Страна меняет законы как иная дама наряды: то она полнеет, то она худеет, то всё разонравилось. Важнейшие – поменялись по нескольку раз, меняются даже области действия кодексов. А при этом ведь многие страны вырабатывали и оттачивали свои законодательства, ставя во главу угла разделяемые нами общечеловеческие принципы. Казалось бы – ура! Законодательства эти выписаны до самых мелочей, есть большой практический опыт сближения и унификации законодательств разных народов, успешного их перенимания, разработаны технологии привнесения разумных законов в жизнь другой страны, кажется - бери не хочу. Даже при наличии нашей бдящей и очень осмотрительной руководящей мафии, можно было бы взять очевидное в обширнейших областях экономического и административного регулирования: градостроительный, жилищный, административный, водный, земельный кодексы, и т.д. и т.д.
Что происходит? Хитрые, хищные законодатели? Глупый, равнодушный народ? Или сама суть национального характера не хочет и не может принять чужой опыт, где всё не впору, всё слишком жёстко, всё кажется что или «человека потеряли», или «вишнёвый сад порубили», или «бога забыли».
Вся нескончаемая история с российским отставанием - она про самые различные и разнообразные стороны Русского Мира. В том числе и про поэзию.
Законы и правила, взятые с Запада, постепенно выстроили силлабо-тоническую систему как законодательную систему русской поэзии. Усвоены ямбы, спондеи и дактили с анапестами, правило альтернанса, анжамбманы и пр. Метрика и ритмика. Строфика. То есть то, из чего «лепится» плоть поэзии.
Из законодательной «глины» сицилийско-петербургские парни вылепляют для своего нетребовательного народа кривенькие чашки да плошки. А что выходит из поэтической глины, как Вам кажется, виртуальный друг мой?
Письмо 2. Поэзия – душа языка.
К языку не подходи! Попробуй покритикуй язык какого-нибудь народа. Он тебя загрызёт своими народными зубами. Это тема общественно-интимная, оральная, почти неприличная. Даже врачи, которые без раздумий трогают тебя за все места, к языку прикасаются ложечкой.
Задать вечно обиженному народу вопрос о святом и последнем – о языке Пушкина и Достоевского – это как ударить лежачего. Ведь народ подорван страшными бедствиями: обрядовым уже пьянством, беспробудным бездельем и хронической завистью. К тому же, его почти добили хищные олигархи, нагло подобравшие выпавшую из дрожащих рук бесхозную разрушившуюся промышленность. Поэтому, озирая столь откровенно открытый нерв нашего народа, то есть его язык, начнём с похвал, причём искренне.
У нас самая лучшая в мире поэзия! Пушкин, Маяковский, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам и нобелевский лауреат Бродский. Другой, чужой, поэзии не знаем, знать не хотим да и практически не можем (гениальных переводчиков – раз, два). Поэтому "во дни нескончаемых сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах родины, ты один нам надежда и опора, о великий, могучий, свободный и правдивый русский язык".
Звучит славно, невозможно не согласиться.
Попробовал поискать в русском Интернете аналогичные похвалы другим великим литературным языкам – и не нашёл ни одного. Может есть, но закопаны глубоко? Интересно, это они, в отличии от нас (похвал русскому – куча), такие скромники, скептики и сухари, или нашему русскоязычному интернету нет дела до чужих достоинств? Нет, давайте решим, что эти слабенькие импортные язычки не дотягивают до нашего великого и могучего! В белоснежном халате такого безоглядного патриотизма мы сможем уже протянуть ложечку к своему любимому.
Насчёт таких свойств, как свободный и правдивый, И.С.Тургенева, конечно, немного занесло, потому что откуда они в языке-то взялись, если во всём остальном этого правдивого и свободного не выживало пока? Никакой он не правдивый и не свободный. Хаотичный, гибкий, мощный, мутный, как не отстоявшийся сок с мякотью, восприимчивый, эмоциональный и взбалмошный.
