Старый, добрый, уж изрядно обшарпанный, темно-желтый наш шкаф. Последние годы ты сиротливо стоишь у двери в темном углу холодного чулана. Я помню каждую трещинку на твоих боковушках, каждый изгиб на фанерных накладных орнаментах. Твой нутряной запах…. Через проплешины отшелушившихся слоев краски, как метки памяти, проглядывают пятна того родного первоначального цвета. Края твоей дверцы, ручки выдвижных ящичков засалены бесчисленными прикосновениями наших рук, рук наших детей. Сейчас ты старомоден, твоё место занял безликий, лакировано напыщенный, равнодушный современный шкаф. И сегодня ты обиженно скрипишь заржавевшими от сырости петлями дверца и хранишь в своём чреве ненужный хлам…
Каждый раз, нежно прикасаясь к твоим фанерным узорам, к четвертушкам балясин по периметру зеркала, к профильно выструганным рейкам, к точеным на токарном станке ручкам ящичков я чувствую тепло папиных рук, его вдохновение…. Чувствую пульс времени, пульс прошлого…
***
Наш дом в деревне, в котором я родился и рос до пяти лет, отличался от окружающих тем, что во дворе напротив торцевого кухонного окна росла высокая ель. За елью с тыльной стороны дома было пристроено крыльцо, ведущее в чулан и как продолжение чулана с обратной стороны крыльца, располагалась папина мастерская. Здесь он, в свободное от школьных уроков и хозяйственных хлопот время царст-вовал.
Когда он начинал какое-либо новое дело, то работал неистово. Как только там раздавался свист рубанка, стук топора, оставив все уличные иг-ры, я бежал под это полуоткрытое пространство, увешанное инструментами, кипами сложенных в навесе под потолком сохнущих заготовок, и множеством интересных для мальчика деталей. Здесь появились на свет мои любимые игрушки – деревянно-фанерная копия грузовика «ЗИС-5», на котором можно было спокойно катать малыша, копия истребителя «Як», самокат с подшипниками вместо колес и многое другое.
Энергично передвигаясь по мастерской, потряхивая черными, как смоль кудрями, неизменно щурясь при примерке деталей и насвистывая любимые мелодии, он ловкими движениями большим фуганком строгал доски и рейки. Помню, как росла на верстаке и падала на пол горка чудно пахнущих свежей древесиной, тонких, прозрачных, спиральных стружек. Как тонким фонтаном летели из-под лучевой пилы мелкие опилки. Как методично и четко стучали долото и стамески, вынимая из заготовок пазы и проушины.
Но особенно мне нравилось, когда он присев на край верстака или ликана с прикрученными тисками, отдыхал. В эти минуты он с любовью разглядывал сделанное, его зеленые глаза светились задором и энергией. На его рубашке проступали пятна пота, он прерывисто дышал и улыбался. И в эти паузы он, наконец, обратив на меня внимание, доставал из-за уха карандаш и начинал на обрезке доски или фанеры рисовать для меня рисунки-загадки. Или писал буквы, учил складывать слога.
Много мебели и хозяйственной утвари он сделал в этой мастерской. Но мне всё же больше запомнилось, как был сделан этот шкаф. Как его ос-тов он обшивал сзади и по бокам фанерой от разобранных ящиков из-под грузинского чая. Как выпиливал лобзиком орнаменты и точил на токарном станке с ножным приводом балясины, ведь в то время в нашей деревне не было света, и все инструменты были ручными.
Верх шкафа он украсил орнаментами, внизу вмонтировал три вы-движных ящика, а по центру – дверцу. Затем покрасил в приятный желто-охристый цвет, который тоже был природным – в руднике, что по дороге от города в деревню раскапывали охру, сушили, долго мельчили, перетирали и, размешав олифой, красили им полы и мебель.
С тех пор как этот шкаф занял своё место в большой комнате, он стал главной мебелью в нашем доме. Здесь на перекладине висели на самодельных плечиках пальто, плащи и костюмы. Внизу под ними кипы белья. В выдвижных ящичках – шерстяные носки, варежки и другая мелочь. А на самом верху, как на самом недоступном месте родители хранили вещи, к которым нам доступ был запрещен и, потому это место было самым таинственным, загадочным и самым желанным для детского любопытства.
