…траншеи нашей трещина как рот покойника.
Два миномёта в мёрзлый грунт вкопавшихся,
глядят глазными жерлами запавшими,
в затылок лейтенанта – за три дня в полковника
доросшего. На нашей хилой каше-то:
топлёный снег да мох, да что осталось от коней…
Чуть в глубине блиндаж – как нос расквашенный.
Амуру вместо стрел, фугасов всыпал, Гименей -
под брёвнами почили: особист и Маша,
или не Маша, да, не суть-то нынче мне!
Вместо компота пьём варенье из ремней.
Немецким штык – ножом, кромсая патронташи,
опустошённые: наутро сцедим кофеёк.
Патронов – пять, и те, в винтовку всажены,
А от меня - лежит, всего лишь в сажени –
с дырой, разверзшей голову арийскую как фьорд,
остывший Ганс, убитый врукопашную,
осколком бомбы, кстати, под руку попавшимся.
Мы с ним запанибрата со вчерашнего!
Как старшенький, он отдал мне шинель донашивать.
Художница! «Какую гамму вижу?»,- спрашивай!
Котёл. В нём эскимо - перекорёжено…
Слились со снегом струпья обмороженных,
И потому, живой не отличим от павшего.
Земля распахана, зазубрины воронок,
заиндевели шоколадным крошевом,
петлицы-вишни пеплом запорошены,
и хрумкает морозом в «-40» Кронос,
поглядывая: как блестит рваньё металла,
фольгой, что детвора в округе разбросала,
и попадание прямое в писаря –
по обороне разнесло эпистолы.
…на этикетках, что повсюду: «Ленинградское».
Желтеют нервным трепетаньем на ветру.
И, словно с будущего фото политрук,
Ганс – напряженно тянет веник пальцев к лацканам
своей шинельки, кровь всосавшей промокашкой.
А наш «полковник» вертит всё пустой фуражкой.
И отпускает грех войне - крестом буссоль.
С надеждой вглядываясь в небо-антресоль,
я думаю, чего нам ждать? Со звёзд сойдёт
Христос?! Иерихонским роем реактивных ос -
прорвать мешок? Авось! Кремль вышлет самолёт?!
Ну! Что же там блестит, крыла серебряный поднос?!
Дурак… Беспомощный летун - дымится в пашне,
Раскуренною трубкой - главного товарища.
И боевой листок воняет словно труп!
Мой Ганс мудрее всех, он знает: утром наши –
все, до единого, в прорыве перемрут…