Вначале «барахолка» выкладывала свои подержанные сокровища-товары в основном вдоль южной части продуктового рынка, неподалёку от входа в него. А потом, когда на этом месте устроили автостоянку, разогнав предприимчивых бабулек и редких числом дедулек, вся эта самозваная торговля потеснилась-сдвинулась и живописно вытянулась по обеим сторонам тротуара вдоль домов по улице бывшей Базарной, сменившей «фамилиё» на Сакко-и-Ванцетти, а потом, после развода с окончательно-и-полностью-победившим-социализмом, взявшей опять свою «девичью фамилию» – Базарная. И так она протянулась до эффектного, недавно выстроенного в западном стиле здания Пенсионного фонда. Бабульки с их бэушным товаром несколько контрастировали с этим прекрасным современным зданием, с высокими окнами и черепичной крышей, но зато всем было очень удобно – и кустарям-продавцам, и покупателям, ибо вся эта тряпичная путь-дорога вела к троллейбусно-автобусной остановке, и народ, шедший в обоих направлениях – как от остановки на рынок, так и обратно – уже с полными авоськами на остановку, не мог миновать этих импровизированных торговых рядов-«пассажа». И заглядывался на дешёвые вещи и что-нибудь да покупал.
А заглядываться было на что. Пёстрые тряпки: шерстяные и крепдешиновые платья, вышедшие из моды, кофты ажурной вязки, драповые и ситцевые отрезы, кухонная утварь, детские видавшие виды игрушки, открытки семидесятых-восьмидесятых годов, вязаные шерстяные носки, меховые крашеные воротники, почти новые или уже помеченные ржавчинкой детали механизмов и бытовой техники, гайки, болты, утюги и прочая потребная в хозяйстве вещь. Раньше и предметы антиквариата фигурировали, фарфоровые статуэтки, в частности, правда, нередко ущербные: жеребёнок с отбитым ухом или хвостом, влюблённая парочка в ярких национальных костюмах, только жених – без головы («башку снесло»), а в образовавшуюся дырку владелица догадалась засунуть искусственный цветок. В случае особенного везения, удавалось не только увидеть, но даже и купить что-то приличное, не треснутое, не надколотое, из этой области: например, водочно-коньячный набор из семи предметов – шесть рюмок и кувшино-графин, сделанный в виде сидящих на собственных хвостах рыб. Но это было раньше, а теперь всё «скуплено на корню» коллекционерами антиквариата или перепродавцами-перекупщиками.
И вот ты проходишь мимо всего этого слегка или как следует подержанного и поношенного ассортимента, останавливаешься около какого-нибудь яркого пятна или попавшей в поле зрения вещи, о которой ты давно мечтал, правда, о новой, но которую не смог по каким-либо причинам в своё время купить, а теперь вот она, – и совсем дёшево! За бесценок! Бери – не хочу! И, действительно, берёшь эту вещь в руки, разглядываешь на предмет выявления явных или скрытых дефектов, прикладываешь, мнёшь, тискаешь, растягиваешь, разглядываешь на просвет (а, может, она, вещь, молью «покушана»), торгуешься и в конце концов, придя к обоюдному соглашению («ну, пусть, не по-твоему, и не по-моему, давай столько-то»), уносишь в распухшей авоське покупки – дуршлаг с чёрным пятнышком на месте отколотой эмали, беретку-горжетку, розетку-барсетку, новые, но залежавшиеся с времён югославско-советской дружбы зимние сапоги с примятыми от долгого лежания задниками, ситцевое платье с красивой расцветкой – на фартук и на ухватки, пуховый платок с двумя-тремя дырочками, слегка «покоцанный» молью, – подарок своему радикулиту в период обострения. Да много чего здесь приобрести можно было. И приобреталось. И экономилось благодаря этой-самой «барахолке».
Конечно, в субботу и в воскресенье выбор всегда был гораздо богаче, чем в будние дни: на рынок «выползало» несколько десятков бойких ещё бабулек, способных выдержать почти целый рабочий день, чаще всего не сидя, а стоя на своих варикозных ногах. Примечание: здесь и далее слово «бабульки» употребляется в его исконном, а не в «новорусском» значении. Под бабульками имеются в виду женщины пожилого и сильно пожилого возраста, а не «бабки», «бабло», «бабуленьки», в смысле, деньги. Чаще всего, это женщины из простонародья, судя по манерам, словарному запасу и крепким словечкам, отпускаемым вслед неудавшимся покупателям – жадинам или придирам. Но попадается и интеллигенция, которую легко можно отличить по общему виду, по ехидным и колким замечаниям, по манере делать обиженное лицо и поджимать губы, когда мало денег предлагают за товар в процессе под названием «торговаться». Поясняю: «торговаться» – это когда ты за вещь, которую тебе пытались «втюхать» за сто рублей, даёшь в конце концов сорок или даже тридцать, и вы расстаётесь к обоюдному удовольствию и с наилучшими пожеланиями как в адрес покупателя, так и продавца.
