День тишины (Проза, содержащая ненормативную лексику)

Пофиг. По-фиг.
Проверено и доказано: какую наилюбимейшую мелодию на будильник ни ставь – он, сука, остается будильником. И мой прожженный мозг не провести: пару дней после смены сигнала он еще снисходительно делает вид: «Ага, ага – обманула, плюс пятьсот и пирожок возьми с полки, не забудь», но – не более. На третье утро организм шлет меня на хрен и продолжает мирный утренний сон вопреки истерическому верещанию трубки над ухом. Сегодня как раз второе утро под новый сигнал – и я с отвращением открываю глаза, чтобы переставить таймер на очередные восемь минут, и снова закрываю. В полупроснувшемся мозгу вяло шевелятся серые утренние мысли: чего это, к примеру, Лешка давит ухо не хуже меня? Он вообще жаворонок: даже в выходной редко залежится хотя бы до восьми. Наверное, давно встал и вывел собаку... сонный вздох над ухом разрушает мой хрупкий вывод: поворачиваю голову и вместо Алексея вижу на соседней подушке свернувшуюся калачиком рыжулю Челси. Отлично. С собакой никто не пошел, и где же тогда благоверный?..
Размышления в полшестого утра даются мучительно тяжело, и я со стоном откидываю одеяло. За чашкой спасительного кофе с первой утренней сигаретой

[да, мама, я знаю, что вредно запивать затяжки, жить в принципе вредно, от этого умирают]

мозг неохотно переключается на начало очередного дня, и первым делом я замечаю тишину. Нет, не так –тишину. Без четверти шесть утра в понедельник – не время для такой тишины. Это время пчелок, покидающих ульи, чтобы лететь на промысел; время добросовестных собачников, выводящих тех, кого приручили, когда положено, а не «как проснусь»; время трудолюбивых таджиков, безропотно устраняющих следы летних дворовых ночей; время проклятых мусоровозов, маршруток и автобусов. Но не тишины. Бросаю взгляд на календарь, чтобы убедиться: сегодня не праздник, не выходной и не первое января, когда  город вымирает, встретив новорожденный год. Убеждаюсь. Обычный понедельник, и вообще – лето. Такса умильно пританцовывает у моих ног, напоминая о завтраке. Вскрываю пакетики с кормом, а в голове продолжает навязчиво зудеть непонимание. И куда, мать его, провалился Лешка?! Чтобы как-то разбавить тишину, чертыхаясь, ищу пульт и, найдя, жму на кнопку с цифрой один. Жизнерадостно-дебильные улыбки утренних ведущих – я подозреваю, без бодрящих амфетаминов там не обходится – то, что мне сейчас необходимо, дабы вернуть ощущение реальности: не хочется признавать, но абсурдная тишина неприятно тревожит.
Первый канал, конечно, разрушает тишину – шипением черно-белого снега. В детстве мне казалось, что такой снежок, должно быть, заполняет безвременье, пространственно-временные дыры, ну знаете: куда люди проваливаются – то по одному, а то и целым самолетом, – а потом возникают непонятно где и в каком году... В духе Кинга. Нет, про Незнайку и Карлсона я в детстве тоже читала. Просто Кинг показался куда интереснее. Но король ужасов вместе с Носовым и Линдгрен сейчас шли лесом, ибо остальные каналы проявили редкую солидарность – даже круглосуточные-новостные-забугорные – абсолютно все. Так... Вполне вероятно, ночью случился тайфун, который я проспала – что возможно, хотя и настораживает, – и снесло антенны... а то и Останкинскую башню. В тревожное время живем, я отвыкла удивляться катаклизмам. Это совсем несложно, пока какое-нибудь цунами не смоет твой дом. Вместе с тобой. Вот к взорванному метро мне не привыкнуть никогда: вместе с родными станциями взрывается сердце. А цунами и торнадо ударяются о наросшую на коже броню-невидимку и соскальзывают вниз дохлыми бабочками, вызывая дежурное сострадание. Может, и ужасно, но это мой способ выживания – и таких, как я, много.
Только… неведомый ночной тайфун, похоже, ворвался через балкон и незаметно выдул из дома Лешку?.. Ну ладно – я, коматозница, но собака?! Она бы точно не проспала – и не забыла, и разбудила меня, – но сейчас ее беспокоит лишь одно: когда, наконец, я поведу ее гулять.

– Челси, где Леха?

