такого белого, что с ним здоровались гипсовые статуи,
они словно мел рассыпАлись в его зрачках,
отражались метелью и белым стихом, даже лунными кратерами.
кусками замёрзших рыб из него
вываливалось небо,
выплёскивалось море за другое море,
в пристенках молочной души зимовал ясный лебедь
с подвёрнутой шеей, спокойный,
как смерть у порога спокойный.
мгла спускалась, ползла
в мёртвым светом залитые цоколи,
там, где зрели плоды красоты и любви,
холодны и зловонны.
и не было ничего вечного и глубокого,
кроме ям, тех, что рыли привычно другому.
торчок знал, что всё это принадлежит ему одному,
помнил дурное лицо акушерки, принимавшей его роды,
отчего становился белее, приходило на ум:
не угробили мир до сих пор,
и вовек не угробим.
проступало белоснежное лето сквозь белёсую дымку сна,
выпотрошенный лебедь ковылял вдоль кирпичных кладок,
только и оставалось в этой жизни что узнать:
ни в пределах её, ни за ней не бывает награды,
а затем, поскользнувшись на белых-пребелых цветах,
головою разбиться об ночь, пролегавшую ниже.
всё хорошо, перестань выживать, перестань.
я тоже вот белый, и ты,
так положено – видишь?
Июнь 2011