Однако с полгода назад, когда началось интенсивное освоение и переоборудование жилых помещений первых этажей под офисы, турагентства, бесчисленные аптеки и «бутики» (веяние капитализма!), это коснулось и улицы Базарной – бывшей Сакко-и-Ванцетти – нынешней Базарной. Каждый будущий бизнесмен-владелец делал вначале евроремонт в выкупленной квартире. И хотя второй этаж по-прежнему имел весьма неприглядный вид из-за своей ободранности-облезлости и из-за трещин на фасаде, зато вылизанный и выкрашенный свежей краской первый этаж уже зазывал яркой вывеской имущее население в солнечные туры по Грециям-Италиям. И плитка тротуарная уложена около каждого агентства или бутика со своим индивидуальным узором, а между ними – обычный асфальт с его ямами и заплатами. Но это-то ничего, да вот стали новые хозяева торговых бабулек, добрых и «ягулек», от своих бутиков-аптек отгонять и на них в мэрию жаловаться.
И приходил тогда человек-от-мэрии, и сильно стыдил-позорил-совестил тех бабулек за то, что они, мол, портят не то лицо улицы, не то морду города. И надо же вам было, говорил человек-от-мэрии, расположиться именно здесь, у самого красивого здания Пенсионного фонда, и портить весь вид своим барахлом. Что о нас столичные ревизоры-хлестаковы подумают, да что приезжие иностранцы-мюнхгаузены скажут?! Об этом вы подумали?! А бабулькам чего стыдиться-то: разве что пенсии своей мизерной. Но ведь не сами же они её себе назначали-рассчитывали. А так – своё продают, не ворованное. Им же ж тоже ж как-то жить-поживать, из ума выживать, сериалы глядючи, надо. До смерти-то ещё, ой, как далеко, а кушать хочется. И обидно ведь: всю жизнь, как лошади, вкалывали, а пенсию дали – курам на смех. Поди проживи. А тут если не муж, так сын безработный, да к тому же и запил, и норовит из дома последнее унести-пропить.
И стали тогда представители власти-порядка с этой с «сакоиванцети» самочинную «барахолку» разгонять. А некоторых, особо сопротивляющихся и упёртых бабулек, говорят, и «в участок» свозили – то ли для штрафа, то ли для разъяснительной беседы, чтобы там, в участке, до них лучше дошла стратегическая линия государства-власти. Разгонят иной раз, приструнят-пригрозят, а они, бабульки-то эти самые, со своим грошовым барахлом опять возникнут, как птица Феникс из пепла, то там, то сям, то есть фактически в тех же запрещённых местах, на самом что ни на есть лице улицы. И тогда власть не выдержала этого бабкиного «беспредела» и пригнала таинственный и всесильный ОМОН (прямо, как в Древнем Египте, когда чего у жрецов не получалось, они взывали к помощи бога Омона). Ну, ОМОН, естественно, быстро справился со старушками и очистил бордюры-тротуары-вазоны от пронырливого пенсионерства, портившего своим видом внутриуличный гламур. И на какое-то время на вышеупомянутой улице восстановился прежний порядок: аптеки знай себе торгуют поддельными лекарствами, бутики – китайским «левым» аллергическим ширпотребом, а турагенства в загранпоездки на сомнительные чартерные рейсы «богатеньких буратин» завлекают.
