Они сидели в засаде, Клаус и Конрад, не первую ночь, а может быть, не первый месяц. Клаус хищно посматривал на луну, с голодухи та казалась даже не краюхой хлеба и не головкой сыра, а тарелкой супа-пюре, местами потемневшего от горя не быть съеденным. Объекта не было, объект не шёл, сопротивляясь, вероятно, самой мысли пойти на верное обнаружение. Нависавшие кусты в темноте двоились, троились и множились в геометрической прогрессии, по-тараканьи шевелили усами-ветками, направленными в небо. Ветки могли быть антеннами, через которые Мать Сыра Земля принимала сообщения от Меркурия и Юпитера, давно позабыв, где боги, а где небесные тела, ибо тысячелетия назад физика поглотила идеалы, не оставив места надежде.
- Зачерпни земли, - сказал Клаус.
- Нужно ли? - спросил Конрад.
- Да.
Конрад погрузил в рыхлую почву обветренную пятерню до самого запястья, сжал пальцы и вытащил. Клаус повернул в его сторону стволы обреза. Конрад высыпал землю в глазницы стволов и вычистил из-под ногтя безымянного пальца слегка шевелящиеся частички неудачно подвернувшегося в земле червя.
- Земля - понимаешь? - хороший глушитель. Скроет и выстрел, и последствия.
- Зачем скрывать? - поинтересовался Конрад, забыв усомниться в таком способе заглушить звук выстрела.
- Чтобы вспоминать было нечего. Сделаем и забудем. Никаких зацепок в памяти. Иначе, сам посуди: хлопок, лежащий объект. По ночам будешь вскакивать.
- А если я хочу помнить? Чем бы ни кончилось, хочу помнить.
Клаус помолчал. Достал из кармана замусоленную красную пачку Честерфилда и огромный коробок охотничьих спичек. Чиркнул спичкой, вдохнул запах серы и, дождавшись, пока пламя сожрёт дерево почти до самых пальцев, закурил. Дым не спешил покидать хозяина, целуя его щёки, в густой щетине которых запутался маленький вертолётик клёна.
- Тогда ты идиот, - сказал Клаус.
Заметно холодало. Оба стрелка пытались укутать подбородки и носы в свитера, торчащие из-под курток. Клаус лишь иногда высвобождал лицо, чтобы затянуться.
Конрад заметил, что давно не нащупывал оружие, сосредоточив всё внимание на обрезе Клауса. Он сунул руку под правый бок в надежде провести пальцами по приятным изгибам рукояти, но нервные окончания рассказали ему лишь о жухлой траве и редком колючем щебне. Он немного поворочался с боку на бок.
- Не ворочайся, - сказал Клаус. - Отвлекаешь внимание, моё и своё.
- Оружие найти не могу.
- Так и должно быть. Слишком долго ждём в этот раз. И я терял когда-то.
- Если объект появится... Что я буду делать без оружия?
- Ничего. - Клаус затушил окурок о камень, напоминающий мотылька со сложенными крыльями.
- Сделаешь всё сам?
- Вряд ли. Скорее всего, тоже ничего не буду делать. Ты ведь хотел бы именно этого.
- Я бы вообще не хотел быть здесь. Но сейчас больше негде.
- Всегда больше негде. Даже в момент выбора, стоя перед тремя тёмными тоннелями, ты находишься на пути в пасть лишь одного из них, вопрос только во времени. Пройдёт несколько секунд, недель или лет - смотря как долго будешь мять сиськи - и одна пасть из трёх сожрёт тебя, прожует, чтобы ты отправился комком слизи по пищеводу, искупался в желудочном соке и прокатился в извилинах кишок. И всё это время тебе больше негде будет находиться.
- Сейчас мы в пищеводе, как думаешь? Или нас уже переварили и выср**и?
- Никакого "мы", - сказал Клаус. - Между нами стены выбранных тоннелей. Они пропускают звук, пока выгодно, а в какой-то момент - может, когда кто-то из нас будет, срывая ногти, падать по отвесной скале, а второй будет карабкаться по ней вверх - мы не услышим друг друга, потому что так решат стены.
Клаус лёг на бок, положив под голову свёрнутый мешок. В этот мешок планировалось уложить объект после завершения операции. Луна уже слегка сменила дислокацию и просвечивала между ветвей старой сосны, чья хвоя обрамляла её, напоминая ресницы. При свете луны Клаус выглядел уютно, словно турист, засыпающий у костра. Только костёр был не положен по уставу.
