Глава третья.
Ночной город мигал неоновыми огнями витрин и светофорами. Жара наконец-то спала, но ей на смену из пожухлой от пекла травы на неухоженных окраинах, словно с аэродромов подскока, зловеще жужжа, поднялись комары.
Неохотно заворачивая в темный проулок частное такси, с железкой крепления на крыше, красной пластмассы шашечек, остановилось у подъезда одной из разбросанных по району общаг. Нагруженные пакетами девушки, нещадно хлопая дверцами и не обращая внимания на ворчание водилы, направились к парадному входу под обломанным козырьком.
Еще по дороге, рыжая бестия откупорила бутылку крепленого вина «Изабелла» и изрядно повеселела. Света лишь разок, и то после долгих уговоров Веры, отхлебнула подозрительного пойла ядовито-красного цвета, но и того ей хватило. Груз прошедшего дня расплылся, полегчало. Поглядев на звездное небо, она спросила:
— И как же мне тебя теперь называть? Соня или Вера?
— Зови Версония!
— Даааа!
— А то!
— Версония Рыжая? Или Рыжая Версония?..
— Не-а. Перекрашусь нафиг! Стану блондинистой.
— И там?
— Где?
Отбирая бутылку у губ подруги, Света опустила глаза на ее живот.
— Там…
Вера прыснула вином. Утираясь и нехотя отдавая бутылку, округлила глаза.
— Там?!.. Там, в первую очередь… Оттенок же надо подобрать. Знаешь, Светка, я такой перламутровой, мадам Жемчуговой хочу теперя быти.
— Там?
— Там… Там, там та рам, там та рам…
Девушки рассмеялись. Света приложила палец к губам и тишкнула.
Сегодня на вахте дежурила тетя Дуся. Вообще-то ее звали Дульсинея Федоровна Короткова, по покойному мужу дальняя родственница полковник Короткова начальника РОВД, хорошо известного Верке и Верка была хорошо знакома ему. Родитель вахтерши Дульсинеи, — инженер хлебокомбината послевоенных лет, был помешан на идальго Сервантесе, да и сама тетя Дуся в свои пятьдесят семь считала себя женщиной не только интересной, привлекательной, но и интеллигентной.
Как и все одинокие дамы с непроходящими амбициями и связями в милиции товарищ Короткова могла и не впустить Свету в общежитие с изрядно подвыпившей подругой.
Все это Света шепотом и скоренько попыталась объяснить Вере, но ту пробило на песни. В ответ было только и слышно:
«А мне мама а мне мама
Целоваться не велит
Говорит не плачь забудешь
Хочет мама пригрозить
Говорит кататься любишь
Люби саночки возить…».
— Верка, ну ты чего? — уставилась на нее Света.
— А где мама? — подруга оттопырила губу, издала характерный звук и развела руки с пакетами. — Нету! Мама — нету, папа — нету. Брата, кстати, тоже! Тимоха?! Вот, блин, а! И Тимохи тоже нету! — она засмеялась сквозь слезы. — Хотя его и век бы не было! Все, все Светка … Идем! Взвейтесь кострами наши ясные очи, мы хоть и пьяны, но все же не очень!
Распахнув глаза до придела, Вера направилась к двери и уже взялась за мощную с деревянной вставкой медную ручку, когда их окликнули.
— Девочки, подождите! Слава богу, я вас встретил.
— Петр Игнатьевич?! — обернувшись, немного на растяжку произнесла Вера.
Света инстинктивно, словно застигнутая учителем в детдоме, спрятала бутылку за себя, но занятые пакетами руки ее не удержали. «Изабелла» выскользнула и предательски бухнулась об асфальт. Остатки вина растеклись вокруг Вовкиных ботинок на шнурках, распространяя в ночном воздухе испарения паленого спирта.
— Бац! — прокомментировала Вера.
Света покраснела до кончиков ушей. Но учитель даже не обратил внимания на разбитую бутылку. Поправляя на носу большие роговые очки семидесятых годов, он подбежал к ним и потянул за собой.
