Чтобы стать богатым, моему другу Карлу Вильгельмовичу Шмидту не понадобилось никого убивать. Карл разбогател иначе. Причем самым тривиальным образом: он получил наследство.
Все произошло, как в сказке с благополучным концом: скоропостижно скончалась его бездетная немецкая тетушка.
Тетушка владела... Впрочем, черт его знает, чем она там владела.
Может, полями маркиза Карабаса. А может, акциями концерна Сименс.
Но чем-то старушка владела, это точно. Потому что, когда стихийный атеист Карл узнал, сколько ему причитается по завещанию, он тут же, ни секунды не медля, безоговорочно и бесповоротно поверил в существование Бога.
И, пережив непродолжительный экстатический припадок, выразившийся в хождении на голове и криках «Исайя, ликуй!», он на всех парах помчался в ближайшую церковь покупать самую толстую и самую дорогую свечку, коя и была поставлена им за упокой души столь своевременно опочившей родственницы.
Вступив в права наследования, Карл повел себя чрезвычайно решительно.
Во-первых, он моментально развелся с женой, которую последние пять лет в глаза называл не иначе как рептилией.
Во-вторых, завязал с нудной и скудно оплачиваемой работой в музыкальном издательстве.
В-третьих, отдался любимому делу, о котором, когда был беден, не смел и мечтать: он стал композитором. Образно говоря, Карл засел за клавир. Припал к божественному чуду музыки, посвятив всего себя классическому симфонизму. То есть, занялся тем, чем заниматься ему строго противопоказано.
Не понимая, что смешон, Карл с величественным видом обожает подолгу распространяться о том, что завершает работу над крупномасштабным музыкальным произведением. Которое, уверяет он, в недалеком будущем потрясет мир истинных меломанов и затмит все, что было создано в области классической музыки со времен Гайдна, Моцарта и Бетховена.
Как только где-нибудь «в обществе» Карл видит пианино, он тут же устремляется к нему и, притоптывая ногой и перемигиваясь с девицами, принимается наигрывать что-нибудь душещипательное, вроде «Черной шали» или «Отцвели уж давно...»
Я полагаю, что настоящий композитор так поступать не должен.
От серьезного сочинителя ждут иного. Было бы куда более уместно, если бы на дружеской вечеринке с сосисками и пивом он прочувственно исполнил что-нибудь из Шенберга, Бриттена, Шнитке или, на худой конец, из Хиндемита.
Но Карл не был бы самим собой, если бы вел себя иначе.
Убежден, что, назвавшись композитором, он взвалил на себя груз, предназначавшийся совсем другому человеку.
Заказывая отель, он всегда строго оговаривает одно непременное условие: в номере должно быть фортепьяно. Если же его нет, Карл не слишком кипятится и довольствуется телевизором.
В-четвертых, Карл стал коллекционировать любовниц. Этому занятию он предается страстно и не жалея сил. Что свидетельствует о том, что здравый смысл им утрачен не до конца.
Если быть предельно откровенным, то именно этот, четвертый, пункт нас особенно сдружил.
Необходимо добавить, что нам, несмотря на различия во взглядах, нравился один и тот же тип женщин. Что никогда, хвала Создателю, не приводило нас к соперничеству или размолвкам.
Стоит заметить, что когда я говорю о женском типе, то имею в виду не духовный мир жертв наших сексуальных домогательств, а только их экстерьер.
Женщины разнообразили нашу жизнь, внося в нее живительный и, как принято сейчас говорить, креативный сумбур, без которого, увы, не обходится ни одна история любви, даже если это любовь сугубо платоническая.
Знакомы мы были с давних пор, но виделись не так уж и часто. Пока, повторяю, мы не разбогатели.
Богатство толкнуло нас в объятия друг друга. Богатство и неодолимая тяга к сибаритству способствовали тому, что двух немолодых шалопаев притянуло друг к другу, как обычно одна нелепица притягивает другую.
В-пятых, Карл увлекся путешествиями. Это сблизило нас еще больше.
Путешествия давали нам то, в чем мы неосознанно нуждались: путешествия давали нам призрачную видимость очередности, закономерной ротации впечатлений, создавая ощущение некоего жизненного порядка.
А это само собой экстраполировалось на время, рождая иллюзию последовательного, постепенного и органичного перетекания одного временнОго промежутка в следующий: сегодняшнего дня - в завтрашний, одного месяца, например, мая, - в июнь, високосного года - в не високосный и так далее.
Перемещаясь в пространстве, меняя города и страны, мы как бы терлись шершавыми боками о Время, насильственно вовлекая его в процесс движения.
Мы были убеждены, что время, этот необъятный и необъяснимый феномен, придуманный человеком и им же искусственно изолированный от пространства и скорости, поражен тяжким недугом.
Мы ползали по Хроносу, как по больному тифом ползает вошь, с той лишь разницей, что вошь знает, куда и зачем ползет, мы же этого знания были лишены изначально.
Неутомимое насекомое, деловито исследуя больную плоть, получает руководящие указания непосредственно от дьявола.
Мы же с Карлом ниоткуда никаких указаний не получали: мы руководствовались лишь интуицией, основополагающая особенность которой - бесстыдно надувать того, кто ей безоглядно вверяется.