В шкафу мы прятались во время игр или я, обидевшись на кого-либо, зарывался меж пальто, закрывал за собой дверь и долго сидел в темноте, вдыхая запах сукна, кожи и меха. Дуясь на весь свет и угрожая всем, что вот умру здесь и вы все будете жалеть о том, что во время не нашли меня, не поняли, не пожалели и вот…. .
Но самым главным и интересным для меня в шкафу было вставленное в дверцу на уровне груди взрослого человека зеркало. Раньше это зеркало висело высоко на стене и скучно отражало одно и тоже. Но вот папа вмонтировал его в дверцу, и оно зажило совсем другой жизнью.
При открывании дверцы на зеркале феерично отражалось все окру-жение, возникали подвижные картинки. В отсутствие в то время телевизоров эта подвижная картинка завораживала. Я мог просто так водить дверью, мотылять им туда-сюда, рассматривая эти подвижные отражения. Вот прошла мимо с неизменным вязанием в руках, в белом платке бабушка. Её отражение послушно скакнуло, подчиняясь рывку моей руки, и вот уже на ней появились отражения кухонной печи, и за окном наша зеленая ель, мама у печи.
Но когда дверь была полностью открыта, то на месте этого иллюзорного пространства возникали скучно висящие в полумраке тривиальные одежды, как будто утверждая с насмешкой: «А чудес и не бывает!». Исчезало пространство. И я всё время пытался заглянуть за фанеру, которой папа обшил обратную сторону зеркала – мне не верилось, что там ничего нет. Мне казалось, что все эти отражения прячутся за этой противной фанерой и живут там своей сказочной, таинственной жизнью.
А ещё теперь я мог, выдвинув среднюю задвижку, встать на неё, топча её содержимое и видеть внизу зеркала отражение своей макушки, глаз и чуть-чуть носика. А если вставал на носочках на боковые доски ящика, то на несколько секунд, пока терпелась боль от врезавшихся в стопу жестких торцов досок, мог и увидеть своё удивленное и исказившееся от боли лицо.
Теперь рост своего тела я мог определять по отношению к этому зеркалу. Вот уже перед переездом в другую деревню я уже мог с пола на носочках видеть свои глаза, а если вставал на тот же выдвижной ящик то и всё лицо.
И вот однажды зеркало поздним зимним вечером отразило такую сценку. Папа поужинав, сел у керосиновой лампы проверять школьные тетради. От лампы на всю кухонную стену падала большая подвижная папина тень, слышался стук об дно чернильницы и скрип пера об ученические тетради. Чуть дальше от стола на кровати, склонившись над рукоделием, тихо напевала мама. Её белое приятно круглое лицо, с большими карими глазами красиво подсвечено лампой. Но эту идиллическую картину испортило следующее. Папа с осени мастерил мне лыжи. Высушил заготовки из липы, долго строгал, резал. Гнул носочки над паром в бане. Подгонял, шлифовал. Пробил стамесками поперек прямоугольные отверстия для ремешков. Из лыка свил ремешки. Лыжи получились легкими и изящными. И вот вечером на мою беду он торжественно занес эти лыжи с палками домой, мол, завтра утром сынок может пойти покататься. ….
Но мне не терпелось и, надев лыжи, громко стуча по деревянному полу, стал представлять себя катающимся. Папа раз попросил не шуметь, два. Но я так увлекся игрой, так не хотел расставаться с лыжами, что пропустил мимо ушей очередную папину просьбу. Папа, вконец разозлившись, вскочил, на меня надвинулась его большая, стремительная тень. Он снял с меня лыжи, отшвырнул меня к кровати и, сломав об колени и лыжи и палки, закинул обломки в горящую печь….
