Я надеваю черное.
Черные джинсы. Черную майку. Черную полуулыбку. Черные волосы прячу в сеточку черных мыслей. Черное носить тяжело. Должно быть, потому, что оно насквозь пропитано фотонами света. Я даю ему поглотить себя: ноги целиком, а руки – до локтя, оставляя нетронутыми предплечья.
Черному непривычно сразу так много тела. Оно давится и пытается выплюнуть меня назад. Но его жадность и моя податливость убеждают. Змеей раздвигая челюсти и ребра, черное проталкивает меня поглубже и замирает в неподвижности. Оно эластично.
Руки… светлые на черном руки, которые можно сложить на груди в закрытую надменную позу. Пусть все знают, когда нельзя подходить.
Руки… которыми можно обхватить себя за черные плечи. Это тоже объятья. Лучше, чем никаких.
Руки... свободные для того, чтобы кто-нибудь мог ухватить меня за кисть и выдернуть из утробы.
Белая
Фата и безе. Пухлое облачко и шелест крыльев хранителя. Детектор отсутствия грязи. Право первого хода. Начало.
Белый. Совершенный, воздушный, нежный… и липкий, как мухоловка. Магнит, не желающий оставаться таким же белым, как только что. Символ невинности, поражения и основы.
Строгий и непреклонный. Почти святой. Ослепляющий.
Лебединая верность – это только о паре белых. Цветным можно быть другими. Белым – нет.
Нежность. Воздушность. Совершенство. Невинность. Чистота.
Чистота, чистота, чистота.
Белое парное на заре, резвыми струйками взвизгивающее по дну эмалированного ведра…
Хрусткое холодное полотно, сотканное из бесконечности неповторяемых гармоний...
Лаборатория, где в белой стерильности ада еще живет белоснежный кролик, через выпуклые глаза которого проступает его настоящий цвет.
Серая
Ты так сильно грустишь обо мне, что синоптики вторую неделю подряд обещают облачность. Без прояснений. Тяжелые тушки тучек скрывают дрожание купола, но только для глаз таких же серых, как и небо. Кто придумал, что небо хмурится? Это не так. Оно кривит губы, готовясь заплакать. От обиды.
Мои серые вовсе не голубее твоих карих. И даже более проницаемы для серости свалявшихся тучьих брюшек. Поэтому я слушаю небо. И трогаю землю ступнями.
Когда земля становится мокрой, а звук отмечается царапиной на языке, можно бросить в себя оливку и подставить под струйку воронку горла. Еще лучше, если водка уже внутри. От нее память ежится и на каждый бульк отвечает новым уколом в мякоть. Это хорошо отвлекает. Брюшки уже не такие серые. Точнее, уже не важно, какого они цвета. Потому что теперь я знаю, какие они на вкус.
Обколотое памятью горло совсем оплывает и теперь я могу поплакать. О тебе и для тебя. Ведь ты так сильно грустишь обо мне.