Такса настороженно дергает ухом и, поерзав, удобнее приседает на хвост: хочет на улицу. М-да... ну хорошо. А радио тоже завязано на телебашню? Я в этом чайник, так что допускаю иной вариант.  Включаю музыкальный центр, отмечая легкую неприятную дрожь в пальцах: то же шипение. Прогоняю по станциям – везде оно. Что ж, это всего лишь означает: телевидение и радио живут в Останкино – буду знать, успокаиваю себя. Получается фигово, зато теперь не осталось причин откладывать выход на улицу. К вящей таксячьей радости цепляю ее на поводок, прихватываю сигареты и с неожиданным трепетом открываю дверь.

На улице безлюдно. Честно говоря, спускаясь в лифте, я не сомневалась: уж кто-нибудь да чешет на работу. Откуда-то ведь берется вся эта толпа, моментально оккупирующая сидячие места в электричке спустя полторы минуты после открытия дверей, когда ты загнанно влетаешь в вагон, кляня на чем свет стоит медлительную кассиршу и отчаянно надеясь на одно-единственное – многого не надо – свободное сиденье, чтобы уронить голову назад и провалиться в вожделенный дорожный сон. Но нет – опоздав на доли секунды, понимаешь: досыпать сегодня будут они – те, кто до отвращения деловито пересекает двор, пока ты, раздирая рот зевотой, злишься на собаку; а та ловит любой звук и провожает суровым взглядом каждого такого спешащего вместо шустрого справления своих собачьих нужд. Дремать – сидя, а не привалившись к стене и переступая с одной каблукастой ноги на другую, как полковая лошадь, – дремать, уютно сопя, в наушниках и без, будут они – те, кто покупает проездные, будучи уверенными в том, как сложатся их дни и вечера, и что ночь не застанет их врасплох, вынудив ловить такси. Интересно, если все такие умные – с проездными – кто вообще отращивает эти нереальные хвосты у окошек билетных касс?
Сегодня никто никуда не спешит. Но я могла бы не беспокоиться на этот счет: машина на месте. Вот теперь я тревожусь всерьез: чтобы Леша слинял куда-то без предупреждения – и оставил мне машину? Это нонсенс. Отпускаю собаку и  набираю Лешкин номер. Под заунывные гудки где-то в районе диафрагмы потихоньку начинает ворочаться чувство вины. Может, психанул из-за вчерашнего? Не стоило все-таки флиртовать с его братом... но это же в шутку! Просто было весело, хотелось танцевать – а Лешке почему-то не хотелось... Вечно у нас так: то одному весело, то другому, а одновременно – никак. Вчера, очевидно, была моя очередь. Поймали кураж, отожгли на славу... А этот дурак приревновал, и к кому – к родному брату!.. После пятой попытки сдаюсь: либо принципиально трубку не берет, либо забыл ее дома. Без гудков в ухе тишина обрушивается с новой силой: даже птицы не поют, что за чертовщина? По коже начинают бегать колючие мурашки – несмотря на пригревающее солнце. Опасливо ежусь: может, оно радиоактивное? Может, весь город вымер в одночасье, а мы с Челси чудом выжили, проспав конец света? Я – легенда**? Нервно хихикаю и вздрагиваю от резкого звука. Собака, похоже, потеряла интерес к прогулке и жмется у моих ног. Щелчок карабина снова непривычно бьет по ушам, и до меня доходит: фигня птицы, машины – не ездят.

Конец света концом света, а многолетняя привычка, въевшаяся в костный мозг, гонит на работу. Переодеваюсь, крашусь, – почти убедив себя, что мне хочется обойтись сегодня тушью и блеском для губ. Челси, поджав хвост, тихонько поскуливает, и мне очень не хочется оставлять ее одну. Но, спускаясь в лифте, уговариваю себя: этому понедельничному бреду вот-вот найдется разумное объяснение. Всему всегда находилось объяснение – по крайней мере до сегодняшнего дня. Шум заведенного мотора разносится, наверное, по всему району: какой заметной фигурой я стала, однако. Только вот зрителей – нет. Ловлю себя на том, что обшариваю глазами окна домов: что я надеюсь там увидеть? Окуляры биноклей в просветах штор? Чертыхнувшись сквозь зубы, выезжаю со двора: меня тянет прочь из пустого города – на Ярославку, к Москве. Понедельничные пробки – это святое, неприкосновенное. Я их найду – и все объяснится. Да, так и будет.