О времени мы знали не так уж и много, в частности, мы не имели ни малейшего представления, когда оно началось, и уж тем более не знали, когда оно закончится. Впрочем, мы были уверены, что этого не знает никто. Уже одно это возбуждало наш интерес.
Когда мы находились под воздействием винных паров, то часто, нимало не смущаясь, обращались непосредственно к Богу.
Каюсь, говорили мы с Ним не слишком почтительно. Что было, то было.
Сейчас мне стыдно за себя и за Карла: все же Господь не сосед по лестничной клетке и не торговка семечками.
С Тем, Кто тебя создал, таким беспардонным образом вести себя не следует. Я бы не советовал так поступать даже тем, кто сомневается в существовании Святой Троицы и кто считает библию чем-то вроде сборника юмористических рассказов о проделках святых.
Забыв о религиозном чинопочитании, мы шутливо заклинали Господа повлиять на больное Время, дабы оно не прохлаждалось, стоя на месте, а двигалось к некоей, увы, пока недосягаемой, точке в будущем.
По собственному опыту мы знали, что эта заколдованная, загадочная точка отдаляется на шаг от настоящего, как только настоящее, частично становясь прошлым, с ослиным упрямством делает точно такой же шаг вперед, в будущее.
И только Господь, по нашему разумению, был способен радикально изменить это ложное положение вещей, от которого страдает человечество со времен Адама и Евы и которое у нормального человека не вызывает ничего кроме протеста и недоумения.
Ах, если бы эта точка была достигнута! Тогда бы цепь замкнулась, расширение вселенной приостановилось, стремительно начался бы обратный процесс, и наступил бы конец света, явление, по своему всемирно-историческому значению сопоставимое с его началом.
Сбылась бы вековая мечта мизантропов всех времен и народов: вселенная съежилась бы, всосалась в самое себя и превратилась в объект размером с куриное яйцо.
Мы часто, солидно кивая головами и одаривая друг друга понимающими улыбками, говорили, что если и есть в чем-то смысл, то, скорее всего, в движении.
И поэтому на протяжении нескольких последних лет мы только тем и занимались, что все время куда-то бежали, не в силах удерживаться на одном и том же месте сколько-нибудь продолжительное время.
Один из нас, как я теперь понимаю, бежал от настоящего, надеясь укрыться в прошлом.
Другой, густо смазав пятки елеем, стремглав летел в будущее.
Движение было нашим спасением: оно освобождало нас от необходимости мыслить, делать нечто общественно полезное и брать на себя ответственность за принимаемые решения.
Мы отдавались движению, словно оно было сутью и смыслом жизни. Мы думали, что, двигаясь, сумеем преодолеть барьеры, которые сами же когда-то перед собой и воздвигли.
Мы почти не интересовались тем, что происходило в мире.
Для нас не существовало ни правительств, ни Думы, ни смен руководителей страны, ни войн, которые велись этими руководителями.
Мы не читали газет. А если и брали в руки некое печатное издание, то, как правило, это были либо туристические проспекты, либо журналы мод.
Туристические проспекты сулили нам райский отдых на пляжах Адриатики, знакомство с особенностями французской кухни и незабываемые впечатления от сафари в Серенгети.
По журналам мод мы следили за изменениями, которые касались отношения человека к канону красоты. К нашему ужасу в моду входили низколобые мужчины с покатыми плечами и кривоногие женщины весом с таксу.
Было еще одно обстоятельство или, вернее, благоприобретенное свойство наших преображенных натур, которое нас сближало. Нам претило... как бы это помягче сказать... безрассудно сорить деньгами.
Я бы назвал это экономностью или бережливостью, истоки которой в нашей нищей юности, в том благословенном и грустном времени, когда приходилось экономить буквально на всем, даже на дурных привычках.
Теперь эта бережливость у Карла приняла форму разумной расчетливости, а у меня - прижимистости, временами переходящей в откровенную скаредность.
Пред моим внутренним взором часто вставал образ обнищавшего старика, бывшего профессора кафедры структурной и прикладной лингвистики.
Когда я по утрам в своей московской квартире распахивал окно и выглядывал во двор, то чуть ли не каждый раз видел этого бедолагу, голыми руками выкапывающего из мусорного бака осклизлые кости и объедки.
Я страшился нищеты.
Какие мысли на сей счет имел мой друг, мне неизвестно. Но, думаю, что и ему в голову приходило нечто подобное. Подозреваю, что именно поэтому Карл записывал мои и свои расходы в специальные блокноты.
Правда, блокноты эти он систематически терял и чуть ли не каждую неделю заводил новый.
Мы были далеки от забот нуворишей, тратящих целые состояния на золотые побрякушки, стотысячные шубы, мобильные телефоны с брильянтами и проводящих за границей время не в музеях, галереях и великих театрах, а в бесконечных походах по модным магазинам, осуществляя таким образом обязательный «шопинг», без которого они не представляют себе жизни «настоящего» миллионера.
Повторяю, мы были бережливы. Мы самым внимательным образом следили за своими счетами в банках.
Впрочем, все это не мешало нам жить со всеми удобствами, много путешествовать, со вкусом выбирать дорогие яства в ресторанах, снимать номера в хороших отелях и не отказывать себе в удовольствиях, к которым мы привыкли с быстротой, поразившей нас самих.
Ах, если бы не скука!..