- Разбуди, если что-то увидишь, - сказал Клаус.
- Чтобы ты ничего не предпринял, - вопросительной интонации почти не было.
- Да. Но ты ничего и не увидишь.
- Я знаю, - неуверенно ответил Конрад.
- Скажи только одно: когда мёртвые восстанут, будешь ли ты готов?
- Разве это важно?
- Нет. Для меня - не важно. Но для тебя - да, пока хочешь так считать.
- Что ж, тогда нет, не буду готов.
- Хорошо.
Когда начало раздаваться посапывание Клауса, на Конрада тысячей разбитых чернильниц пролилась тьма. Луна перестала быть оком с хвойными ресницами и стала всевидящим глазом, с ненавистью следящим за ним. Конрад поёжился. Кусты продолжали по-тараканьи шевелить усами, транслируя далёким собеседникам жалобы Матери Сырой Земли на миллиарды вшей, разъедающих кожу. Несколько минут Конрад посидел, обхватив голову руками, но понял, что может упустить объект. С тоской оглядевшись, он решился разбудить Клауса. Тот открыл глаза и посмотрел на него, не издавая ни звука.
- Думаю, так будет лучше, - сказал Конрад. - Ночью стоит дежурить вместе, а днём спать по очереди.
Клаус по-прежнему молчал.
- Знаешь, этот Михельсон... - начал Конрад.
- Кто?
- Михельсон. Парень, который спит с моей женой.
- У тебя нет жены.
Конрад переваривал информацию.
- Так что там про Михельсона? - с неподражаемым привкусом снисхождения спросил Клаус.
- Да ничего. Хотел спросить твоё мнение обо всём этом дерьме.
- Всё, что я знаю о Михельсоне - то, что он трахает твою жену, да?
- Да.
- А ещё знаю то, что у тебя нет и не было никакой жены, верно?
- Тебе виднее.
- И какой же вывод? Михельсона не существует. По крайней мере, для меня.
Луна сместилась ещё немного. Ветвь сосны, хвоинки которой были похожи на лунные ресницы, теперь решительно перечёркивала воспалённый жёлтый глаз. Появлялись и первые признаки рассвета. Клаус затачивал найденную под ногами палочку, не забывая каждую секунду переводить взгляд вдаль, за постепенно засыпающие кусты.
- Сегодня объект появится? - спросил Конрад. У него не было душевных сил добавлять "как ты думаешь". Отсутствием личного обращения в вопросе, как магнитом, Конрад хотел притянуть точный ответ.
- Нет, - ответил Клаус.
- Тогда зачем мы здесь?
- Больше негде. Ты же сам сказал, - зевнул Клаус. - Рассвет намечается. Надеюсь, больше не испугаешься темноты.
Он воткнул заточенную палочку в рукав Конрада, лежащий на земле. Пригвоздив его таким образом, Клаус лёг на тот же мешок и заснул.
Часть II. Михельсон.
- Взял итальянские стойки, должны быть получше китайских говнодубликатов, - сказал Михельсон.
Он нажал на капот жёлтого Порше точно над колесом. Раскачав, отпустил. Машина тут же заняла исходную позицию, ни разу не качнувшись.
- Свежак. Новьё.
Конрад молча сел на пассажирское сиденье. Михельсон ещё немного полюбовался машиной и подошёл к двери с водительской стороны, проведя двумя пальцами по боку автомобиля. Как будто нарисовал на кузове спортивные полосы.
- Конрад, как вид изнутри? - весело спросил он в приоткрытое окно.
- Зависит от вида. В данный момент полное ничтожество.
Они стояли во дворе жилого дома, панельной девятиэтажки, внушавшей Конраду тянущее чувство тоскливого уюта. Того, что отдаёт тихим звоном в ушах. Михельсон занял своё место и завёл двигатель.
- Вижу же, что тебе здесь нравится. Нет, надо выпендриться. Тебе ж не Мальдивы нужны, мужик, не храм Августа в Пуле, тебе бы тихий звон в ушах. А звенит в таких вот девятиэтажках, в квартирах, когда стоишь среди книжных стеллажей, смотришь на никому не нужные томики. Сухостой. Стихи там всякие или историческая макулатура. Ну, знаешь же, что чувствуешь, когда берёшь книженцию, а там написано в столбик. Я закрою, а ты, например, прочтёшь, даже найдёшь что-нибудь стоящее - а в ушах звенит, звенит, звенит. Не думай, я не хотел сказать "такой кретин, как ты, прочтёт и найдёт что-нибудь стоящее", нет. Сказал то, что сказал. Я вот, неуч этакий, даже читать не стану, да... А ты молодец, конечно, молодец.