Что так не будет – становится ясно уже на эстакаде. Пустой – абсолютно, безупречно пустой эстакаде, с которой я растерянно вылетаю на пустую Ярославку. Мчась к МКАД на ста десяти, вижу безжизненный ментовский пост, закрытые гипермаркеты, пустующие отбойники, где – обычно – даже в минус двадцать кучкуются гастарбайтеры. МКАД не свободен – он пуст, как и проспект Мира впереди: мне видно даже отсюда. Поэтому не ухожу по привычке вправо, а ломлюсь вперед. Понедельник, семь утра, я еду на другой конец Москвы через центр. После такого поверишь и в марсиан. Приходится полагаться на собственные глаза, но безумный флэшмоб захватил и Москву – я одна, похоже, в нем не участвую. Еду с открытыми окнами: шум врывающегося встречного ветра вкупе с ревом движка разрывают тишину. На третьем светофоре – между МГСУ и “Рольфом” – плюю на правила: очень глупо стоять на красный свет посреди пустыни. Проспект Мира, Богом проклятый Сущевский вал… Петровка, Маяковка, Новинский пассаж… Пролетаю здание МИДа и, не доезжая Крымского вала, ухожу правее – на Фрунзенскую; миную Лужники, Воробьевы горы – потрясающе безлюдные, безмашинные; проезжаю МГУ, цирк – и вот он: юго-западный Газпром. Я не хочу оформлять в четкую мысль неприятное ощущение страха перед неизбежной остановкой: такими темпами я с минуты на минуту буду возле офиса. Пустота Комсомольского проспекта и Вернадки уже почти не пугает – пугает закрытое метро. Значит, люди таки исчезли ночью, раз его уже некому было открыть. Подъехав к проходной, не обламываясь, ставлю машину мордой к самым воротам: охраны, естественно, нет. Некоторое время не глушу мотор, жадно вслушиваясь в его ровное спасительное ворчание, однако нужно выходить. Раз уж я здесь. Трясущейся рукой поворачиваю ключ и тишина мягко, медленно оглушает меня.
Невероятно красивое зрелище: четыре модных высотки за петлистой оградой, подсвеченные солнцем; утопающий в июньской зелени склон; прозрачный – в отсутствие смога – воздух. И – тишина. Меня передергивает. Бросаю взгляд на часы: без четверти восемь. Мозг отказывается верить, но ядовитое безумие уже просочилось в кровь. Резко хлопаю дверцей, включаю сигнализацию и... впадаю в ступор. На всякий случай дергаю калитку, потом решетку ворот – бесполезно. Красный огонек косится на меня с подозрением.

– Твою мать! – вздрагиваю от собственного вопля. – Есть кто живой?!

Ти-ши-на. Диковато озираюсь – в надежде найти хоть намек на живую душу – прежде чем сдаюсь и, взвесив варианты «под воротами» и «между прутьев», выбираю единственно возможный: через верх. Не верю, что поперечные дуги на решетке ограды несут лишь декоративную нагрузку: по крайней мере мне довольно удобно взобраться по ним на забор. Я почти уже ликую, перебросив ногу на другую сторону, цепляюсь другой ногой за чертову перекладину и лечу вниз: не на асфальт – на газон. И все равно чертовски больно, джинсы – в буро-зеленых пятнах, коленки саднят: уже знаю – будут знатные синяки, асфальтовая болезнь – мой бич...
И я начинаю рыдать. В голос, не сдерживаясь и подвывая. Все мое долбанутое – совсем долбанутое, совсем нехорошее – утро выливается в истерику. Несмотря на четвертый десяток лет, что я разменяла прошлым летом, это вот – мое: от неожиданной травмы совершенно по-детски разрыдаться в три ручья. Всхлипывая, размазываю слезы по щекам грязными трясущимися руками: все, я признала происходящее ненормальным. Но это не причина сидеть, как идиотка, на траве между родным офисом и собственной машиной, поэтому кое-как поднимаюсь, подбираю сумку и, хлюпая носом, бреду к дверям. Спору нет: сегодня на работе я – первая, думаю, отпирая двери. Только вот медаль, похоже, не дадут – даже шоколадную: магазин с незатейливым названием «Еда» сегодня не откроется – я уже уверена, – и в этом больше фатальности, чем в пустом МКАД.

