Ступени возмужания. повесть гл. 14 (Эротические рассказы)

Если кто, читая эти строки, подумал: коль баня, то обязательно произойдет то, что так любят описывать, начиная со Льва Николаевича Толстого, то он ошибается. Признаться, какие-то мысли и у меня возникли, когда я вдохновенно колол дрова. Тогда я еще не читал патриарха русской литературы, может быть и не он родоначальник сальных историй «банщика» — неважно, и без осведомленности на эту тему, в моем юном воображении поселилась тетя. Она лежала на пологе, а по обнаженному телу бежали струйки влаги, то меж грудей, то по животу, запутываясь в черном кудрявом треугольнике. Тетя их растирала ладошками, окуная пальцы себе меж бедер.
В общем, все так и было. Наверное, я описываю это так ярко, потому, что видел, а не только мечтал об этом. Но так, как продолжение в характерной банной истории не следует, начну сначала.
Я наколол дров, правда их и так было много, поленницы  — два метра высотой, в метр шириной и метров восемь в длину, стояли вдоль ограды тремя рядами, около них и притулилась баня. В Сибири редко топили углем, зима была долгой, холодной и дрова заготавливали впрок. Очень часто, дальние поленницы, годами, не были востребованы. Но, кроме колотых и сложенных, солидной пирамидой, еще возвышались и березовые чурбаны, их мне тетя и предложила частично поколоть. Когда я, довольный собой, объявил ей о проделанной работе, она велела сложить их в поленницу, и взять с другой.
— На солнышке дрова должны высохнуть, дождями обветриться,  — объяснила она мне. Я видимо сгримасничал, не помню, но за спину, как старый дед, держался точно, и она добавила: — Ничего, ничего! Тебе полезно…
Иногда, тетя называла баню мыльней, на мой вопрос: «почему?», она ответила, что так говорит дед, и еще добавила: «по старинке», но мне хватило и того, что дед называл. Так или иначе, мыльня или баня нагрелась быстро, она вышла из дома уже обнаженной и прошествовала мимо меня с березовым веником. Я поспешил следом.
Все о чем мечталось, произошло, тетя лежала на пологе, а я ее хлестал веником. Охаживал по всему телу. После, она уложила меня и отпарила, как следует. Мыло, вихотку на этот раз мы даже не взяли. Оказывается  — до этого, я в бане мылся, а сегодня парился. На начало второго часа в мыльне, все мои мысли были сосредоточены лишь на одном желании — глотнуть холодного зимнего воздуха или навечно поселиться в холодильнике, но я держался.
— Все не могу больше, — проговорила она первая, скидывая с грудей потоки, то ли воды, то ли пота. — Пошли в ромашках купаться!
То, что после бани, бывает, купаются обнаженными в реках, я видел в фильмах, даже зимой, в проруби моржуют в трусах и купальниках — показывали, но купаться в цветах! Удивление настолько проявилось на моем лице, что тетя рассмеялась.
— Глазенки-то раскрыл! Здесь недалеко, есть целое поле… Пошли покажу.
Если честно, то я готов был бежать куда угодно, только бы из бани и больше не наполнять легкие густым горячим паром. Мы вышли за ворота, даже не прикрыв калитки, пустились в противоположную от реки сторону. Там я еще не бывал.
Тетя бежала, словно парила птицей, ее обнаженная спина, сомкнутые, напряженные ягодицы мелькали передо мной, открывая новую сторону огромного мира. Лесная нимфа вела меня по своим владениям. Если я был бы не настолько ленив в чтении, то, наверное, убоялся, что сейчас она обернется и превратит меня в оленя. Но древнегреческих мифов я тогда не знал и безбоязненно наслаждался, поедая глазами ее тело в стремительном движении.
Углубившись в густой лес, тетя выбежала на поляну усеянную ромашками. Это действительно было не далеко, высокие лиственницы скрывали от посторонних глаз залитый солнцем цветочный рай, где властвовали лишь два шмеля, но признав в тете хозяйку, они приветливо пожужжали и улетели.  Пройдя по поляне, лаская ладошками ромашки, она обернулась, вскинула руки и упала на спину.
— Иди сюда. Ложись, — услышал я, когда поляна ее скрыла.