Михельсон вырулил из двора и, немного поплутав по переулкам, вклинился в поток машин, двигавшийся в сторону моста. Через пять минут они уже ехали по мосту, и Конрада дразнило небо, ясно давая понять, что обратная сторона туч облита предзакатным сидром солнечного света.
- Михельсон, видишь небо? Дразнит тебя?
- Вижу, - засмеялся тот. - Зачем дразнить? Оно просто есть. У меня есть небо.
- Трудно понять... Клаус сказал, что я идиот, если хочу помнить всё. А выстрела не было, не в кого было стрелять. И я запомнил, как готовили выстрел, готовились не запомнить...
- Какой Клаус? Для начала.
- Тот, с кем сидим в засаде на объект.
- Какой к чертям собачьим засаде... - пробормотал Михельсон.
Асфальт воспалялся под колёсами Порше. Ямки и поперечные трещины, запущенными пролежнями пересекавшие дорогу, в салоне не чувствовались: новые стойки легко брали удар на себя.
- Вот ты ж меня давно знаешь, Конрад. Давно?
- Пусть будет так.
- У меня хороший вкус, правда?
- Присутствует, по крайней мере.
- Во-от, - удовлетворённо протянул Михельсон, бросив взгляд на правое зеркало и перестроившись в другую полосу, чтобы обогнать плетущийся впереди Шевроле Ланос. Плетущийся - по меркам Михельсона.
- Так я, собственно, о чём, - продолжал тот. - Назад глянь, нормальные, качественные?
За всю поездку Конрад ни разу не оглянулся, да и не заметил поначалу двух девушек, занимавших заднее сиденье. Разный цвет волос, разные фигуры, но взгляд объединял их, уравнивал в правах и обязанностях, унифицировал: обе сосредоточенно смотрели в спинку водительского кресла, не издавая ни звука.
- Да ты потрогай, потрогай.
Конрад протянул руку к первой. Провёл тыльной стороной ладони по рыжим волосам и безразличному лицу. Положил ладонь чуть выше виска девушки, а большой палец на лоб, мягко попытавшись на мгновение направить её взгляд на себя.
- Едрёна вошь, на свидание, что ли, пришёл? Я прошу качество оценить, а он в глаза заглянуть пытается. Может, ещё глазное дно проверишь, окулист, или сразу коробочку с колечком достанешь? Давай тогда - белое золото любит, я за неё решил.
- Михельсон, а ты сегодня нигилистичен, не находишь?
- Сунь-ка в задницу такие словечки. Хотя, если хочешь видеть меня сегодня нигилистом - можешь не совать. Завтра по убеждениям экзистенциалистом-мистиком захочешь видеть, а по характеру и вовсе филантропом. Покорюсь судьбе, но спрашивать-то зачем. И вообще, дело делай.
Конрад отогнул верхнюю губу девушки, посмотрел на зубы. Не идеально ровные, с желтизной. Провёл указательным пальцем по грудной клетке, чуть надавливая. Лишнего жира не было, впадинки между рёбрами чувствовались без особых усилий. Спустился пониже, в глубокий вырез платья, прикрывавшего бюстгальтер. Тот сидел туго: чтобы отогнуть чашку и ощупать молочные железы, пришлось почти полностью развернуться на сидении и подключить вторую руку. Оценив упругость груди и размер соска, Конрад убрал руки и занял прежнее положение. Девушка за это время так и не отвела глаз от невидимой для неё спины водителя.
- Ну? - спокойно спросил Михельсон.
- Нормальная. Вторую не буду осматривать, пойдёт?
- Ладно.
- Тебе для каких целей? - поинтересовался Конрад.
- А это, брат, лишнее. Ну, в душу же лезешь. Лучше бы рыжей вон в трусы залез, составил бы более полное мнение.
- Нет, ты нигилист всё же сегодня.
- Ой, да с хрена ли нигилист? Вполне признаю ценность того, что можно нащупать в трусах.
Машина свернула с трассы и заехала во дворы спального района. Припарковавшись перед одним из домов в специальный кармашек, над которым нависали желтеющие лохмы тополей, Михельсон сдвинул рычаг коробки передач на P, заглушил двигатель и, не вынимая ключа из замка зажигания, с ироничной улыбкой посмотрел на Конрада.