Вхожу, автоматическим жестом включаю свет, компьютер, завариваю кофе – ритуальные каждодневные действия, призванные вроде бы успокоить, сейчас только натягивают струну где-то внутри. Когда она лопнет, будет еще одна истерика, но пока держусь. Компьютер по обыкновению неторопливо   загружается, и я нетерпеливо постукиваю по полу ногой, всей душой желая выйти в сеть. Конечно же я подозревала, что интернет – хрупкая, ненадежная субстанция – сдаст позиции в отличие от примитивных лифтов и светофоров: там ведь тоже какие-то антенны-датчики-спутники? Я подозревала, но так надеялась!.. Несколько минут тупо таращусь в сообщение “Невозможно отобразить страницу” на мониторе, судорожно обновляю страницу – раз за разом, – потом снова хватаюсь за трубку и звоню маме: без ответа. Звоню папе, брату, еще раз Лешке – гудки, гудки, чертовы гудки. Бросаю трубку городского и, вытряхнув сумку прямо на стол, – сто раз видела такое в кино, но никогда не делала сама, – выцарапываю из кучи сумочного хлама мобильник: так быстрее набирать все номера подряд.
Сдаюсь на двадцать четвертом наборе, завершившемся проклятыми гудками,– я считаю, да: это нервное. «Так, – говорю себе, стараясь звучать убедительно. Особого успеха сама у себя не имею. – Так. Еще кофе – и...» Да хер знает, что «и», но кофе в любом случае не помешает. Завариваю себе двойную дозу – без сливок, – как зомби, выхожу на улицу и опускаюсь на корточки, прислонясь спиной к стене. Хочется заснуть и проснуться заново. Изо всех сил зажмуриваю глаза, трясу головой, щипаю себя за руку – словом, проделываю все те идиотские вещи, которые всегда раздражают меня в кино. А теперь я сама – внутри какого-то абсурдного фильма из категории «не для всех» и подчиняюсь законам жанра. Вот уж точно: не для всех! Для меня одной. Не к месту вспоминается дурацкий анекдот про овдовевшего грузина: «Адын... Савсэм адын... Савсэм адын?! Вай-вай, савсэм адын, вах!..» – и в пляс... Чувствую, как кривая – будто и не моя – усмешка лезет на лицо. Сползаю ниже по стене, сажусь прямо на каменные плитки, обнимаю согнутые ноги, упираясь подбородком в грязные ноющие коленки. Дурацкая присказка, не помню, у кого подцепленная, издевательски медленно и торжественно всплывает в голове: «Хочу, чтоб все умерли». Я так часто говорю... говорила.

Повелась эта присказка со времен старого – еще тех погребов – Черкизона, мир его праху. Всегда ненавидела вещевые рынки! Вечные толпы бестолковых крикливых теток, бесцеремонные продавцы, отвратительные запахи базарной еды, развозимой на тележках... я заболевала, пробыв в этом аду едва ли минут двадцать. Вот тогда и срывалось с кривящихся губ злобное: «Хочу, чтоб все умерли!..» Господи, но ведь это образное выражение, запоздало ужасаюсь я совпадению; я не имела, конечно, в виду разбросанные по улицам трупы и дымящиеся машины, разбитые о столбы. Просто хотелось, чтоб все исчезли...

«А все исчезли, Катя... Они все ис-чез-ли...»

Вздрагиваю и раскрываю глаза. Что, я уже слышу голоса?! Голоса в моей голове?.. Волоски на руках, на ногах, даже на шее встают дыбом: ну нет – только не я. Собираюсь с духом и резко поднимаюсь. Перед глазами пляшут черные точки, накатывает дурнота – несколько глубоких вдохов, и я справляюсь. В утреннюю трапезу пора бы уже включить что-либо помимо кофе и сигарет, думаю я и тут же пораженчески отвечаю себе: а зачем?.. Решительно трясу головой и заставляю себя вернуться за сумкой: полутемный офис отчего-то перестал казаться безопасным – мне хочется на воздух... Паранойя, осложненная приступом клаустрофобии.
Выхожу на улицу, оставив дверь открытой: мой вызов всем запертым дверям этого утра. Этого мира.

По Вернадке еду медленно, шаря глазами в безнадежном поиске: человека, собаки, кошки... хоть какой-то тени. Никого. Я помню: «Катя, все умерли...» Как поступил бы на моем месте герой фильма? Смотря какого: в боевике уже нашел бы кого-нибудь, да не только своих, но и парочку врагов, коих и замочил бы, не раздумывая. В какой-нибудь психодраме герой вероятно первым делом начал бы думать: как бы поступил на его месте герой фильма... А я, видимо, просто сойду с ума. Чертыхаюсь сквозь зубы и лезу в бардачок: оказывается, мне есть чем расстрелять тишину и заглушить долбаные голоса, если надумают вернуться. Следя за дорогой, – правда смотреть там особенно не на что, – выдергиваю первый попавшийся диск и ожесточенно запихиваю в прорезь магнитолы: сломать не боюсь – полно других. Мне все равно, что слушать – только не тишину, разрываемую лишь свистом ветра в окнах.