Как-то утром зимой я проснулся от резкого лесного запаха и с удивлением обнаружил у печки ещё лежащую на боку ёлку. Ещё покрытая морозным инеем, она начинала оттаивать, издавая щекочущий нос хвойный экстракт. До Нового года было ещё далеко и как выяснилось – папа решил таким образом отметить мой первый маленький юбилей – пять лет. К вечеру ёлка, близко поставленная к шкафу, отразилось в зеркале уже нарядно увешанная блестящими новогодними игрушками.
Мальчики во дворе соорудили из снега большую горку, полили во-дой, на её вершине красовалась ещё одна ёлка, украшенная самодельными бумажными и картонными игрушками. И вот четырнадцатого декабря со всей деревни ко мне в гости со своими мамами пришли мои ровесники. По-ужинав вкусностями, приготовленными мамой, мы под аккомпанемент папиного баяна водили хороводы, пели детские песни, играли в игры. И в тот день мне почти все подарили одну и ту же книжечку – детские стихи на башкирском языке, потому что в деревенском магазине других книжечек не было.
Часто зеркало шкафа и остекленные дверца буфета по вечерам оказывались облепленными фотографиями, это папа их так глянцевал. К утру фотографии с тихим треском начинали отклеиваться и опадать. К нашему пробуждению пол у шкафа был усеян свежими, блестящими фотографиями. Я подбегал к ним, собирал их как опавшие листья и с восторгом рассматривал. Вот, на одной их них, я стою у папиной картины, одетый в свою любимую темно-зеленую «шинельку», перешитую мамой из старого её жакета. На голове шапка с самодельной кокардой, картонные погоны, папины ремни крест на крест, а на поясном ремне висит «кобура» - пустой футляр от фотоаппарата «Смена».
Только вчера в затемненной бане при красном свете папа их печатал. Внутри фанерного ящика стояла керосиновая лампа, сбоку ящика прикручен объектив, фокусирующий изображение с фотопленки на вертикальную плоскость с фотобумагой. С противоположенной стороны объектива было проделано отверстие, застекленное красным стеклом, дающий свет для ванночек с растворами проявителя и закрепителя.
Я видел, как папа этот снимок долго кадрировал, по миллиметру двигая стоящую фанерку с фотобумагой, наводил резкость. И на фотобумаге отображалось моё изображение, где вместо белого лица был темный овал, вместо темных глаз белые отверстия, а темные шапки и шинель были белыми. При тусклом свете лампы долго считал и, прикрыв объектив красным стеклышком, вынимал фотобумагу из рамочки и окунал её в ванночку с проявителем. Так были напечатаны все фотографии нашего детства.
Но вот летом родители по частям стали перевозить наш скарб в новое место жительства и как-то в доме остались лишь матрацы и одеяла, на которых мы спали на полу, цветы на подоконниках и крупная мебель. Шкаф остался в большой комнате один и отражал пустоту…
И я помню, как долго я сопротивлялся этому переезду. Глупый, как будто мои капризы и рев могли, что-либо изменить. Но я не мог представить себе другую жизнь в другой деревне. Без своих соседок ровесниц, без игр с ними на лужайке у околицы деревни, без березы-качели, к которой я водил их, как бы наяривая на игрушечной гармошке мелодии и они, подражая своим родителям, орали «пьяными» голосами песни.
Не мог представить, как жить без этих милых сердцу картинок, когда солнце, очертив свой дневной путь, подрумянившись, приблизится к закату и тихо, подсвечивая белые облака, начнет садиться за пригорком Сатра, что упирается к хребту Зильмердак. Тени от танцующих на поляне берез удлинятся, направляя свои вершины к деревне. И тень от хребта полностью накроет нашу маленькую улочку, перешагнет через ложбинку, по которой мы ходили в папину школу, и достигнет второй, большей улицы деревушки. Но еще долго будет светиться румяным блеском гора Маяк с сосной великаном на вершине и правее «длинная поляна» на пригорке, через который сельчане выезжали в большой рабочий поселок.