Беда просто с логикой и принципами.
Почему такие крепкие мужские вещи как "стена" и "машина" женского рода? Потому, что «а» на конце! Откуда она, эта «а» там берётся? Почему даже слово МУЖЧИНА - женского рода!!
Откуда безумие ничем не обоснованных ударений; излишняя средняя величина слова ( прямо вечно молодой!); отсутствие логичной цепочки: я хочу, ты хочешь, он хочет, мы хочем, вы хочете, они хочут. И ещё, например, одновременное присутствие и отсутствие слова «ложить». И ещё, например, крайняя двусмысленность такого важного слова, как "преданный". И ещё, например, одинаковые смыслы у противоположного: "как всегда" и "как никогда". И т.д., и т.д.
К тому же:
Не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Зачннеия тжаке не иеемт в кокам пряокде свола в перолдежнии соятт. Свё поянтно и так.
А?!!
А вот ещё, к примеру: Но ведь ты этого хотел. Смысл фразы зависит от того, на каком слове поставить ударение, а ведь в словах ударение никакого смысла не имеет и посему репутация этого средства подорвана. Такого рода ударение провоцирует эмоциональность, что для нас привычно, хотя с этим-то всё, в отличии от логики, более-менее.
Но ведь ТЫ этого хотел. Но ведь ты этого ХОТЕЛ. Но ведь ты ЭТОГО хотел.
Народ создаёт язык, или язык создаёт характер народа?
А ведь характер народа очевидно переносится «наверх» – в область поэзии.
К цепочке И.А. Бродского: язык – «глосса»(в переводе с греч., жен.род) – голос – муза диктующая – поэт – поэзия осталось только добавить впереди ещё одно звено: "народ".
Народ – язык – «глосса»(греч., жен.род) – голос – муза диктующая – поэт – поэзия.
То есть поэзия наследует народные качества, они же языковые? Неизбежно.
И опять И.А.Бродский: «Поэзия единственное оружие для победы над языком его же, языка, средствами».
По-моему, задача была бы для Поэзии почти непосильная. Но, к счастью, не только его же средствами. Но и средствами, заимствованными из другого языка, например, французского.
Письмо 3. Форма – способ контакта с будущим.
Что достойного, соответствующего нашим размерам, нашей оригинальности, количеству народа и времени присутствия на исторической арене вложено нашим русско-татарско-еврейским народом в мировую копилку? Архитектура – мимо, философия, идеология, религия – всё чужое, о науке-технике по большому счёту можно говорить только с утешительной целью обозначения умственного потенциала населения.
Литература, музыка и изобразительное искусство. И это немало!
Можно гордиться своим вкладом в мировую культуру.
Не будем, однако, закрывать глаза на консервативную и, в целом, чужую форму у сделанных нами вложений (исключения связаны с коротким периодом безбашенного большевистского вдохновения, что весьма показательно).
Культура, не имеющая внутри формотворческого заряда, относящаяся к форме небрежно, имеющая всегда под рукой страшный штамп: «формализм!», не воспитывающая чувства стиля,
высокомерно и с ходу отвергающая «школу представления» для «школы переживания» - неизбежно сталкивается с тем, что само содержание сильно теряет в "сроке хранения".
Храмы по шаблону. Зато как храмы строятся сталинские высотки, становясь образцом для подражания. Потом, как символ, Новый Арбат, потом, ещё через пятьдесят лет, Сити. Сплошь – заявки на Что-то! А в результате общая вторичность, Шанхай и убогий вид городов и деревень. Там, где по России прошёл российский человек – там помойка не только в прямом, но и в архитектурном смысле.
Если же говорить о великой литературной нации, то ответственность по принципу «кому больше дано, с того больше спросится», в первую очередь, естественно, лежит на Поэзии (об этом впереди).