Педаль газа в пол.
Извергает пламя, как вулкан, глушака ствол.
С рёвом грома летишь по трассе, нога на газе.
Рука на рычаге, ты в очаге шторма.
Обтекаемая ”Хонда”, девятнадцать дюймов хрома и свобода.
Нехватка скорости тебе важней, чем недостаток кислорода.
Твоя судьба – дорога, а цель – всегда победа.
По возможности всегда быть первым – твоё кредо***

Лешкины заморочки: любит он эту гопническую песню. Помимо всего прочего за то, что в ней – про «Хонду».
Лешка... На глаза опять наворачиваются слезы. Яростно смаргиваю их, разгоняюсь до семидесяти и включаю третью. Топлю газ в пол: на спидометре сотня. Рывком переключаюсь на четвертую и, беззвучно шевеля губами, отсчитываю растущие цифры: сто двадцать... сто тридцать... сто сорок. Лешка говорил: “До шестидесяти все они – одинаковые, а на ста семидесяти любая “Хонда” становится “Ламбой”!” Лешка говорил... Я что, уже смирилась? Еще рывок – сто пятьдесят, плавно перехожу на пятую. Наша... моя “Хонда” уже – снаряд, практически неуправляемый: ее нужно почувствовать, приручить... понять. У меня наконец нашлось время на это: сейчас. Я хочу ощутить каждую лошадку, рвущую под капотом, хочу дальше: сто семьдесят.

Ощущение нереальности уже не проходит: оно стало моей реальностью. Басы отдаются в груди, словно удары второго сердца, а настоящего я не чувствую. Голые плечи и руки покрыты мурашками – и не только от ветра, с силой бьющего в раскрытые окна. Со стороны это, должно быть, выглядит дико: железная коробчонка, оглушающе гремящая музыкой, с ревом проносится по пустынной трассе и исчезает, оставив лишь выхлоп, и снова – тишина, будто померещилось. Похоже на машину времени. День сбывшихся мечтаний – только исполняет мои мечты кто-то совсем безумный – я давно грезила о таком: обогнуть Москву на бешеной скорости, только мне хотелось – на закате. Свободный МКАД очень красив в это время – на юго-востоке. Может, мои урбанистические мечты убоги, как реклама стирального порошка, но и сама я – дитя мегаполиса... а мы умеем видеть его странную красоту. И я огибаю Москву. На ста семидесяти – Лешка, ты видишь?.. А говорил: не смогу, не рискну, ссыкуха. Смогла, и всего-то для этого понадобилось – чтобы все умерли. В районе солнечного сплетения, щекоча под ребрами, рождается нервный смех, переходящий в безудержный истерический хохот: намертво вцепившись в руль, я визжу и кричу в открытое окно, а встречный ветер жестко хлещет по щекам, мгновенно осушая бегущие слезы.

На второй круг я не иду, чувствуя себя скаковой лошадью, которую после выматывающего забега вместо стойла загоняют, взмыленную и дрожащую, за стартовые ворота – снова. Спустившись с кольцевой, останавливаю машину на разделительной полосе – наискосок – и роняю голову на скрещенные руки. Руль теплый и бархатистый на ощупь: хочется потереться о него горящей обветренной щекой, но я не двигаюсь – опустошена... обессилена. Не столько своей безумной гонкой, сколько цифрой на датчике бензина. Бензин: корм для моей верной лошадки, которую заново объездила сегодня – познав и овладев – по-настоящему, и которая сдохнет уже к вечеру, если я по-быстрому не научусь сливать бензин из чужих тачек. Мне также предстоит научиться взламывать магазины и аптеки – если я не хочу повторить судьбу тех несчастных из «Живых»****.

«Только тебе придется съесть свою собаку: люди нынче в большом дефиците»,– ехидно тянет утренний голос.

Но я лишь вздрагиваю, не поднимая головы: начинаю привыкать... Боже всемогущий, да что же это? Словно всех эвакуировали перед землетрясением – на Луну, не иначе – а меня забыли, потеряли! И в воздухе звенит предгрозовое напряжение, а может, это звенит у меня в ушах, и вот-вот разорвется аневризма – или что там лопается в голове здорового живого человека, когда он внезапно умирает, а все вокруг удивляются? А может, я уже умерла? И это – мой персональный ад?

«А может, это твой рай? – сочувствует Голос. – Ну ты же мечтала, чтобы все умерли...»

– Я не мечтала!!! – ору я, не выдержав. – Не... меч... та... ла! – бью кулаками по рулю, срывая голос. – Это шутка, чертова шутка – все знают!

«Знают все, а сидишь здесь ты одна», – вкрадчиво тянет Голос, и от его приторной сладости тошнит: открываю дверцу и, не отпуская ручки, судорожно давлюсь желчью. Отдышавшись, нашариваю сигареты и закуриваю – с третьей попытки: зажигалка прыгает в трясущихся пальцах – чтобы забить кислую горечь во рту. А чем заесть, запить, занюхать горечь в душе? Против воли ощущаю спазмы в горле и, скривившись, в голос реву.

«Катерина, посмотри на себя! Что сказала бы бабушка Ванда?»