— Пойдемте, пойдемте! Владимира я на дачу уже увез. Любопытную шашку, я вам скажу, он мне показал. Но об этом потом, Светочка. И портрет погибшего на войне прадеда мы из вашей комнаты забрали. О том не беспокойся. У меня машина за углом. Аккумулятор старенький, электролит совсем не держит. В общем, сел, а она заглохла. Здесь, недалеко. Если толкнуть, можно будет ехать…
Петр Игнатьевич Полозов, — бывший учитель истории, был весь взлохмачен, волнуясь, говорил прерывисто. Его выпущенный фабрикой «Большевичка» лет двадцать назад костюм, — мятый, залоснившийся на рукавах с выцветшими плечами, разил бензином.
Расценим удивление Светланы по-своему, он смущенно пробормотал:
— Возился с автомобилем, Светочка. Вы меня уж извините. Я ее с прошлого лета не заводил. Больше стоит. Бензин нынче дорог….
— Как вы здесь оказались, Петр Игнатьевич?
— Так мне же Вера позвонила!
— Светка, блин, а! Я же тебе говорила, — подтвердила подруга, слегка качаясь и подозрительно жмясь. — А где авто…биль?
— Там, Верочка, там. Пойдемте…
— Там? — рыжая бестия глянула на свой живот.
— Верка, прекрати! — Пойдемте быстрее, Петр Игнатьевич, а то она прямо на асфальте распишется.
— Распишется или расписается?
— Петр Игнатьевич, подождете, пожалуйста, нас у машины. Мы скоро.
— Да, да, конечно. Ехать долго. Давайте пакеты. Моя старенькая «копейка», вон за тем домом. Так я вас жду, Светочка.
Света кивнула, отдала бывшему учителю покупки и подхватила Верку. За общагой был палисадник, туда она и потянула подругу.
Стягивая с нее вконец испорченные брючки и заставляя присесть, она спросила:
— Чего тебя так развезло, Верка?
Неожиданно та протрезвела
— Трясет меня, ломает, выворачивает. Перед Петром Игнатьевичем неудобно. Нашел, блин, во кусту на речном бережку девчонку-наркоманку. Лучше уж я буду пьяной кочевряжиться. Ладно, Свет?
— Ага. Штаны сама-то оденешь?
— Вот так всегда, снимать так все, а одевать не кому!
— Я тоже присяду…
Света стянула до коленок желтенькое сокровище за десять уе вместе с шортиками и приняла позу лягушонка.
— Вер!.. Верка! А ты, правда, от страха кончила!
— Когда?
— Ну, когда мы в душе были, ты сказала: «я от страха прямо в кинотеатре кончила!». Правда, что от страха можно кончить?
— Дурында ты, Светка! Это же просто так говорится!
— Понятно, — вздохнула Света.
— Ты о чем думаешь? Тебе задницу спасать надо, а не возбуждать! Леха с Сивым, как из обезьянника выйдут, тобой конкретно займутся.
— Знаешь, Вер, а мы сегодня с Вовченком опять мимо того дома пробегали, что на улице «Девятого января». Так он разрушенным и стоит. Я в одной книге местного краеведа читала: до революции, то ли в третьем, то ли четвертом годе, его на свои личные сбережения построила Глафира Андреевна… Блин! Фамилию забыла…
— Ага, и бордель в нем открыла. Таких как мы, сироток, собрав по округе. Когда мы в семью играли, я стены ногтем как-то колупнула от штукатурки, а там тебе, и впись, и вротпись, и вжопись. Все подробно разрисовано! Камасутра отдыхает!
— Нет, Вер! Вот ты не читаешь и не знаешь, что Глафира Андреевна была совсем юной девушкой. Вроде тебя!