И все довольны, кроме бабулек. Говорят, был и ропот. И куда-то даже они там писали (я же говорила, что среди них и интеллигенция подвизалась, учителки там бывшие, библиотекарши). Составляли петиции, письма челобитные, чтобы, стало быть, дали им возможность реализовать себя в области торговли залежавшимся и подержанным барахлом, а то, писали они, и лекарства дорогие купить не на что, и самим обуться-одеться надо, да и моль-сволочь всё подряд ест, ничем не гнушается, скоро и продавать-то будет нечего. И наконец вняли-таки властные структуры (слово-то какое, не слово, а именины сердца!) гласу народа пенсионного и выделили для упомянутой торговли и место, и время, а именно: один день в неделю, понедельник, на почти пустом от покупателей рынке, так как понедельник – «день бездельник», он на рынке – выходной. Получилось прямо, как в песне: «видно, в понедельник их мама родила». Надо отдать должное, торговля по понедельникам гораздо культурнее стала: там тебе и столики организованы железные, и места много на асфальте, кому за столиками пристроиться не удалось («раньше вставать надо было, милая, не в шесть, а в пять утра!»). Да только одно бабулек расстраивает: народу в этот день на рынке – кот наплакал. Редкие торговцы овощем-фруктом стоят, да несколько крытых брезентом палаток с мелким ширпотребом, и всё. Народ в санитарный день-выходной на рынок не особо стремится, да и работают ещё некоторые, некогда им в рабочий день по рынкам ходить, «глаза продавать».
И стоят они, эти тётеньки-старушки-бабуленьки, солнцем палимы, дождями поливаемы, ветрами продуваемы, голубями – птицами мира – обкакиваемы. И ждут своего покупателя. В зимнее время те, кто торгуют постоянно (на рынке всё-таки осталось несколько «элитных мест», функционирующих в течение всей недели), согреваются сами понимаете, чем, чтоб не простыть. А что «согрелись», это сразу видно: и по громким голосам, и по щёчкам порозовевшим, и по шуточкам-прибауточкам, и по щедрости-уступчивости в торговле. Да что это я, – всё бабульки да старушки, есть и молодые ещё пенсионерки. Сначала, стыдно, говорят, перед знакомыми было на рынок-то торговать идти, а потом ничего, привыкли. Нужда – мать смирения. Планида у нас, видно, такая – терпеть и смиряться, покуда силы есть. А нету сил – и тем более. Без смирения-то путь в Царствие Небесное заказан. А ведь как хочется после такой жизни туда попасть, и, как говорит современная молодёжь, «оторваться по полной». В смысле, полностью оторваться от предшествовавшей ей невезухи и бедности.
По понедельникам и мужичков-дедулек на барахольном рынке прибавилось: торгуют себе топором-лопатой, болтом-гайкой, ключом разводным да запчастями ко всему, слегка «подоржавевшими». Один дедок прямо как сейчас перед глазами стоит: глуховатый маленько, но бодрячок ещё, тапки-чуньки шьёт из кожи в стиле эскимосских. Всё похвалялся перед немногочисленной публикой, какой он мастер замечательный, и что не только тапки пошить может, но и куртку кожаную на заказ. А сам в такой грязновато-заношенной куртке стоит, с надвязанными манжетами, местами уже расползающимися, что с трудом верится в его слова. Кто ж такому дедку зачуханному куртку хорошую кожаную доверит шить? Женщина, коллега его по торговле, не выдержала и говорит: «Что же ты, дед, сам-то так плохо одет?». А он, продолжая гордиться-похваляться, отвечает: «Да у меня этих кожаных курток – штук шесть. Или даже семь. Только эта мне лучше всего подходит. Пачкаю я их очень быстро. Не знаю, отчего такое, но грязь на меня сама так и прыгает».
Да-а-а, но это всё присказка, а сказка впереди. Только короткая. Короче присказки будет. Потому как история вчерашнего дня всегда длиннее истории нынешнего, незавершённого, не отстоявшегося как следует, недоосмысленного и недопереваренного, не успевшего обрасти воспоминаниями-ассоциациями. Оттягиваю я своё главное признание. Но что тянуть-то кота за хвост? Пора уже признаваться-раскалываться: почти всё, что на мне из одежды-обуви, – оно с этой-самой барахолки и есть. Что-то, конечно, перешито-заштопано-облагорожено, но всё равно опознаваемо, «от какого кутюра надыбано». Носочки-подследнички шерстяные вязаные и даже пара пуховых, четырежды штопаных, – оттуда. Пальтецо кожаное с оторванной пуговкой и надставленное из пояска (чуть-чуть маловато было) – оттуда. Несколько береток (по десятке), призванных создавать иллюзию обновки при их чередовании со старой курткой, – тоже не из бутика. Босоножки, сапожки, ботиночки – оттуда, родимые. Удо-о-обные…Старого ещё производства. И зимние шапки-вязанки, и две шерстяных жилетки. И по хозяйству тоже кое-что полезное: подставка-подвеска для крышек от кастрюлей, круглая форма с тридцатью семью ячейками для ускоренного производства-лепки пельменей раз в три года, и туристский топорик, и бархатная наволочка для подушки-«думочки», и занавески на кухне гладью вышитые, в стиле «ретро», и …, и …, и.