Мама, да похуй, что сказала бы польская бабушка-аристократка – ее и нет давно на свете! И тебя, и папы, и брата Костяна, и моего Лешки – никого нет! Я могу курить гашиш прямо на улице, могу нажраться виски – из дежурной Лешкиной бутылки в багажнике – и сесть за руль, могу расписать зигзагами двойную сплошную, а могу остановиться, развернув машину поперек эстакады, и прыгнуть вниз. Я все могу, мама, и мне ничего за это не будет. А ты все выносила мне мозг – помнишь свою любимую песню: «Тридцатник стукнул, а где же дети»? Если бы у меня были дети, мама, я бы сегодня не прыгала с эстакады – я разогнала бы машину и впарковалась в бетонный забор. Мама, мама... где ты? Где вы все? Где – я?..
Как ни парадоксально, но я ощущаю голод. Адреналин, кипящий в крови, пока я «летала» по кольцевой, растворился и улегся, сменившись отупением. Я не знала, куда податься дальше – теперь знаю: домой. Там еда и там моя одинокая маленькая собака. Какая же я сволочь: эстакада, забор. Собака – то же дите, только еще беззащитнее. Дети все же – маленькие люди, а собаки – как люди, только лучше. С визгом вписываясь в поворот, спускаюсь с привычно – охренительно быстро привыкаешь к самым диким нелепостям! – пустой эстакады и пролетаю сквозь вымерший город по прямой в считанные минуты. Въезжая во двор, отмечаю четверку в окошке датчика. Почти идеальный ненамеренный расчет – или кто-то потусторонний заранее подготовил машину ночью?

Такса встречает меня истерикой. Плюхаюсь прямо на пол и прижимаю к себе дрожащее тельце, а она вырывается, исступленно лижет мое лицо и скулит, скулит с надрывом, и повизгивает, жалуясь. Кто знает, что чувствуют и видят псы, когда воют перед землетрясением или чьей-то смертью? Как моя Челси провела этот день, пока я отчаянно искала ускользнувшую реальность?
Кое-как успокоившись, иду на кухню: вскрываю пару пакетиков корма для собаки – она улеглась на диванчике, не сводя с меня пронзительных глаз. Себе наливаю крепкий чай: аппетит бесследно испарился, уступив место чудовищной жажде. Дожидаясь, пока чай заварится, хлебаю хлористую воду прямо из-под крана: что-то мне подсказывает – умру я не от нефильтрованной воды. Такса отказывается есть. И этот незначительный вроде бы факт ставит жирный крест на моих надеждах, от которых и так остались жалкие клочья. Моя собака не отказывается от пакетного корма – никогда. Не знаю, что за хренову наркоту пихают туда производители, но моя собака – как и все знакомые собаки – продастся с потрохами за вожделенный пакетик. Поэтому сейчас ее отказ означает одно: мне не мерещится, не кажется, не снится – мир действительно слетел с катушек.

То, что я делаю, спустившись на улицу после неудавшегося ужина, не выглядит нормальным, однако меня это извращенно радует: наконец-то начинаю вписываться в рамки нынешнего ебнутого мира. Челси наблюдает за мной, запрыгнув на пассажирское сиденье: я оставила машину открытой. Последний своеобразный тест на мое нынешнее одиночество. И он вполне удался: машина осталась нетронутой. Притащив с помойки достаточно дощечек и картонных коробок, я складываю их на дорожке, разделяющей детскую площадку и автостоянку, и долго чиркаю зажигалкой с разных сторон. Палец больно немеет от ребристого колесика, но я не обращаю внимания на пустяки. Моя куча мусора потихоньку начинает заниматься огнем: озорные язычки, появляясь и пропадая, лижут картон и грязные доски, будто дегустируя. Я закуриваю и устало сажусь на траву, привалившись спиной к бамперу. Огонь, бодро потрескивая, разгорается, и я зачарованно пялюсь перед собой. Мне хочется огня: для меня он всегда символизировал жизнь. Честно говоря, одно из моих любимых зрелищ – взрыв на бензозаправке. В огромных черно-золотых клубах дыма, вспухающих на месте колонок со шлангами, – чудовищная, пугающая красота. Огонь всемогущ: он обладает страшной мощью уничтожать все живое и неживое, и нежной силой – согревать и спасать. Я не верю, что созданный мною огонь что-то спасет или разрушит – я просто захотела огня.
Такса вздыхает, изредка еле слышно поскуливая и не покидая машины: цепляется за безопасный, как ей кажется, островок привычной, знакомой жизни. Открываю прихваченные из дома початую бутылку мартини и пакет сока, в котором, судя по весу, плещется меньше половины; наливаю вермут в красный пластиковый стаканчик, добавляю сок. Упаковка стаканов осталась с последних шашлыков, и, как принято в таких случаях причитать – кто бы знал, зачем сгодятся... В другой стакан наливаю чистого мартини и салютую в сторону своих окон.