Как румяные лучи через щели на дощатой стене торца мастерской проникнут внутрь, веером подсвечивая поднявшуюся пыль. Полосами осветят полки с инструментами, папину спину и скоро помутнев, погаснут. В деревне постепенно замолкнет мычание коров, фальцет телят, кудахтанье кур и дома, заборы, кусты черемухи и калины в садах подсеребрятся вечерними сумерками, выпадет обильная роса. И когда, наконец, погаснет небо над Зильмердаком и дугообразные, плавные изгибы вершины хребта сольются с темнотой неба, над деревней рассыплются звезды. Загорятся красным отблеском от керосиновых ламп окна, с полян и пригорков, что вокруг деревни, зазвучит перезвон кутазов.
Но ничего не бывает вечного… Мы со слезами на глазах прощались с родной деревней… Помню, как потом все остатки домашнего имущества погрузили уже в настоящий «ЗИС-5». Забрались на кузов и мы.
Я сидел с мамой напротив шкафа и видел, как зеркало отражает небо, калейдоскоп из проносящихся мимо деревьев, гор и на последнем повороте и спуске с горы прощальное перевернутое отражение сосны великана – символа нашей деревни…. Всю дорогу я смотрел на дрожащие, стремительные отражения. Когда ехали на подъем отражения менялись медленно, лениво, почти застывали, под гору – сливались в одно пестроё полотно. Я засыпал, просыпался. И когда окончательно проснулся от вдруг наступившей тишины – зеркало уже отражало другие горы, другое небо…
Шло время. В этой деревне шкаф занял новое место и отражал уже более яркие картинки – здесь был электрический свет. Здесь я пошел в первый класс и уже мог с шаловливыми, двоюродными сестрами спокойно стоять перед зеркалом и видеть своё лицо, строить с ними всякие рожицы и хохотать. Здесь я уже мог спокойно разглядывать в его нижнем правом углу небольшое пятно – дефект, так похожий на силуэт маленького танка. Потом уже мог с гордостью разглядывать пятиконечную звездочку, приколотую на лацкан моего школьного пиджака и нашивку «Отличник».
И уже теперь не вспомнить, не восстановить в памяти тот момент, когда впервые, глядя на своё отражение, я стал мучительно задумываться – а кто я такой, почему такой, почему у меня такие глаза, нос, губы?
Может тогда, когда впервые вышел в новой деревне знакомиться с уличными мальчиками и на их вопрос – кем хочешь стать, я опрометчиво ответил: «Композитором». А все они хотели стать моряками, летчиками, танкистами. А тут – композитор! И тут же расхохотавшись, они мне приклеили обидную кличку – «кампанист». А так я ответил потому, что ещё не умея разговаривать в точности воспроизводил все окружающие звуки – скрип двери, звук упавшей ложки, жужжание веретена бабушки. А на этот момент мог на баяне подбирать простенькие мелодии и поэтому папа говорил - мой сын станет композитором.
Я вглядывался в своё лицо, стараясь понять – почему я не такой как эти мальчики? Они везде носились босиком, не обращая внимания на комья засохшей грязи, камушки, стерню от скошенной травы, крапиву, в то время как я не мог и шага ступить без сандалий. Они по-другому разговаривали, быстро соображали, ловко забирались на заборы и деревья, ни кого и ни чего не боялись, дрались и обидно дразнились. И среди них я всегда себя чувствовал белой вороной, неженкой и потому с тех пор мне всегда казалось, что я не так хожу, не так стою, не то говорю… Я хотел быть похожим на них, но и не мог быть такими как они.
Особенно я отдалился от этой уличной ватаги, когда из города на лето к нашей соседке стал приезжать её внук, ни слова не знавший по башкирски. Меня время от времени учил русскому папа, да и в школе наряду с родным языком, как иностранный учили русский. Этому мальчику не с кем было играть. И вот как то он подошел ко мне и мы стали общаться. Нашли общий мальчишеский язык и за игрой, методом – делай как я, он стал учить меня русскому языку. «Я падаю» - говорил он, и падал на траву, «Я ползу» - и полз, «Я бегу», «Я стою». Так к концу лета мы практически разговорились, стали неразлучными друзьями, и этот мальчик стал первым моим учителем русского языка.
