушке лицо к Игнату и тихо промолвил:
— Дай слово…
— Какое? — Игнат вплотную приблизился к постели соседа и чуть наклонился.
— Что ты вырвешься отсюда…
— Но…
— Не спорь... Попасть сюда — всегда успеется. Пока есть силы, по-живи на свободе, с людьми... Мне не суждено было, я не успел. Так хоть ты сделай это... За меня. Дай слово, дай, — Сева закашлял.
Это напугало Игната, он схватился за кружку, хотел подать, крикнув:
— Врача! Няня! Няня!
Но Сева остановил взглядом и, успокоившись немного, прошептал:
— Со мной всё кончено. А ты, ты… Тебе ещё жить. Дай слово…
— Даю…
— Не обмани. Не бери грех…
— Сказал же. Вырвусь и буду жить!
— Спасибо, — и Сева закрыл глаза.
Через два дня, когда небо было совсем серым и яблоня, казалось, сурово стучала в оконное стекло оголёнными ветками, Сева умер. Умер тихо, хорошо: уснул и не проснулся. А за окном стояла мёртвая яблоня. В душе Игната что-то окончательно оборвалось…
Спустя ещё три дня, приехали троюродные сестра Галина и тётя Та-мара. На этот раз с ним никто церемониться не стал, заявив с порога:
— Собирайся — мы за тобой!
— Разве нелюди какие… столь родни кругом, неужто не прокормим, не поднимем... Свой же!
Вспомнив последние слова Севы, Игнат не стал сопротивляться, быстро собрал вещи…
И прочь, прочь из Аидовой обители! К жизни, к свободе!
Да здравствует Солнце!
.