- Пойдём? - спросил он.
- Зачем?
- Сел же в мою тачку. Тебе виднее, зачем.
Мужчины вышли из машины. Когда Михельсон покинул водительское кресло, девушки отвели взгляд от последнего и принялись безразлично смотреть в окна, каждая со своей стороны. Михельсон, не обращая на пассажирок ни малейшего внимания, закрыл дверь и поставил машину на сигнализацию.
Они вошли в здание - Михельсон повернул ключ в замке деревянной двери, за которой оказался не подъезд, а просторный белый зал с ионическими колоннами и простыми, но яркими светильниками, вмонтированными в потолок. Предметов интерьера не было, однако в середине зала находилось словно бы некое сооружение, стоявшее высоким деревянным полукругом, за стены которого Конрад не мог заглянуть. Михельсон закрыл за Конрадом дверь и мягко подтолкнул того к сооружению. Конрад подошёл к круглым тисовым стенам, сделал несколько шагов вдоль окружности, но тут стена кончилась, и взгляду открылась небольшая, уютная комната, плеснувшая в сердце стакан молочно-сероватой грусти. Стены оказались книжными стеллажами, служившими границами комнаты. Ближе к краю стояло простое кресло-качалка, обитое немного потёртой коричневой кожей, над ним возвышался торшер с горящей лампочкой и жёлто-оранжевым абажуром из тонкой ткани. Чуть поодаль стоял стол тёмного дерева, на котором лежало несколько пожелтевших бумаг и перьевая ручка. Под столом уютно расположился пухлый чемодан, внутри которого - Конрад был уверен в догадке - находилась старая печатная машинка.
Конрад подошёл к стеллажам и не задумываясь протянул руку, чтобы вытащить с полки на уровне собственных глаз видавший виды бордово-золотистый томик "Зимы тревоги нашей" Стейнбека, после чего, почти не осознавая собственных действий, сел в кресло и начал покачиваться, открыв книгу и вдыхая её приторно-пыльный аромат.
"Читателям, которые станут доискиваться, какие реальные люди и места описаны здесь под вымышленными именами и названиями, я бы посоветовал посмотреть вокруг себя и заглянуть в собственную душу...
...
- Мышка-мышка, выходи за меня замуж.
...
- Подлые римляне по команде выстраиваются у подножия Голгофы.
..."
Конрад ощутил тихий звон в ушах. Он присмотрелся к противоположному стеллажу. Одна из нижних полок, довольно узкая, была свободна. Конрад отложил книгу, подошёл к полке и наклонился - та располагалась не выше метра от пола. Он протянул руку, чуть надавил на заднюю стенку, которая легко поддалась и отогнулась, как створка бара. В щель Конрад увидел не белый зал, который должен был там оказаться по законам физики и здравого смысла, а сад, где вишнёвые деревья чередовались с яблонями-дичками. Ветви с редкими перезрелыми бордовыми ягодами шевелились, но Конрад не чувствовал и не слышал ветра, а ощущал лишь слабый запах подгнившей листвы. Хотелось распластаться, словно скрывающийся от веника кот, и пролезть в эту щель, шагнуть по простуженно дышащей осенней земле, всмотреться в даль, понять, где кончается сад... Но книжная полка была слишком узкой. Конрад заставил себя оторваться от созерцания сада и резко выпрямиться. Вернув на место томик Стейнбека, он вышел из-за стеллажей, не оборачиваясь.
Михельсон стоял, прислонившись к выбеленным рёбрам одной из колонн, и спокойно смотрел на него.
- Зачем? - спросил Конрад.
- Чтобы ты ощутил звон в ушах.
- Так искусственно. Посреди белого зала. Стеллажи ведь не закрывают потолок, а он тоже выбелен, как кость, Михельсон. Как кость. И эти светильники...
- Искусственно, но искусно. Для тебя ведь второе часто весомее первого.
- Когда ты спишь с моей женой, думаешь о том же? Что второе часто весомее первого?
Михельсон смотрел на Конрада терпеливо и чуть удивлённо.
- Ты ведь не женат, придурок. Бредишь?
- Пусть так.
- Да я не возражаю, - Михельсон вздохнул. - Будешь готов ко дню, когда мёртвые восстанут?
- Забываешь про себя.
- Будешь же?
Конрад улыбнулся и посмотрел на Михельсона, прищурив один глаз.