И тогда по вечерам часто я стоял перед зеркалом, старательно повторяя новые слова и чтобы это было точно, без ошибок и акцента, копировал его гримасы, ужимки и жесты. Позже, когда изучение других иностранных языков давалось легко, я понимал, что основой этого явились вот эти уроки с городским мальчиком и что это и есть метод погружения при изучении чужого языка.
Но мальчик к началу занятий в школе уехал домой и я опять остался наедине с уличными мальчиками. Теперь знание русского ещё больше отдалило меня от них. Ведь даже прической я отличался от них. Папа нас стриг сам и поэтому в отличие от выбритых наголо этих мальчишек мы выглядели городскими.
Но вот однажды зеркало удивленно отразило и мою оголившуюся голову с заплаканными глазами. Из зеркала на меня смотрел незнакомый мальчик с оттопыренными ушами, с широким лбом и яйцеобразной макушкой. А случилось следующее. Брат, ученик старших классов, по моде тех лет хотел отрастить длинные волосы и не соглашался на подстрижку. Папа насильно усадил его и стал кромсать его лохмы. Брат сопротивлялся, ныл и ворчал. Закрывал руками волосы, хныкал. Папа, страшно разозлившись, хватанул машинкой под корешок со лба и исполосовал всю макушку неровными рядами стрижки и брату ничего не оставалось как, молча глотая слезы, терпеть всю процедуру стрижки наголо. А потом от обиды он на лыжах ушел далеко в лес и, сильно беспокоя маму, долго не возвращался.
Но папа на этом не успокоился, под горячую руку попался и я. Хоть и прическа у меня была нормальной, но он насильно усадил и меня на табуретку и плачущего обкарнал за компанию. Так на удивление всей школы на следующий день мы с братом впервые пришли в школу лысыми. И как назло из города приехали фотографы, снимали всех на портрет и на монтаж класса с учителями. И на этих фотографиях мы стыдливо блестим своей лысиной.
Эх, зеркало, родное зеркало… Только ты видел моё истинное лицо в минуты обид и огорчений. Ведь когда ты ещё толком и не знаешь - кто ты и что ты, любое опрометчивое слово, сказанное другим просто так, из шалости или от зависти, или просто чтобы посмеяться над тобой, очень больно воспринимаются, и ты на самом деле думаешь, что ты такой, что это насовсем, и ничего не исправить. Эти маленькие мальчишеские трагедии, тогда они, конечно, не казались маленькими….
Но шло время, менялось время. Незаметно для меня выросли, по-взрослели сестра и скоро перед этим зеркалом стали кокетливо примерять свадебные наряды и потом уже стояли, разглядывая друг друга, обнявшись, счастливые пары. В доме появлялись новые люди – зятья, а потом и внуки, племянники.
А зеркало всё так же старательно отражало, как я каждое утро завязываю красный галстук перед школой и вижу себя уже по грудь. И возможно оно удивилось, вдруг увидев во мне неожиданную перемену – глаза блестели необычным блеском, в губах блуждала таинственная улыбка, щеки горели и я надолго застывал, глядя в одну точку и видя не себя, а улыбающийся образ белокурой, голубоглазой одноклассницы…
И теперь я разглядывал себя в зеркале не просто, чтобы понять – кто я такой и почему такой, а, пытаясь увидеть то, что может во мне понравиться или не понравиться ей. Мне казалось, что у меня слишком большие уши, маленький подбородок и телячьи глаза. Я разглядывал себя, пытаясь увидеть черты мужественности и силы, но себя не обманешь – хотя в зеркале я уже и видел себя по грудь, но по-прежнему был хил и слаб. На уроках физкультуры не мог делать и половины того, что могли мои одноклассники, и это угнетало. И я лишь мечтал о спортивной и сильной фигуре, которая могла бы понравиться ей. Но казалось, что это недостижимо и что придется всю жизнь терпеть насмешки, издевки ровесников и недовольство родных, ведь в деревенском хозяйстве нужны сильные и крепкие руки. И часто от мамы приходилось слышать: «Вот сыновья Сальмана уже наравне с взрослыми косят, а ты и косу в руках держать не можешь….». Такие укоры уводили меня в себя и я начинал привыкать к тому, что я неполноценен, что моя доля быть всегда в последних…
Но так было пока однажды во время покоса, после очередных моих безуспешных попыток что-то сделать по хозяйству и насмешек по этому поводу сестер и зятьев, третий по возрасту зять не вызвался со мной переночевать на сеновале и не провел со мной убедительную беседу о необходимости физического развития. На следующее утро мы с ним сделали перекладину, которую я доставал с земли и он показал мне упражнения для развития нужных мышц. Насыпал в ведра песка и показал, как их тягать. С тех пор я всё свободное время проводил за перекладиной, по утрам стал делать зарядку и толкать ведра с песком.
