Добру всех учат мать, отец и Бог,
Оно в морщинах прадеда и деда,
Но ждёт комар, вцепившись в потолок,
Когда погаснет свет, чтоб пообедать…
1.
На землю ночью снег упал полОвой
С оттенком пенопласта и другой
Светилась даль сквозь лес пустоголовый
И поедала поедом его.
С трудом спустившись, с полки без матраса,
В тот миг, наверно, думалось одно:
"…Какая странность видеть смену красок,
Похмельным утром, выглянув в окно!
В такую рань приятнее и легче,
Под папироску, чтоб развеять сон,
Стоять в трусах у дома на крылечке
И слушать эхо карканья ворон,
Зевать в кулак, сначала просто ёжась,
А после, каждой мышцею дрожа,
Швырнуть окурок в снег и молвить: ”Всё же,
Жизнь хороша!.. Чертовски хороша!..”
Но, впрочем, отвлечёмся от погоды…
Родители его зовут Юрок.
Они расстались с сыном на два года
И дембель Юркин только начал срок.
Вот мой герой.
Из жизни деревенской,
Транзитом через райвоенкомат,
Он мчится в поезде навстречу части Н-ской,
Как на свиданье к девушке летят.
В его башке туман клубится сизый,
В его душе противоречий тьма –
Он ими, как занозами, пронизан,
Но некому занозы вынимать.
Как горсть перловки отсыревшей, в ларе,
В заброшенном таёжном зимовье,
Ещё вчерашнее, одевшись в дымку марев,
Таким далёким было в голове!
…В дыму купе, под монотонный ропот
Страны рессор, ободьев и баляс,
Все пили водку с привкусом компота
И матерились, как в последний раз.
Слюной плевалась пьяная гитара
И терциею в аккомпанемент,
В носы врывался запах перегара,
Заквашенный на дыме сигарет...
Травили байки – кто расскажет лучше,
В словоотборе сбросив тормоза,
И Юрка, про такой курьёзный случай,
Своим собратьям лысым рассказал:
"…В начале мая позапрошлогода,
Распутье было страшным. По грязи,
Сосед мой, что напротив – Вовка Котов,
Почапал за чекушкой в магазин.
Бредёт и думает:
- Чекушка - не мала ли?
Куплю-ка две! – и дальше рассуждал:
- Одну заныкаю тишком на сеновале,
А Валька спросит – сдачу потерял!..
Он закипал от мысли той, как чайник
И сглатывал тягучую слюну…
А в это время в дом к нему случайно
Дружок его беспутный заглянул.
…Вернувшись, он прокрался мимо окон,
Совой бесшумною взлетел на сеновал,
И, только к темноте привыкнул оком –
Живую "Кама Сутру" увидал.
Вскипела кровь в нём, не оставив жали
Сказать жене прощальное: "Прости!.." –
Схватил рогач он и, как те лежали –
Так только зубья стукнули в настил!..
Поплакал он маленько над Валюхой,
Поплакал над дружком дурным своим,
Да так с чекушками в правленье и потрюхал –
Ментов чтоб вызвали и чтобы сдаться им…
Терять бухгалтера правленью неохота…
Покуда "бобик" по грязище волокут,
Заранее предупреждённый, Котов
Благополучно сваливал в тайгу.
Менты в ботиночках покрутятся по краю,
Из мегафона что-то покричат –
Их "бобик" снова к трактору цепляют
И возвращают бережно назад…
Почти что год от них Володька бегал.
Не знаю – стыд замучил или нет,
Да поле Пасхи, но ещё по снегу,
Уехал в город.
Дали десять лет…"
Таких историй много я подслушал –
Открытия не сделал мой герой,
Но повесть о Володьке и Валюше
Ещё сыграет роковую роль…
Ну, а пока – мосты стучатся в раму,
Крестя на зиму черноту их рек,
Взлетают линии, кружатся панорамы,
Восходит солнце, тает первый снег,
Да изредка, помятый "покупатель",
С утра уже изрядно окосев,
Заглядывал в купе дурацким "нате!",
Традиционно спрашивая: "Все?.."
"…Мы, хлопцы, с вами – добрые соседи.