- Думаешь, вот так... - он усмехнулся и покачал головой. - Показать мне вишнёво-яблоневый сад, заставить почувствовать звон в ушах... И этого достаточно? Достаточно, чтобы встретить день гнева с цветами и на красной ковровой дорожке, чтобы оправдать дерьмо, которое просачивается сквозь стенки... сосудов, домов, реальности? Михельсон, все эти стенки не из тиса, и мы, чёрт побери, не краснодеревщики.
- Никакого "мы", - слегка раздражённо сказал Михельсон. - Понимаешь, никакого "мы". А сад ты наверняка видел в детстве, видел не наяву, а в ту же щель той же книжной полки. Но тогда ты время от времени мог туда протиснуться, пока не нажрался жизни так, что в щель просачивается только взгляд. Чего тебе ждать? Что беречь?
Конрад молчал.
- Когда мёртвые восстанут, будешь готов?
- Нет.
- Хорошо. Хорошо.
Конрад развернулся и пошёл к выходу. Михельсон не окликнул его и, судя по полной тишине, нарушаемой лишь эхом шагов Конрада, так и не сменил позы.
Проходя мимо припаркованного рядом со зданием жёлтого Порше, Конрад бросил взгляд на заднее сиденье. Девушек уже не было.
Часть III. -
Конрад сидел над пустой тарелкой и водил по ней кончиком ножа. Есть не хотелось, но он через силу впихнул в себя несколько ложек безвкусного овощного рагу. Жена стояла, прислонившись к разделочному столу, и смотрела сквозь Конрада.
- Сама не будешь есть?
Та покачала головой. Открытая форточка не спасала от духоты. Вентилятор крутил нервно дёргавшейся головой, раз в несколько секунд тормоша лежавшую на столе пачку салфеток.
- Ева больна...
- Плохо, - рассеянно ответил Конрад.
- Плохо... раньше ты сказал бы, что нужно идти к врачу.
Конрад аккуратно отложил нож, чтобы не произвести стука.
- Это одно и то же. Ей не будет лучше от того, что я скажу.
Жена посмотрела в окно.
- Навестить нужно. Подруга детства. Знаешь, столько чувств и вещей нас связывает. Столько событий.
- Знаю. Хочешь, поеду с тобой?
- Не нужно. Ритуалы, Конрад... Всё это ритуалы.
- Постоим на воздухе?
Они вышли на балкон. Дом был последним рубежом между городом и бесконечностью, и прямо за ним расстилался большой пустырь - выщербленный, поросший лебедой и тысячелистником. За пустырём ровной полосой начинался лес. Почти голые кроны берёз и тополей пропускали последние лучи солнца неохотно, осознавая собственную немощь.
- Пустые пространства... Конрад, сочини симфонию пустых пространств. Или прелюдию.
- На чём?
- На любых струнах. На любых звуках. На себе.
Если бы на пустыре вместо тысячелистника выросли скалы, дух стоявших на балконе людей бился бы об них волной и медленно сползал болезненной пеной.
- Стой спокойно. Ты на прелой листве. Шаг. Ещё шаг. Листва так давно опала, что на ней можно различить твои следы. Видишь дерево?
- Какое, Конрад?
- Это ты мне скажи. Может быть, вишнёвое. Может быть, дикая яблоня.
- Дикая яблоня... да.
- А под яблоней листва, листва, листва... всё ей устлано, всё ей дышит, всё по ней скорбит.
- Сквозь неё ни травинка не пробивается, ни гриб...
- И перезрелые ягоды, опадающие с деревьев, теряются в ней.
- Конрад, я так боюсь за Еву.
Конрад прервался, но мыслями оставался в том же саду. Жена не смотрела на него, она словно пыталась проникнуть взглядом за стену леса, ограждавшего пустырь. Туда, где ещё было солнце, где влажный ветер с дальних озёр разгонял вековую пыль.
- Даже не за Еву. За детей. Ты же знаешь, они растут без отца.
- Но с матерью.
- А если её не станет? Что тогда?
Конрад ощутил, что придётся сделать над собой неимоверное усилие, чтобы снова заговорить. Лишние мысли и невысказанные слова засорили горло, как трубу.
- Всё ещё видишь дикую яблоню? Обними её. Спроси, зачем она существует?
- Она молчит, Конрад.
- Обними крепче - так, чтобы сок в жилах стал течь медленнее.
- Она существует, чтобы существовать... больше ни для чего.
Жена стояла с закрытыми глазами, сжав перила балкона. От усилия на обветренной коже рук проступал рельеф коры дикой яблони.