В общем, если бы не эти – дай им Бог здоровья! – старушки-барахольщицы, я и не знаю, во что была бы обута-одета. Низкий поклон им всем. На мою-то пенсию тоже не разбежишься! Да что это я заладила – пенсия, пенсия… Как будто до пенсии лучше было. Оно, что во времена социалистической справедливости («от каждого по способностям, каждому – по труду», – ага, как же, ждите!), что в перестроечно-перекроечные, что после, – один хрен, – интеллигенция всё равно числится в хронически отстающих от среднемесячной зарплаты по стране на целых две трети. Других учит в вузах, училищах, школах и даже в очередях, как жить, а сама жить не умеет, на приличную еду-одежду-обувь заработать не может, по барахолкам да «хэндехохам» мотается, дешёвку доступную выискивает. И вроде интеллигенция в этом и не виновата сама по себе, а отчего-то всё равно стыдно. «Времена не выбирают, в них живут и…» выживают.
Вспомнилась анекдотическая ситуация, которую мне рассказала одна знакомая молодая дама, волею судеб и свободного выбора – жена «нового русского». Поехали они как-то с подругой в стольный град Москву шмоток прикупить, «в фирму облечься», а заодно и от физиономий и претензий своих толстосумов-мужей отвлечься. Зашли днём в ресторан покушать. Поели. Официант принёс счёт. И там, не помню точно, в каких относительных денежных единицах по тем временам – в сотнях или в миллионах, – проставлена сумма. Ну, где-то на наши теперешние – сто девяносто девять рублей получается. Даёт она ему двести рэ. Официант, не дождавшись чаевых, на которые, видимо, рассчитывал (привык, знаете ли, а потому, не получив, обиделся), демонстративно сдачу на тарелочку кладёт – один рубль. Тогда знакомая наша не растерялась и говорит ему с радушной улыбкой: «Сдачи не надо. Возьмите и ни в чём себе не отказывайте». Так что и нам ничего не остаётся, как не отказывать себе в удовольствии «шикануть» на рубль и хоть что-нибудь сэкономить благодаря «барахолке».
А экономия действительно не шуточная. Тапки, например, в магазинах и на лотках стоят от ста двадцати до двухсот пятидесяти рублей, а ты идёшь на «толкучку» и приобретаешь там зимние сапоги с утеплителем за триста пятьдесят. Пропорция такая получается: одна пара сапог «тех времён» эквивалентна трём домашним тапочкам нашего времени. И сапоги, заметьте, не какие-нибудь отечественные «скороходы» – производители пяточных пузырей-мозолей, а югославские или чешские «Цебо», бывшие когда-то жутким дефицитом, а теперь, пожалуйста, вот они, и без очереди, и не с чёрного хода с переплатой или по великому блату. И не только без переплаты получается, но, в пересчёте на тапки, – даже с недоплатой. Правда, скрипят немного в ходу, а на третий день подошва и вовсе может отклеиться: лежали долго, клей высох, не выдержал испытания временем. Но подошву можно подклеить-подшить за сотню, и они, сапожки родимые, ещё фору дадут дорогим итальянским и турецким, которыми бутики торгуют, особенно, когда по буграм и колдобинам в дождь, снег и гололёд пробираться приходится. Потому и идём на барахолку, что она позволяет баланс держать, дебет с кредитом сводить, т.е. балансировать «на грани фола» на интеллигентские зарплаты и пенсии.