И, как друзья мои, вы, хлопцы, знать должны,
Что там, куда теперь мы, хлопцы, едем,
Вам, хлопцы, деньги будут не нужны…"
Как фокусник, помятые бумажки
Собрав в карман, он исчезал за фаст…
Не только крест нательный и рубашку,
Но русский спьяну и штаны отдаст.
Но водка есть, чтоб потерять рассудок,
И время есть, как до ближайших звёзд –
"Кругобайкальской" ехать двое суток,
А по прямой – четыре сотни вёрст...
***
…Юрку дальнейшие не помнились "изыски"
И я не опишу их дальше вам.
А чтоб не стать коварною ириской,
Прилипшей вдрызг к читательским зубам,
Я пропущу не только эту осень,
Но весь декабрь, включая Новый год,
Хотя порой перо моё заносит
Пускаться в описания погод...
Но что бы, сказанное мной, не означало,
Не обещаю вам не докучать…
А всё, что выше – это лишь начало –
Ведь нужно же с чего-нибудь начать!..
2.
Затеряна в тайге, как в море парус,
Вдали от центров и больших дорог,
Дожёвывала век свой, тихо старясь,
Деревня с вёртким именем Юрок.
Давно жила деревня, как в курилке,
Где сдохло не один десяток ос,
Но кто-то здесь поставил лесопилку,
Переписав деревню в леспромхоз.
Расширили дорогу к леспромхозу -
Наехали "рубаки" и "спецы",
Заёрзали большие лесовозы,
Ворвались в лексикон: "обзол", "концы"…
Аборигены тоже не скучали,
Доверив жёнам выделку пушнин…
Но где-то сверху что-то подсчитали
И нерентабельность в содеянном нашли.
Прислали резолюцию из главка:
"Рабсилу снять. Лес двинуть по воде…"
С тех пор из города ходила автолавка –
Раз в месяц сахар, спички и т.д.
И всё же леспромхоз забытым не был
И чья-то "волосатая" рука
Ссужала к лету, в линьку, план на мебель,
К зиме – на соболя и прочие меха.
Скупались шкурки по расценкам броса
И шкурный интерес и креп, и рос…
С лицензиями не было вопроса –
Их получал в достатке леспромхоз.
А вскоре позабылась лесопилка –
Ну что за жизнь – с восьми и до пяти!
Сдавали мех.
За тряпку, за бутылку,
Или за порох – мать его яти!
Повыбивали всё, что можно выбить!..
Зверьё обиделось и скрылось вглубь тайги,
Туда, где под ногой болотной выпи
Нет следа человеческой ноги.
И, соблюдая дедовский обычай,
Искать прилежно птицы-жар перо,
На поиски обидевшейся дичи,
Пошёл в тайгу мой следущий герой…
3.
Его звать Векша*. Жизнь его от детства *(обл.) То же, что белка.
Прошла в Юрке. Он знал здесь всё и вся.
Вдовец, немногочисленным семейством,
Жил с сыном и невесткой на сносях.
Был щупл в меру, молчалив и юрок,
С охотниками в контрах, так как он
Нёс из тайги всегда чуть больше шкурок,
Чем либо-кто в охотничий сезон.
Иные говорили об удаче,
Но, здравый смысл словом зачеркнув,
Другие возражали не иначе,
Как аргументом – "лешему он внук"…
…В глухом колке у Марьиного луга,
В сезон запрета добычи лосей,
За раздеваньем оного застукан
Был Векша в юности разъездом егерей.
Была погоня…
Долго,-
Двое суток
Кедрач и гнус мелькали у лица,
В тайге тонули тело и рассудок,
Пока не утонули до конца…
Толь от усталости, а то ли с перепугу…
Но больше от отсутствия дорог,
Ему казалось, что идёт он к югу
Но он бежал на северо-восток…
Ты, сын степей, прости, тайга строптивей.
В степи – обзор.
В степи есть берега…
Тебе неведомы скитания в массиве
С величественным именем Тайга.
С ней нужно быть предельно осторожным –
Лишь шаг ступи – имеешь вид другой…
Там заплутать, пожалуй, невозможно
Когда летишь на крыльях над тайгой.
Коль ты степняк и даже не Икар ты –
Тогда о дебрях думать не моги!..
Не дай вам Бог, без компаса и карты
Пуститься плыть сквозь океан тайги!..
…И Векша скис.