– За тебя, Лешка. Мой глупый, но самый любимый ревнивец...

Чокаюсь стаканчиками, залпом осушаю свой, а неразбавленный вермут выплескиваю в разгоревшийся костер и тут же повторяю: себе – с соком, его можно и поменьше, в следующий стакан – чистый.

– Мам, пап... Какая-то херня, да? Непонятно: кто кого пережил. Я вас люблю, – мой голос прерывается: в горле комок, мешающий говорить, а впрочем, добавить мне нечего. Спиртное с шипением льется в огонь, стакан летит следом. Я, спотыкаясь, бреду к распахнутой дверце со стороны водительского места и, дотянувшись до магнитолы, выворачиваю громкость на максимум. Такса в ужасе выпрыгивает наружу и таращится на меня с укором.

– Прости, лапуля, – развожу руками и возвращаюсь к костру.

Выбери себе любое место по вкусу в этом дворе, в этом городе, можешь сделать свои дела прямо посреди песочницы – тебе никто и слова не скажет. Мне же не говорят... Наполняю стаканы – на сей раз одинаково. К черту сок – мне нужны градусы в крови. А неплохая идея, кстати: провести так остаток жизни. Такой жизни. Вряд ли я найду кокаин – а жаль, он бы здорово украсил и сократил существование, – но городские запасы выпивки в моем полном распоряжении. Надо будет присмотреть кирпичи потяжелее...

– Костян – ты лучший в мире бро, ты знаешь. Ближе никого не было и нет... и уже не будет, – снова затыкаюсь, сглатывая липкий ком, застрявший в глотке, мешающий дышать – не то что говорить. Не удаются мне сегодня длинные тосты. Чистый мартини обжигает горло, скользит в желудок и мягко ударяет в голову. Второй стаканчик вновь отправляется в огонь вслед за содержимым. Костер жадно поглощает алкоголь и пластик, отзываясь искрящими вспышками и шипением. Меня достает возня с одноразовой посудой, и друзей я поминаю уже из горла – хрипло выкрикивая имена в небо.

3а друзей, которых с нами нет, за дружбу прежних лет...

В потемневшем небе бесстрастно загораются звезды: словно все как прежде – просто летняя ночь. На одной из этих звезд, возможно, все население Земли – все, кроме меня. Звучит, как название чертова сериала. И я, получается, их вижу, а они меня не слышат.

– Будьте вы прокляты! – потрясаю изрядно опустевшей бутылкой, размазывая слезы грязной рукой. – Будьте прокляты!..

Внезапно осознав тщетность собственных воплей, падаю на колени и судорожно всхлипываю, зажимая под мышкой бутылку. Челси неподвижно наблюдает за мной из-под машины: несмотря на вибрацию оглушительных басов, она кажется собаке наиболее безопасным местом. Не сводя с нее глаз, я присасываюсь к бутылке и, влив в себя остатки вермута, швыряю в костер.

А зачем мне, собственно, обрекать себя и беззащитное животное на мучительную псевдожизнь? Зачем изощренно сокращать ее путем истребления спиртного в городе? Все ведь намного проще... по нам никто не станет горевать – нам некого оставить: они уже оставили нас. Перед мартини на пустой желудок не устоял даже адреналин: меня штормит, как пьяного матроса, а я он и есть – только корабль мой плывет в никуда. Пиратка неведомых морей... Завестись удается лишь с третьей попытки: “Хонда”, как норовистая лошадка, чует нетвердую руку и противится, но я настырна.
Вспомнив о собаке под бампером, чертыхаюсь, вылезаю из машины и, запнувшись о порог, падаю – прямо на раненые утром коленки – и мой негодующе-жалобный вопль сотрясает воздух, эхом отражаясь от бетонных стен. Челси, в ужасе поджав хвост, пытается заползти подальше, но я не дура: оставила поводок волочиться по траве, и сейчас ухватываю кожаную петлю в последний момент. Прижимая к себе дрожащее теплое тельце, кое-как влезаю на водительское сиденье, захлопываю дверь и выпускаю несчастную псину на пассажирское. Она тут же ныряет назад – на пол – и забивается в угол, истерически повизгивая. Я не настаиваю: если мне удастся задуманное – нас все равно постигнет одна участь. Бросаю взгляд на датчик: ах, ну да, четыре километра – должно хватить. С ревом стартую, сшибая задом урну, – плевать, не жалко: мне здесь не жить. Фонари вдоль проспекта исправно горят – и от этого даже сквозь хмель пробивается холодная оторопь. Через пять минут я у вокзала.