— Ага, и марафет нюхала…
— И в той книге, — пропустила ее уточнение мимо слуха Света, — что я читала, было написано: «с чудной косой иссиня-черных волос до самой голени». А бордель на улице «Мещанской», ну которая теперь «Девятого января», открыла мадам Голесницкая, получив права на дом в пятнадцатом году при весьма смутных обстоятельствах.
— Как это?
— Первая хозяйка бесследно исчезла, а у Голесницкой оказалась на него купчая. А девочек там, так и не было. Успели только фасад амурчиками отделать да стены разрисовать. В восемнадцатом у мадам Голесницкой дом отобрали под уездный комитет партии большевиков. Много чего потом там еще было, а в двадцать пятом его отдали под коммуну имени «Девятого января», первое здание нашего детдома. Вот!..
— Слушай, Светка, а ведь этот Генрих Карлович, тоже Голесницкий!
— И, правда! Может, родственник?
— Ну, я все!.. Что-то «Изабелла», — мать ее, словно пиво из бочки пениться…— сделав невероятный кульбит и заглянув себе между ног, проговорила подруга.
Натягивая белые брючки, Вера снова недоверчиво оглянулась, освобождая руки, взяла сумочку в зубы. Так и застыла…
Послышался звук растворяющегося окна с окрашенными стеклами душевой на первом этаже. Раздался крик вахтерши:
— Ах вы, бесстыдницы!!! Туалета вам в общежитии мало! Светка! Я тебя узнала, можешь теперь и не заходить! Не пущу!!!
В ответ, с занятым ртом Верка показала товарищу Коротковой большой палец.
На стремительном ходу прилаживая поднимая с колен к округлостям фигурок то, что еще не успели, девчонки стремглав понеслись из палисадника. Теперь у них была только одна дорога — к автомобилю учителя.
Вывернув из-за угла пятиэтажного жилого дома к красным жигулям, Света заметила: Верка слабеет на глазах. С бега перешла на шаг и начала медленно опускаться к земле. Буквально поднырнув под высокую и статную подругу, она не дала ей упасть.
Определив трясущуюся в ознобе Веру на заднее сидение машины, Света, что есть силы, уперлась грудью в бампер багажника жигулей первой модели. Учитель толкал от передней дверцы, держа одной рукой руль. Через метров десять машина ожила, запыхтела.
Девушка села рядом с Петром Игнатьевичем.
— Все в порядке? Можно ехать? — спросил он, положив ладонь на украшенный оргстеклом с плавающими тремя рыбками набалдашник рычага передач.
— Да, и побыстрей. Вере плохо.
Жигули рванулись вперед. Света даже и не ожидала, что их скромный учитель так водит. Старая «копейка» птицей миновала город и вышла на трассу. На ее удивленный взгляд, Петр Игнатьевич поправил роговые очки и ответил:
— Я был гонщиком, Светочка, покорил много спортивных трас бывшего Союза. За одну из них, как приз, и получил данную машину. То было давно, почти тридцать лет назад. Я стал старым, «копейка» постарела, но не все древнее требует замены. Вот, к примеру, шашка, что вы выиграли, — мне о ней поведал Владимир.
— Не знаю, что Вовка вам поведал, но это муляж, Петр Игнатьевич.
— Кто вам такое сказал?
— Генрих Карлович Голесницкий, режиссер-продюсер фильма.
— Не могли бы вы мне его описать?
— Описать?
Делая задумчивую паузу, она обернулась к подруге. Вера сжалась в комок и старалась не выдать себя. Лишь напряженные кисти рук, — вцепившиеся в обшивку сидений тонкие пальцы, говорили как ей тяжело. Глаза жалостливо умаляли отвернуться.
Света выполнила ее молчаливую просьбу и ясно поняла, что кроме бабочки, ничего в облике Генриха Голесницкого не помнит.
Перед собой Светка отчетливо видела фарфоровое блюдо со страшным содержимым на копии картины фон Штука и сизый дымок, когда страшное кушанье испарялось. Но об этом говорить с учителем, хоть и бывшим, она не хотела.
— Да ничего особенного…Обыкновенно выглядит.