Постепенно упражнения на перекладине стали даваться всё легче и легче, и я поднял её на новый уровень, а в ведра докладывал камни. И тогда к концу лета зеркало уже отразило наметившиеся мышцы, и какую то твердость в «телячьих» глазах. Через год на физкультуре в строю я стоял третьим и уже многих обогнал по силе и развитию. И уже тогда с удивлением стал обнаруживать в зеркале как постепенно пушинка под носом и на подбородке становится всё жестче и чернее, и тогда сестра уже смеялись не над моей слабостью, а от того, как всё густеет и меняется мой голос, крепнут плечи.
Теперь моя макушка в отражении упиралась в верхний край зеркала и в пришкольном стадионе на виду у всех отдыхающих, мы с са-мым сильным одноклассником соревновались на перекладинах – кто красивее выжмет клепку одновременно обеими руками или больше прокрутится после маха, больше подтянется. И тогда зеркало часто стало отражать небольшие ссадины, синячки после разборок и драк за ту голубоглазую…..
Старый наш добрый шкаф, ты был всегда примером того, как нужно умело, как папа, выполнять любую работу, как много надо уметь. Уверенность в физической силе придали уверенности и во всем остальном. И как папа, вместе с папой, и сам я стал делать все домашние мужские работы, мастерить, столярничать. Когда уже переехали в новый дом, где наш шкаф и занял это место в чулане, потому как для нового дома купили новый шкаф, я поменял всю электропроводку дома и во дворе. Вместе с папой переделывали перегородки, двери, окна, ворота. Заново обустраивали весь дом, чистили, скребли и красили. И тогда зеркало шкафа уже в полумраке чулана отражали мои счастливые глаза потому, что всё получалось, всё ладилось.
Но и не всегда я оставался довольным своим отражением. …
Весною есть необходимость в чистке покоса от зимнего мусора. Нужно убрать упавшие за зиму деревья и ветки, сжечь остатки сена с оснований стогов, прибрать разобранные зимой жерди с изгороди стогов. Я на мотоцикле с коляской приехал на покос и полдня возился, вдыхая свежий, насыщенный прелой травой воздух и слушая щебет птиц и переклички кукушек. Но, когда, закончив работу, поехал домой, на крутом подъеме мотоцикл забуксовал и тяжелая коляска увлекла его в глубокую, сырую колею. Мотоцикл намертво сел на раму коляски и ни на сантиметр не смещался вперед, буксующее заднее колесо всё больше и больше зарывалось в мокрую дорогу.
Когда я уже изрядно вспотел, устал и отчаялся, увидел едущую невдалеке запряженную в телегу лошадь. В телеге сидели старый лесник и его молодой помощник. Я побежал к ним навстречу и стал просить о помощи. Но они и не замедлили рысцу лошади и не подумали помочь, а, беспечно улыбаясь, проехали мимо. И только злость на них, наверное, помогла мне наконец через силу вытолкать мотоцикл и продолжить путь домой.
Через какое то время этот самый старый лесник пришел к нам до-мой, прося моего отца написать какую то важную бумагу. Но папа после вчерашнего застолья сильно болел и не мог помочь и стал заставлять меня. Я наотрез отказался, бросив ошеломленному старику, мол, а вы тогда в лесу мне помогли!? Никакие уговоры мамы и просьбы старика не могли заставить меня взяться за ручку. И поникший старик, сгорбившись, молча прошел мимо зеркала и его грустный профиль отразился рядом с отражением моего негодующего, замкнутого и гордого в своем непослушании и упрямстве лица. Тогда мама ещё долго корила меня за это, а папа сказал просто – это хорошо, что умеешь стоять на своем, но взрослым надо помогать. Прошли годы и мне до сих пор стыдно за это ненужное упрямство и уж совсем детскую месть.