А скоростная езда в пьяном виде по мертвому городу мне понравилась – раньше я никогда себе такого не позволяла. И не позволила бы – останься мой мир на месте. Рисковать собственной жизнью гораздо проще – чужие для меня всегда были табу: я даже не играла ими, не то что отнимать. А кто-то взял и забрал мою: вот я уже и заговорила о себе в прошедшем времени... Жутковатое это ощущение: когда все для себя решишь, и остается лишь завершающий штрих... не так – последний аккорд, рвущий струну: шаг в бездну.
Ощущение мне знакомо: в юности я уже была на этом краю – узнаю знакомые места. «Бог отвел» – назвала я это, когда в больнице меня лечили теми же таблетками – в числе множества других, – которыми я собиралась травиться. Я не работала на публику – я тогда решила, я долго к этому шла. На сей раз путь занял у меня даже не сутки – день. Чертовски длинный и страшный, если честно. Но он почти закончен: мне совсем не хочется проверять, какова в этом перевернутом мире ночь – пусть и освещенная костром.

«Катерина, опомнись! – верещит в голове высокий, родной до боли голос. – Что сказала бы...»

Да ладно, мам. Давай уж начистоту: как насчет того, что бабка Ванда, утонченная аристократка Невмержицкая, вскрыла вены в неполные сорок четыре, наедине с бутылкой «Мартини бьянко», гонимая голосами в ее голове?

«Вы такая вся хрупкая, как игрушка саксонская...»*****

Это у нас фамильное: хрупкость, любовь к белому итальянскому вермуту и больная башка – так и порешим, ага? Видишь, мам, у нас с бабушкой куда больше общего, чем ты думала. Прости меня, мама. Не знаю, куда вы все делись, но если кто-нибудь слышит... простите: папа, Лешка, Костян – я не умею без вас и не хочу учиться.
Челси скулит и кладет узкую морду мне на колени, настырно тычется шелковой макушкой в неживую ладонь.

– Прости, – шепчу я ей, понимая: еще пара минут – и я просто не смогу. А если не смогу сейчас – завтра закончу, как бабка Ванда, а собака останется одна. Никто не заслуживает такого – теперь я знаю.

Собрав остатки мужества, дергаю рычаг переключения скоростей – коробка жалобно скрипит – и, набирая скорость, под вой турбины въезжаю на мост. Обманчивая алкогольная легкость проясняет разум, мои движения выверены и точны; собака доверчиво жмется к ногам; отбойник стремительно приближается. Вдавив педаль газа в пол, резко выворачиваю руль. Я не ожидала, что удар окажется так силен: меня швыряет на баранку

[Боже, какая боль, это что – трещат мои ребра?!]

лобовое стекло с неожиданной силой бьет в череп, собачий визг мешается с моим хрипом и тонет в диком металлическом скрежете погибающей “Хонды”. Сознание уже не фиксирует короткий полет, а потом раздается взрыв – сразу за сокрушительным ударом. И мир кончается – потому что теперь действительно все умерли.

***

«И в конце выпуска – объявление. Полиция продолжает поиски Невмержицкой Катерины Валерьевны, пропавшей, напомню, в начале июня этого года. По версии следствия она ушла из дома в ночь с пятого на шестое июня, либо рано утром шестого июня, уехала на машине марки “Хонда Цивик Тайп Эр” белого цвета, предположительно с собакой: таксой рыжего цвета по кличке Челси.
Убедительная просьба всех, кто располагает малейшей информацией о местонахождении Катерины Невмержицкой, либо видевших машину или собаку, позвонить по телефонам, указанным на экране.
А теперь нас познакомит с прогнозом погоды Александра Луганцева – добрый вечер, Александра!
– Добрый вечер. Итак, о погоде на выходные...»

*Инфинити «Я не боюсь» – с альбома «Где ты» (2008)
**«Я – легенда» (англ. I Am Legend) (2007) –  американский художественный фильм (режиссёр — Фрэнсис Лоуренс). Фильм является экранизацией одноимённого романа Ричарда Мэтисона.
***NTL «Drag Racing» – с альбома «Шаг в сторону» (2005)
****«Живые» (англ. Alive) (1993) – кинофильм Фрэнка Маршалла, реконструкция печально знаменитых событий о крушении уругвайского самолета над Андами в 1972 году. Снят по книге Пирса Пола Рида «Живые: История спасшихся в Андах», основанной на документальном материале.
*****Строка из романса А. Вертинского на стихи Н. Литвак (на смерть Веры Холодной) (1919)