тот паренёк смышлёный, в хижине души.
А я живу, под музыку про «бумер»,
цел и здоров, расту большим…
Мальчишка жил как пел и пел как жил,
и новые стихи фонтаном били;
не знал тоски он в хижине души,
в натянутости струнной сухожилий…
Пусть стол мой небогат - но и не беден снедью.
А тот, на побережье, сдох голодной смертью.
Сердечко не берёг от перегрузок,
До срока, был приятною обузой;
истлел как бомж - забыт, приговорён;
на белой отмели баркас его прогнил.
А я в который раз вставал на стрём,
пока воришка в хижине шерстил.
Но сам войти туда, до одури боялся,
и мертвяка иссохшего увидеть!
За письменным столом он ангелу предался
и всей сопутствующей действу свите.
Так он сидел, над рукописью гнил:
пожухлой, вечно неоконченной, увы.
Стекал по континенту ржавый Нил,
с ленцой, по отмелям песчаным шлялись львы.
Теперь, тот паренёк из головы нейдёт:
всегда слегка хмельной, насмешливый, поджарый.
А я уверен, что не рухнет самолёт -
мой, зацепившись за снега Килиманджаро…
Мне не управиться с рыбацкими снастями,
что впрочем, сгнили без работы – на шестах,
остался жар пустыни с белыми костями,
где нет воды, а если есть, то нечиста.
Всё позабыл давно: как ставить парус,
как галсами идти на вздор ветрам.
А может быть - не знал, и глупо старюсь,
ночь коротая джином до утра.
Похоже, не носить холщовых мне штанов,
пропахших морем, рыбой, тяжкою работой.
И голышом мне загорать лишь в мире снов,
там же умаявшись до сто седьмого пота.
Кабы воскрес тот юнга, эх, я был бы рад!
Да только вот воскреснет он едва ли.
Уселся я на седативный препарат,
И ядами вжимаю все педали.
И непроглядна жизнь дёгтем кофе.
И притяжение растёт двора – колодца.
В душе завёлся морфинист – дистрофик:
выпрыгивать ли, нет - никак не разберётся?!
Таскаюсь с ним, который год мрачней хмыря -
но мне плита, небось, из мрамора пристала?
Салага - жизнь жёг фейерверком не зазря.
За что же: ни креста ему, ни пьедестала?!
Сожрали хижину до клети древоточцы,
автографы дожди размыли в клейстер.
Я ж, полоумный, всё ему таскаю почту
и оставляю в том же самом месте…
И не абсент ведёт меня по краю,
а гений злой – зарытой заживо мечты.
Снимают сиквел. Я не умираю…
А ты, читатель, как там ты!?
……………………………
Лежу в пустыне, сам собой отравлен,
до океанской глубины не дотянул.
Мой паренёк - не по Христу оставлен,
Да, автор, лучше бы он в шторме потонул!
И сочинили б реквием акулы,
на рифе рифмы по утробам разделив,
затем, расслабив утомлённо скулы,
чтобы сблевать тряпьё в стремительный отлив.
…………………………
Но всё же, я покойника в себе влеку -
громадный Паганини гроб упрямым цугом
Чеканит цокот: больше не могу, сбегу,
он не был мне никем - ни недругом, ни другом,
Прослывший веселейшим из повес…
и мне поведал ночью мелкий бес,
(мой собутыльничек, игрок на интерес),
что, якобы, сходил за пареньком с небес -
Старик. Рыбак. Хемингуэй Эрнест…