Фасад - на Императорский канал,
уютный сад - со стороны обратной.
Влюбленный там Возлюбленного ждал,
томился и цветами убирал
жилище, как для ночи новобрачной.
И он пришел, а вместе с ним и ночь
туда пришла, и именно такая,
как грезилась Влюбленному, точь-в-точь,
в какую невозможно превозмочь
желание, объятия смыкая.
Такую ночь - о, если бы продлить
хотя на поцелуй! И город, чуток,
любовный нерв в нервущуюся нить
со временем им дал соединить,
и ночь не отступала трое суток!
Захватывало дух от высоты,
а дух, захвачен, лез все выше. "Тише!",-
оставленные в комнате цветы
Влюбленному шептали: "Тише, ты!",-
а он - Возлюбленому: "Милый! Выше!"
"Влюбленный, на беду ты нас принес
сюда. Мы не узнаем увяданья.", -
цветы шептали лепестками роз:
"но близок день, когда не хватит слез,
чтобы твои оплакать нам страданья.
Тогда и нас растопчут, как ни жаль,
изящной эпилированной ножкой,
обутой в модный кожаный сандаль,
и грудь твою не лезвием, не сталь-
ю вскроют, а жестоко - ложкой.
Ты перешел черту и волево
свой хрупкий мир: любовь, стихи и слезы -
просыпал бисером к ногам того,
кто не оценит их, и для кого
не стоишь сам и кокаина дозы".
Увы, не вечна ночь - и был рассвет,
и поиски разбросанной одежды,
и поцелуй, и поцелуй в ответ,
и символом - на столике букет
еще не похороненной надежды.
Закрылась дверь. И город еще спал,
казалось. И дышал им в лица
и спины Императорский канал.
И, просыпаясь, город провожал
ту ночь, какая уж не повторится.
Часть II (Sitges, Spain)
Аэропорт. И одного в Москву,
другого, через час, до Барселоны
уносит, и турбины лишь ревут,
и рвет - не душу - только синеву
крыло с изображением короны.
И в самолете кто смотрел в окно,
где сердцу в такт вибрировала лопасть,
кто просто спал - под ними бездна, но,
кто б знал тогда, что, видимо, давно
не только под, но и меж ними пропасть.
Здесь многое неясно для меня -
как знать, возможно, стала, как бывает,
короткая разлука - на три дня -
для них подобна ветру для огня,
что слабый - гасит, сильный - раздувает.
Как поцелуями был письмами обмен:
В Москву неслось горячее "Te quiero!"-
Влюбленный не почуял перемен -
пьянящее (и лживое) "Tambien"
в ответ слетало с клавиш Лицемера:
"Я счастлив, что ты в жизни есть моей,
что чувства наши сильны и взаимны.
О, как хочу я на плечо скорей
к тебе, любимый!",- до скончанья дней
Обманутый запомнит эти "гимны".
Что делать, против подлости слаба
душа того, кому одна забота -
к Любимому с готовностью раба
спешить, чтобы салфеткою со лба
убрать на тренировке капли пота.
К Любимому - тому, кто приговор
из-за угла в трусливой sms-ке
объявит через час и, пряча взор,
нести, уже при встрече, станет вздор,
по-детски путаясь (но раня - не по-детски).
Не помещалось в сердце и в мозгах
Влюбленного, как может это тельце
таить чудовище, и на устах
откуда яд его, и ложь в глазах?
И взорвались тогда и ум и сердце.
Не стон, не крик, не рык, не вопль - тот звук,
что клетку разорвал его грудную,
был сгустком... - нет, не боли и не мук -
лишь Гойя передал бы или Мунк
неистовость страданья неземную.
Все стало не самим собой вокруг:
простое - сложным, истинное - ложным;
что невозможно сильным было, вдруг
рассыпалось и выпало из рук,
и обернулось просто невозможным.
А за окном - ну прямо рай земной:
такие торсы, солнце, пальмы, море...
Но жарче солнца пепелящий зной
в груди; не до утех душе больной;
бескрайнее и глубже моря - горе.
И, если б мог, по слабости своей,
то вымарал из памяти бы имя
того, с кем столько пламенных ночей
он разделил, прикосновенье чьей
руки не перепутал бы с чужими.
Но не дано ему забвение, и вновь
пройдет пред ним - то ясный, то ненастный -
тот август, где кипела в жилах кровь,
где был жестоко предан, но Любовь...-
Была Любовь! - а, значит, жизнь прекрасна.
Москва, сентябрь 2011