Но время неуловимо рвется вперед, накладывая свои отпечатки на всё окружение. Вот и шкаф посерел от чуланной пыли, давно на нем не обновлялся слой краски и, он стала шелушиться, трескаться. И уже к выпуску из школы моя макушка вылезла за край зеркала и, мне уже надо было наклоняться для того, чтобы полностью увидеть своё лицо. И в один прекрасный день доброе, старое зеркало отразило меня с грустными глазами, в белой рубашке, в выпускном костюме…. С грустными потому, что тогда не мог и представить себе другой жизни – без привычной школы, учителей и одноклассников, друзей и подруг. Без школьного стадиона и спортзала, без лыжни и хоккея на замерзшем пруду. Без той, с параллельного класса, с которой впервые целовался у высоких сосен на краю села…
И оказался пророческим тот сон бабушки. Она увидела как весенним солнечным днём ещё в той деревушке, где появился на свет наш шкаф, мы идём с ней на прогулку. Я в своей любимой зеленой «шинели». Впереди у речушки, огибающей деревню - пойменная поляна. Весною в половодье её заливает вода и в морозные ночи поляна покрывается ровным, блестящим, прозрачным слоем льда, под которым видна прошлогодняя трава, замерзшие пузырьки воздуха и снующие рыбешки. И бабушка увидела как я легко, свободно и размашисто заскользил по этому естественному катку на коньках, лишь от встречного ветра развеваются полы моей «шинели» и такт шагам подпрыгивают ушанки шапки. В ослепительной белизне, окружающую поляну снега, я удалялся всё дальше и дальше, превратился в точку и растворился где-то у синевы горизонта… Бабушка звала меня, ждала и испуганно проснувшись, подумала, что моя жизнь видимо пройдет в далеке от Родины…
Так и получилось – после школы я уехал. И теперь всё реже стало фиксировать родное зеркало изменения во мне. И в редкие приезды - сначала во время каникул в институте, а затем и во время отпусков, зеркало показывало не изменения в росте, а то, как зреет, мужает и постепенно старится лицо.
После второго курса зеркало обнаружило в моем лице жиденькие усы и бороду, отпущенные мной в знак принадлежности цеху художников. И потом они, приобретя окончательные очертания и жесткость, стали неиз-менной деталью в моем облике. А после третьего курса со мною рядом отразилось юное лицо моей жены…
Шли годы… И как то летом в перерывах между работой на покосе я наблюдал как моя младшая дочь долго повертевшись у шкафа, вдруг догадалась выдвинуть среднюю задвижку, наполненную шерстяными носками, варежками и другой мелочью, встать на неё и разглядывать своё лицо….
Старый, добрый, уж изрядно обшарпанный, темно-желтый наш шкаф. Последние годы сиротливо стоишь у двери, в темном углу холодного чулана. Я помню каждую трещинку на твоих боковушках, каждый изгиб на фанерных накладных орнаментах. Твой нутряной запах…. Твоё потемневшее зеркало всё реже и реже отражает родные лица. Уж давно не стало отца, давно мама съехала в город и мы навещаем тебя только летом.
Вокруг всё давно изменилось, всё хозяйство, которое мы с отцом и матерью обновляли, совершенствовали, пришло в упадок. Время безжалостно расправилось нашим уютным прибежищем. Сырость, дожди, холодные сугробы до трухи сгноили доски во дворе, столбы и штакетник на заборах, крыши сараев. Не уберегли мы и привычное убранство дома, оно со временем стало чужим и неуютным. Неизменным остался только ты, как память о той полнокровной, шумной и дружной жизни нашей семьи.
И я, вглядываясь в родное зеркало в своё лицо уж испещренное морщинками, с поседевшими висками и бородой, пытаюсь представить то лицо, тянущееся на носочках от выдвинутого среднего ящичка……