Выбираешь, конечно, тёплый солнечный день. Чтобы и прогулку и пользу совместить «в одном флаконе». Садишься на восьмёрку или пятьдесят первый автобус и едешь, в окошко смотришь, как облик города меняется, новостройки, вывески разглядываешь. Между домов старой застройки, постепенно врастающих в землю благодаря наращиванию слоёв асфальта на тротуарах, или позади ветхих домиков-поганок, нет-нет, да и вырастет особнячок-боровичок или современная стильная четырёхэтажка под черепичной крышей. А то и вовсе «дворец дожей». Или розовый, как фламинго, двухуровневый добротный дом, точь-в-точь как на фотографии в книжке про Париж. Богатеет народ, хочет жить с размахом и красиво, как раньше дворянство жило. Перефразируя классика, который «наше всё»: ай, да, новый русский, ай, да, сушкин сын. В общем, едешь, на виды преобразующегося на глазах города любуешься, за ближнего радуешься. Красота-то какая и благорастворение воздухов! И дымок впереди, как от ладана. Нет, это не ладан, – это впереди автобус едет, давно списанный и, как говорится, сошедший с дистанции, а позже – кое-как реанимированный для частных транспортных перевозок. Смотри, как бодро тарахтит по ул. Советской, поворачивает на Интернациональную, выпуская при этом, как какой-нибудь сказочный дракон, клубы удушливого сине-серо-рыжего дыма. Ну, вот, остановка «Центральный рынок». Приехали. Расплатившись с кондукторшей, которая, как всегда, умышленно «забудет» дать тебе билет, чтобы поменьше в казну налога заплатить, прячешь подальше кошелёк с деньгами, чтобы на рынке его вездесущие «щипачи» не спи..или, и – вперёд – на «толчок».
Та-а-ак, посмотрим, что тут нынче нам «толкают»-продают. Народу-продавца сегодня больше, чем покупателя. Те, кто не успел с раннего утреца место за железным, крашеным в зелёный цвет продолговатым столиком захватить-застолбить, расположились вдоль ларьков прямо на полу, в пыли, на асфальте. Разложили свои сокровища, припахивающие нафталином и подвальной плесенью, и зазывают редких покупателей: подходите, купите хоть что-нибудь, всё очень дёшево. Кофточка вам не нужна? А платьице? А беретик? Проходишь, задерживая взгляд на чём-нибудь нужном в хозяйстве, интересуешься ценой. Если устраивает, берёшь в руки вещь, изучаешь-рассматриваешь, примеряешь-прикидываешь. Идёшь, идёшь, и вдруг бросится в глаза какой-нибудь зелёный покемон китайского производства – странноватое существо, плод больного воображения какого-то мастера фэнтези, и как только дети их не боятся, уродцев-покемонов. Куда лучше наши старые, хоть и грубовато сделанные, но добродушные чебурашки-и-крокодилы-гены, маши-и-три-медведя сказочные, неваляшки музыкальные. Да вот, посмотрите, ну, разве не прелесть – большой пластмассовый рыжий кот с круглыми зелёными глазами. Купила, пусть сидит себе в ванной комнате – такое яркое солнечное пятно на фоне крашеных в голубое стен, – и душу радует.
Ходишь-смотришь, аж в глазах пестро делается. Тут тебе и цветные россыпи пучочков мулине для вышивания, и разномастные пуговицы, споротые с уже изношенной одежды, и бижутерия, утратившая блеск, и два новых серых цигейковых воротника, а также и песцовый, бывший голубой, теперь серо-бежевый, а вот ещё один, пёстрый, выкрашенный под какого-то скунса, и почти новая или как следует уже застиранная одежда на малышей, и вязаные шапочки с геометрическими узорами, и линялые джинсы, и совсем-как-новые серые вельветовые брюки, и полушубок на девочку из рыжей лисы, и кожаные куртки-пальто, и заварной чайничек с не подходящей к нему по рисунку крышечкой, и оправы для очков, и сумки-кошелёчки-сумочки с лоснящимися боками, и сапёрная лопатка, и большая стальная кувалда, и другой слесарно-столярный инструмент, и расписные разделочные дощечки «под хохлому», и бачок-«выварка» для кипячения белья с ободравшейся кое-где эмалью, и старая электрическая плитка, и новенький футляр для мобильника, и копилка-свинья с божьей коровкой на свинской розовой голове с дыркой и всякая-разная другая мелочь и вещь.
Ходишь, торгуешься, разговариваешь, обсуждаешь достоинства и недостатки выбранных вещей, чтобы и бабульку не обидеть, и самой в накладе не остаться. Выслушиваешь нехитрые житейские истории, которыми делится с тобой пенсионерка-продавец: и про тяжёлую работу в колхозе или на заводе, и про сына – мастера «золотые руки», сапожника и пьющего соответственно. И обращается она к тебе не иначе, как «дочка»: «Дочка, бери подследники, не сомневайся. Сама вязала, и пятка в две нитки, прочная, не то, что фабричного производства. И тебе польза, и мне путь-дорогу окупить, да за место заплатить. Что-то нынче покупателей мало». Но не все такие бабульки доброжелательные и открытые, есть и другие – обозлённо-раздражённые, отчаявшиеся. Но у первых, конечно, и покупать приятнее, да и в цене они поуступчивее.