— То есть вы, Света, не помните?
— Честно?
— Конечно.
— Не помню, Петр Игнатьевич.
— Я так и думал. Когда Вера мне звонила, она рассказала не только что вам, Света, нужно временное убежище, но и об этом самом Голесницком. Двадцать лет назад, я только начал строить в поселке «Заречном» дачу, — тогда я мог себе позволить некоторые траты, кроме необходимых, — и обычно проводил лето на природе. Так вот, однажды пошел к реке, искупаться. Был август, жарко как сегодня. Я вышел на плес и, откуда-то из прибрежных кустов, услышал плачь маленького ребенка.
— Верка!
— Да — это была Вера. Я ее поднял и тут ко мне подошел мужчина лет пятидесяти, несмотря на жару, он был в костюме с отливом, белой манишке с бабочкой песочного цвета. Мужчина хотел забрать у меня девочку в поликлинику, но я потребовал, чтобы мы проехали в милицию. Больно уж он был элегантен, но холоден.
— Словно айсберг перед Титаником…
— Точно! Вера была завернута в коврик. Знаете, Света, такой обыкновенный — вышиты герои сказки Иван Царевич с Василисой Премудрой на белом коне и Серый волк. Назвался мужчина Генрихом Карловичем Голесницким — врачом-педиатром городской детской поликлиники, но когда разговор зашел о милиции, он просто растворился. Нет, не удалился, и даже не исчез, а растворился! В воздухе, сизым дымком. Потом, уже в отделении РОВД, написав заявление и составляя опознавательный портрет, я как не старался, кроме бабочки, ничего не смог о нем вспомнить.
— Кроме бабочки?
— Именно. И сизый дымок.
— Не может быть! — скорей всего сама себе пробормотала Света.
— Почему?
— Петр Игнатьевич, — ну не может! Вы говорите: двадцать лет назад, и тому мужчине было лет пятьдесят?
— Пятьдесят или пятьдесят пять, но не больше.
— Но Голесницкому, которого я видела сегодня, — пятьдесят-пятьдесят пять!
— А все остальное? Бабочка, дымок?
— Вы меня дурой не посчитаете? С определением в палату номер шесть!
— Упаси бог, Света!
— Сходится.
— Время — понятие растяжимое…— ответил учитель и добавил: — Приехали.
Вовченок их уже ждал, в нетерпении, держал открытой двойную калитку из редкого штакетника на вязальной проволоке. Сделав крутой поворот, жигуленок заехал на территорию дачи, тускло мигнул фарами и затих. Радостно подпрыгнув, братишка побежал закрывать, накидывая на воротину петлю тросика.
Выходя из автомобиля, Света заметила, что в учителе произошли перемены, он стал как-то другим, непонятно каким, но другим. Более детально ей было некогда рассматривать, ее тревожило состояние подруги. Распахнув заднюю дверцу, она увидела, что Вера бледная до белизны, дыхание хриплое, у рта скопилась пена.
— Петр Игнатьевич!!! Вера умирает! — вскричала она в оторопи.
Рывком, сильно и даже грубо, учитель ее оттолкнул. Удивляться необычайностям такого долгого дня Свете просто надоело. Она лишь тупо и, молча, смотрела, как Петр Игнатьевич взял Версофию за руку — именно это имя относительно подруги пришло Светке в голову в тот самый момент, — ее пальцы с уже синеющими коготками стали розоветь. Постепенно, от груди, шеи, до лица, корней волос, словно сосуд, подругу наполнял здоровый цвет. Верка возвращалась. Пена у рта испарилась, уста налились клубничным соком и расплылись в блаженной улыбке. Послышался выдох.
— Ей нужно хорошо выспаться. Света, заберите пакеты в домик. Владимир вам поможет все занести. И захлопните дверцы машины.
Сказав, словно отдав приказ, Петр Игнатьевич поднял вновь народившуюся Версофию и понес на террасу. Светлана лишь кивнула, — ни эмоций, ни слов уже не было…