- Получилась не симфония, а прелюдия, здесь нет кульминации. Посмотри вокруг. Там есть ещё деревья?
- Здесь сад, Конрад, целый сад.
- Они смотрят на тебя и дикую яблоню.
Жена отпустила балконные перила и поднесла руку к лицу, но сразу же убрала. Как будто нечто не укладывалось в голове.
- Всё-таки это симфония, Конрад, вот и кульминация. Пустые пространства существуют, просто чтобы существовать. И всё, что в них.
- Да... не ожидал, что так получится, - Конрад смотрел на жену. Два электрона по-прежнему вращались по орбите атома. Орбиты могут совпадать или лишь соприкасаться, но не меняться.
- Оставь меня в саду. Давай возьмём сюда Еву. И детей. Пусть мы будем такими же дикими яблонями.
Она плакала. Последние солнечные лучи погрузились в болото леса и прочли самим себе отходную молитву лёгким дымком.
Часть IV. Когда мёртвые восстанут.
- Восславим Господа за Иерихонские трубы, - сказал Клаус. Он занимал стул, стоявший напротив кресла-качалки, обитого немного потёртой коричневой кожей. Над креслом-качалкой, в котором сидел Конрад, возвышался торшер с горящей лампочкой и жёлто-оранжевым абажуром из тонкой ткани. Книжные стеллажи по-прежнему стояли полукругом. Но над головами Клауса и Конрада не было потолка с вмонтированными в него лампочками, как не было вокруг и белого зала с ионическими колоннами. Сооружение Михельсона словно висело в молочно-сероватом киселе, примерявшим в этот раз роль пустоты.
- Ты готов, Конрад. Готов. Всё решено.
Тот спокойно посмотрел на Клауса.
- Дождёшься объект? Не упустишь? - спросил Конрад.
- Будь уверен. Ведь ты сам говорил, почему мы были в лесу. Когда-нибудь и объекту больше негде будет находиться, кроме леса. Как нам тогда.
- День пришёл?
- Да, Конрад. День, когда мёртвые восстанут, наступил.
Конрад прислушался к ощущениям. Не было тихого звона в ушах. Не было и ожидания чего-то сверхъестественного, что с хлопком и свистом прорвало бы плёнку реальности, надутую воздухом, которым дышал Конрад.
- Восстань и иди, Конрад. Восстань и иди.
Конрад поднялся со своего места и сделал несколько неуверенных шагов. Ничего не изменилось, ноги слушались так же, как раньше. Он прошёл мимо стола тёмного дерева, на котором лежало несколько пожелтевших бумаг и перьевая ручка. Под столом уютно располагался пухлый чемодан, внутри которого по-прежнему предавалась воспоминаниям старая печатная машинка. Конрад дошёл до пустой узкой полки стеллажа и попытался приподнять верхнюю планку. Та поддалась, огромная часть заполненного стеллажа легко поднялась вверх. Полка стала шире. Конрад толкнул заднюю стенку, и она упала на подгнившую жёлтую листву, укрывавшую почву сада, который находился за стеллажом. Конрад протиснулся в книжную полку и пополз боком, отталкиваясь ладонями. Через несколько секунд его ступни погрязли в приторной массе жёлтой листвы.
Вдалеке, среди вишен и диких яблонь, играла с детьми Ева. Она выглядела совершенно здоровой, а дети, старший мальчик и девочка, старались допрыгнуть до высокой ветки, где ещё висело чуть перезревшее яблоко.
Среди деревьев росли и кусты. Они всё так же по-тараканьи шевелили усами-ветками, направленными в небо, но теперь, хотя уже почти стемнело, не внушали Конраду никаких неприятных чувств.
У одной из яблонь стояла жена Конрада. Одной рукой она обнимала дерево, а второй держала под локоть Михельсона. Она была счастлива. Улыбался и Михельсон, с теплом глядя на Конрада.
- Восславим Господа за то, что Иерихон продержался хотя бы шесть дней, - сказал Михельсон, поцеловал жену Конрада и направил свободную руку в небо, где терпеливо сияла Венера.
Михельсон то поднимал, то опускал руку, согнутую в локте, словно дёргал за невидимое кольцо паровозного гудка. Конрад подбежал к нему и повис на руке, как ребёнок или разыгравшаяся кошка.
- Какой же ты му**к, Михельсон, - смеялся Конрад. - Какой же ты му**к, Клаус. Какой же я му**к...