Не изысканный случай, не найденный ад: не хватило лужайки для случки козлят, заморочился ветер, и взгляд был в два яблочка ранен. И нельзя говорить - стая пуганых рельс разлетелась к чертям. Безусловный рефлекс - "разрыдаться" - совсем опротезил, "боец"... Ах, емеля-емеля, на отмели чёрненьких гранул ядовитых недель, ледовитых годов не намелешь... Немытая чашечка кровь недокушенных губ лишь хранит (неприрученный запах...) И стеклянным козлёнком, разбитым о дно непрозрачных копытец, я знаю одно - пить святую из луж, пока лужи цветут, тихой сапой заливая глаза, выжимая нарыв невлюблённого гноя и белой каймы... Он был крив, он был битвой для поля и матом - для ринга. Иногда ещё - был мандариновый рай: в кожуре прорастай, по деревьям стреляй фейерверками...
Нет, я не плачу - попалась грустинка в недочитанной книге латиницей.
Гроздь виноградного грома. Свобода свой рост решетом выливает из мойки, дрейфующей в копоть. Машет бледный светильник стеклянным крылом. Стекленеет туман под холодным бельём. О подушку в порезах от щёк спотыкается шёпот.
Звон стекла - как на трассе - где чёрный мешок, и прозрачный попутчик случайный, ещё - палконосцы, что в рапорте пишут, как помокру - вилы неизвестных богов, переждавших дессерт... Поправлять одеяло - за сколько-то бед недоспавших кварталов, как пьяный сосед, вальпургующий радостно, что у кого-то - разбилось, растеклось, растерялось...
Емелят часы. Обнуляются счёты дрожащих осин предаваний пот*ихеньку (будто бы - сыпь на руке, расцветавшей под утро, как лотос - в пиалке сонной шеи).
Не спится. Сердечится вдрызг. Говорящие стены ехидят: На бис! - эту сцену, как женщина с горя разучится плакать и рассыплется бисером в пять сорок пять в пожелтевшей ложбинке... Прокрустно кривят парусы для свободы - махровой и помнящей "вместе".
А за парой мостов - долькой крестика - дом нежно светится. Спящий подушкой ладонь прикрывает. И сад - как огромный бидон для козлят (но губами - не выпей, не тронь!)
... и стеклянной травой покрываются прочерки лестниц...