Я подошел, она потянула меня за руку, опрокидывая на себя и, перевернувшись, подмяла мягкими грудями.
— Нравиться купаться? Я здесь часто отдыхаю, после парной.
Я угукнул. Мне нравилось чувствовать, как ее соски терлись о мои. Одна нога тети была заброшена на меня, живот терся по «отличию». Пыльца от ромашек покрыла ее еще влажные плечи и шею, отчего она пахла полем, словно полевой цветок.
— Голой?  — почему-то спросил я.
— Конечно, никого ведь нет. Я хозяйка! Хочу просто лежу, а хочу и поиграю немножко, — она обдала меня жарким взглядом, ожидая вопрос, который, естественно, последовал незамедлительно:
— Как?
— А как ты сегодня утром! Думаешь, если у меня нет того хоботка, как у тебя, так и поиграть не с чем?
Я притих. В голове закрутилась куча предположений сдобренных десятком вопросов, но я молчал, боясь спугнуть пока еще только-только начатое откровение.
Тетя потянулась рукой, огладив меня грудями, сорвала ромашку, покрутила пальцами стебелек и откинулась на спину.
— Чего молчишь? — спросила она, расправляя ей лепестки. — Раньше здесь гадала, а теперь просто лежу и играю… Хочешь посмотреть?
Я снова не ответил. Слова застряли у меня в горле, неважно даже, о чем они были, просто застряли. Она повернула ко мне голову и немного обидчиво прошептала:
— Горюшко, не молчи…
— Хочу…— наконец-то вытолкнул я все не сказанные слова одним — комом.
Она улыбнулась и шепнула мне в ухо:
— Ложись валетом…
Когда я расположился головой к ее ступням, она откинула одну ногу мне на грудь.
Открылось влагалище, сейчас оно действительно открылось мне и солнечному свету. Случайно или намерено, но тетя легла лицом к солнцу, которое не преминула заглянуть в ее укромное место, лаская теплом. На влагалище появилась капелька, но теперь оно было раскрыто, и капелька появилась под маленьким бугорком. Крошечный, горошиной, он выделился из плоти, под ним она и образовалась.
Одной рукой тетя прижала меня к себе, так что я мог только смотреть, а вторую, с ромашкой опустила вниз. Лепесток цветка окунулся в капельку и нежно обласкал бугорок, делая его влажным. Тетя издала тихий стон и снова обласкала его лепестками. Моему взору открылась маленькая розовая пещерка, она резко распахнулась и начала медленно сжиматься, орошая цветок, из нее, постаныванием, выталкивалась влага. Бугорок увеличился, стал малинового цвета и скинул с себя набухшую плоть. Тетя ласкала его ромашкой, выгибая спину и подставляя лучам солнца грудь. Ее нога на моей груди слегка подрагивала, я чувствовал сокращение мышц ее ягодицы у моего бедра.
— Подуй на цветок, — прошептала она.
Я сложил губы трубочкой и взворошил дыханием лепестки. Пещерка резко закрылась, вытолкнула влагу, открылась, снова закрылась. Тетя приподнялась, рука обхватила мой зад, сжимая до боли. Ее глаза смотрели на меня, меня не видя, она издала громкий стон и рухнула на спину. Нога на моей груди напряглась и обмякла.
— Спасибо, горюшко…— прошептала она только через какое-то время, найдя мое отличие от девчонок. — Давай поцелую.
Я не успел ответить. Ее влажные жаркие губы обхватили мое «отличие» и втянули в себя. Я уставился в голубое небо, без всяких мыслей рассматривая проплывающее над нами, кудрявое белоснежное облако. Тетя обласкала меня скользящим движением вниз до самого корня, вернулась к головке и кончиком языка, внедряя его в канал, пощекотала.
Теперь выгнулся я. Мои руки, инстинктивно, хотели оттолкнуть ее голову, но она остановила меня, прижала их своими, поглощая «отличие». Тетя замерла, давая мне излиться, только когда я перестал выгибаться и хрипеть от удовольствия, оно выпустила его из сладкого плена, облизала губы и поцеловала в самый кончик.
— Вкусненький. Так бы и съела,  — проговорила она ему  — не мне.
Я лежал и смотрел в голубое небо, а надо мной, любопытствуя желтенькими глазками, склонились ромашки…