Ища свои приметы,
То в сопку лез, то шёл большим кольцом…
Ел черемшу, мечтая о котлетах…
Осунулся и чёрен стал лицом…
Когда ж упёрся в сруб – аж не поверил
Глазам своим – ощупал зимовьё.
Добротное – и с окнами, и с дверью,
И речка есть, и рыба, и зверьё.
…С тех пор замкнулся в нём весёлый парень.
Груз этой тайны тяжко волоча,
В любой компании, попойке и в угаре
Он о находке ревностно молчал.
Вдруг обнаружились в друзья людей без счёта.
Все радовались, будто, за него –
Премировали то доской почёта,
То грамоту вручали в Новый год.
Просились в пару - шёл всегда один он,
А коль увяжется тихонько кто за ним,
Как джин в волшебной лампе Алладина,
Он в дебрях исчезал – поди – найди!
Но Счастье – кость у Зависти в горлянке.
Ей радоваться счастью не под стать…
Соседи постепенно на гулянки
С годами перестали Векшу звать.
Друзья исчезли, будто испарились,
И мужики, при встрече у сельпо,
Здоровались за руку, будто силясь,
А то вообще - не видели в упор.
Война притихла, но коварно тлела –
Лишь повод дай – займётся, обожжёт –
От той поры, когда вдруг овдовел он…
Не бьёт лежачих добрый наш народ!
Пусть с перемирьем мир не изменился,
Быт Векши всё же стал другой,
Когда однажды сын его женился.
На сироте…
Хоть, правда, городской.
И стало счастье.
Дом, коза, корова,
Конь в стойле, занавески, пирожки…
Чего желать для старости суровой?
Волос кудрявых для седой башки?
И Векша, растворившись в этом счастье,
Смеялся и притопывал ногой,
Когда ему вручили внучку – Настю,
Похожую глазами на него…
Но станет счастье горем неуёмным,
Когда Судьба с размаху бьёт в лицо…
Погибли сын с невесткой…
Неподъёмным
Вдруг показался тяжкий крест отцов...
Она жакет надела, сын – свой белый свитер…
Сигнал попутки… Взмах руки – Пока!..
И больше их живыми не увидел
Он ни вблизи и ни издалека…
…И плакал тихо…
Или полубредил…
Ушёл в себя, замкнулся изнутри…
Всё было скорбью…
Поп…
Изба…
Соседи…
Гробы…
Кресты…
Оградные штыри...
Посуда в чане…
Водка….
Две старухи…
Портреты в лентах…
Опустевший дом…
Скотина выла в стайке с голодухи
И мелкий дождик плакал за окном…
В те дни, когда весь мир казался чёрным
И каждый выдох горе источал,
Он крюк увидел в бане закопченной,
Который никогда не замечал.
…Схватился пальцем, проверяя крепость,
Второй рукой…
Толкнулся и повис…
Роились мысли… что-то про нелепость…
Как в пропасть, ухнул тапок вниз…
Но детский голосок за гранью бреда,
Как будто с глаз отбросил кисею:
- А что тут, в бане делаешь ты, деда?..
- Висю, Настюша…
Просто так висю…
4.
Три года минуло от тех событий грустных…
Настёне шесть. Она – как мотылёк…
Ни смерть родителей, ни похороны – груз их
На крылья детские ожогами не лёг.
Она легка в общении с друзьями,
В её рисунках жёлто-красный быт
Пестрит людьми, домами и цветами
И солнцем добрым – в уголке – облит.
Дед постепенно оживает от несчастий,
Он с внучкой добр и не особо строг,
В ромашковых отварах моет Настю
И по субботам стряпает пирог,
Рассказывает сказки – из таёжных,
Где волки – в тапках, в фартуках – грачи
И где старательно свою избушку ёжик
Весною чистит, гачи засучив…
То лето было мокрое от ливней.
Покорно принимая этот душ,
По-детски простодушный и наивный,
Юрок поплыл по океанам луж.
Рыдал навес над мокрой лесопилкой,
Ногам казалась непролазной грязь,
Хоть солнце проливалось на опилки,
В антрактах гроз согреть их торопясь.