Раньше многое можно было купить практически за бесценок. Но так как теперь здесь и «за место» на пыльном асфальте берут (а ещё не известно, продастся ли хоть что-нибудь из того старья, которое пожилой человек «пёр», как говорится, на своём горбу), и расходы на транпорт выросли, да и вообще инфляция-дефляция всех заставляет быть экономнее и расчётливее, на прежнюю дешёвку уже рассчитывать не приходится. Стоит какой-нибудь такой «божий одуванчик», продаёт старую шерстяную кофту, «пожратую молью», как выразилась одна потенциальная покупательница-бабуленция, и не уступает ни рубля от изначально назначенной цены, ну, никак не соответствующей качеству так называемого «изделия». Упёрлась и ни с места. На что-то, видно, надеется, какого-то своего штучного покупателя-дурака поджидает. А, может, эта кофта ей дорога, как воспоминание о других, лучших временах жизни, о бывшем благополучии, о счастье, и потому для неё она имеет особенную цену. Или её устраивает сам процесс торговли и присутствие на рынке среди шума, людей, суеты, – иллюзия активной жизни. Сидит она себе на раскладном рыбацком стульчике и «кайф ловит» – от общения с такими же неудачниками по жизни, как и она; от ощущения своей нужности кому-то, пусть хотя бы и временной; от того, что вот она, как и многие теперь, продавец-предприниматель, и может тоже цены диктовать другим. И не чувствует себя изгоем, как дома, в одиночестве, выброшенной из жизни ненужной старой вещью, человеком, обойдённым удачей и обделённым судьбой и несправедливым государством… Не знаю, трудно за других что-либо домысливать, хотя иногда и самой подобные соображения в голову приходят. А здесь, «под солнцем рыночной экономики», хоть на время, но чувствуешь себя в единстве со своим незадачливым народом-бедолагой, который вместо того, чтобы на старости лет, как немцы какие-нибудь или американцы, путешествовать по миру, «пошёл по миру».
Одни нахваливают свой товар, другие стараются показать «товар лицом», то есть не показать ту его часть, где имеется заштопанная дырочка, потёртость или ржавчинка, третьи вообще вроде бы и не знают, сколько с тебя взять: «А сколько дашь?» или «Давай свою цену». Но когда «даёшь» эту «свою цену», небольшую, конечно, – ты-то ведь тоже не для благотворительности на толкучку ходишь, а для экономии, – то делают недовольное лицо или обижаются. А иной раз даже и грубят: нашла, дескать, дураков за гроши «такую!» вещь отдать.
Время от времени всё же удаётся сделать, с точки зрения экономии, удачную покупку. И тогда ты радуешься: надо же, как повезло! Такой большой кусок натуральной кожи и всего за шестьдесят пять рублей! Это, точно, везение! И на душе уже от самого факта, что хоть в чём-то наконец повезло на фоне предыдущей «непрухи», становится тепло и приятно. Хотя ты пока ещё точно и не знаешь, как будешь этот кусок использовать. Можно, к примеру, сумку через плечо сшить, и на косметичку ещё хватит. А можно и жилетку «сварганить» – по метражу должна пройти. А вот эту часть кожи, неудачно выделанную, тусклую, можно пустить под карманы или назад, на спинку. Коричневая кожаная жилетка как раз подойдёт к юбке в клетку, приобретённой здесь же, на толкучке, но чуть раньше. Или нет, лучше на шапку с отделкой из бэушного меха, – и ветер не продует, и дождь не промочит, и модно сейчас. И хотя ты в жизни ещё ни разу не шила ни кожаных сумок, ни жилеток, ни шапок, и машинка у тебя ручная швейная «Подольск» не приспособлена кожу прошивать, а всё же – попробовать можно, всё равно терять нечего, даже если испортишь. До этого ведь много чего не умела перешивать-переделывать, да научилась. Планируешь, тешишь себя. А вот из этого крепдешинового платьица, бледно-зелёного в цветочек, бывшего модного ещё в брежневские времена, можно «шикарный» блузон на лето выкроить-сшить: в современных-то синтетических материалах тело вообще «не дышит», перегрев в жару будет. Ладно, тоже возьму. И вот эту шапочку вязаную внуку. И носки «поярковые» мужу на лыжах ходить. Остаётся только всё это постирать-погладить, подштопать-подремонтировать, раскроить-примерить-сшить, подогнать по размеру, и – ура!
– С обновочкой вас!
Август-октябрь 2009 г.