От испарений вмиг ржавели пилы,
Сырели избы, гнили горбыли
И вдоль заборов полчища крапивы
Войной на руки пацановьи шли…
Для Векши испытанием немалым
Стал тот сезон. Мочалкою в тазу
По два – три раза на день отмывал он
На полках бани внучку-егозу.
И для меня тут всё нормально вроде.
И я вплетаю эту сценку в стих…
Но баба на соседнем огороде
Иным увидит счастье на двоих.
Она увидит Векшины кальсоны,
Увидит Настю голую и ей
Другой картинка, полночью бессонной,
Рисуется при свете фонарей….
Юрок к полудню дружной волчьей стаей
Сглотнёт ту сплетню смачно, как слюну,
И пусть герой мой недоумевает,
Спиной почуяв новую войну.
…Шушукалось бабьё на посиделках,
А пацаны, устроив "карусель",
Его дразнили: "Белка! Белка! Белка!..",
А слышалось: "Кабел! Кобел! Кобель!.."
Когда же продавщица магазина
Ему при всех сказала, как врагу:
"Чего припёрся, старый кобелино!?."-
Он взял Настёну и ушёл в тайгу.
Но перед этим, не без интереса,
Но с болью в сердце, наблюдал старик,
Как озаряя всё до кромки леса,
Его изба добротная горит.
Ему хотелось выть, кричать до стона,
Про боль свою кому-то рассказать…
Но было тихо.
Спит в седле Настёна,
Притихли конь, корова и коза.
Лишь вдалеке, как от медведя овцы,
Таская в вёдрах воду из реки,
От пламени шарахались юрковцы
И матерно орали мужики.
Но ни слезинки на лице у Векши,
Уверенность в любом движеньи рук…
Он дёрнул повод, чуть ещё помешкав…
Качнулась ветка.
Стих последний звук…
5.
У тарбагана* тёплая нога, (*сибирский сурок)
У тарбагана хвост дрожит на вдохе,
И снов, какие видит тарбаган,
Ни что прервать не сможет – даже блохи.
Надёжно запечатан ход наверх
И пол соломкой мягкою завален…
Теперь и звук, и зверь, и человек
Врасплох застигнут спящего едва ли.
Над ним – шестиметровый слой земли,
А потолок берложки глух и сводчат,
И тарбаган не слышит как над ним
Крещенский снег людские ноги топчут…
О, как тонка бывает эта связь
Тепла с морозом где-нибудь в Сибири,
Когда за тридцать – лопается бязь,
А из-под низу пар валит в сортире!
Что ни надень – профукает насквозь –
Так Хиуз* в стужу превращает стужку, (*зимний ветер)
Хотя движенье воздуха, небось,
Не больше, чем любимой дуют в ушко.
А коль ещё и лес за горизонт
Ушёл с концами – свирепеет поле,
Вздуваясь злобно Хиузом, как зонт,
От чёрных кочек ноздреват и порист…
Теперь представь вот этот самый зонт,
Иль назови его бурятской степью,
А посредине – ты, как Робинзон…
Что может быть ужасней и нелепей?
А на тебе шинель да кирзачи,
И под шинельку неположен свитер,
И пальцы мёрзнут так, что хоть кричи,
Под носом – сталактиты, коль не вытер…
И дом далёк… О, как далёк тот дом,
Где пахнет хлебом, мятою и щами
И этот запах в душу влез гвоздём,
И сросся с ней, как гвозди с кирзачами.
Так хочется в тепло, что впору выть!..
Зарыться в мех и спать в тумане банном…
Вот тут-то и захочется побыть
Хотя б немного в шкуре тарбагана…
Но как же дать тепла хотя б взаймы? -
Бессилие сквозит в судьбе порою,
И всё, что нынче можем сделать мы,
Так это – посочувствовать герою.
Тем более, что нам уже знаком
Литературных опусов образчик,
Где если он в лампасах – то барон,
А если он в жилетке – то приказчик.
Но мой герой не схож на этих двух
И армия – его большой экзамен.
Он - первогодок, штык, салага, дух
С припухшими бессонницей глазами.
Вглядитесь же внимательней в него!
Да, это он – уже знакомый Юрка…
Ещё не минул первый полугод,
Но как же он надломлен и затуркан!..
Как выцвела былая зелень глаз,
Как губы прячут всполохи испуга…
Сюда в мороз привёл его приказ -
Его он получил на пару с другом…
.