Что происходит? Форма не создаётся, не держится этой глиной (падает, как кремлёвские башни падали, пока не пришли итальянцы)? Почему кирпич из этой глины плох? Может быть потому что башни, форма не нужны были никогда? Для чего ценить форму, если степной монголо-татарский ветер скоро налетит и разрушит всё построенное, или сосед подожжёт, или коммунисты-опричники отнимут?
Это одна из причин.
Вторая: форму ценит тот, кто сам много настроил бесформенного, разочаровался, сломал, потом опять очаровался, и ещё раз по кругу построил и сломал, пока не понял ценность формы, её перспективность и связь с содержанием. А что можно настроить-очароваться-разочароваться, пребывая по-просту в рабах, даже если ты и дворянин, а если и не в рабах сегодня, то вчера был в рабах и завтра будешь? Раб может быть только пластилиновый. Делай как сказали, не твоё! Строили «как замки строиться должны», «как церкви строиться должны», «как избы строиться должны». Рабам не требуется форма (возникшая в девяностых годах исторически редкая возможность преобразить Москву, была загублена самоуверенным недалёким мэром и продажными архитектурными начальниками при абсолютном равнодушии народном).
Москва – это что? Разве это свой, родной, близкий город? Максимум: «Москва, я думал о тебе!» или «золотая моя столица», или «как много в этом звуке( звуке - !! – говорит поэт)».
Даже если декларируется иное, ощущение раба не может быть другим: всё чужое!
А когда можно своё, нутряное, горькое, сладкое или кисло-сладкое, то всегда приходится торопиться. Свобода на Руси недолговечна. Торопиться задеть за живое, торопиться построить, торопиться успеть пропеть-проплакать-прокричать: ведь скоро закон переменится и опять будешь делать чужое!
Там, где живут рабы, там Ремесленник – ругательство. Аглицкое сукно, немецкая работа, французский стиль. А своё – это женское, это мягкость, это воск, мёд, это пенька, это Натура, это внутреннее, да, это ещё и мужчина. Так в жизни, так в языке, так и в поэзии.
Письмо 4. Твёрдая форма.
«…этот, знаменитый впоследствии, Пушкинский четырехстопник явился какой-то измерительной единицей русской жизни, ее линейной мерой, точно он был меркой, снятой со всего русского существования подобно тому, как обрисовывают форму ноги для сапожной выкройки, или называют номер перчатки для приискания ее по руке, впору. Так позднее ритмы говорящей России, распевы ее разговорной речи были выражены в величинах длительности Некрасовским трехдольником и Некрасовской дактилической рифмой». Б.Пастернак, «Доктор Живаго». Это про метрику.
Онегинская строфа, «лесенка» В.В. Маяковского, широкое, с выдумкой, использование западных находок – строфикой наша поэтическая языковая сущность вполне управляет и наполняет.
Но можем ли мы назвать собственным усилием рождённую или, хотя бы, изменённую на свой лад и прижившуюся, Твёрдую Форму русского стиха? Её нет. В легко принимающем чужое, быстром английском, консервативном итальянском, тяжеловесном немецком, французском, японском, арабском, филиппинском – есть, а в нашем, где «что ни звук, то и подарок: все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное названье (!!) еще драгоценней самой вещи» – нет. Это при общей чувствительности и восприимчивости. Твёрдая Форма, также как архитектура, религия, идеология, принцип – не стоит, не держится, падает.
Чтобы понять, насколько мы далеки от формы, достаточно примериться к хайку и прикинуть возможность чего-то подобного в русском языке:
17 слоговый столбец(!), разделяемый в пропорции 12:5 словами-разделителями «кирэдзи», с обязательным «киго» – «сезонным словом» (например, упоминанием о цветущем банане во время пролёта жаворонка). Эти, такие далёкие, намного дальше, чем сам Дальний Восток, организация стиха и вложенное в него содержание, исключают, вопреки медитативным попыткам поклонников, возможность проникновения, не говоря о подражании (и, кстати, превращают перевод в совершенно пустое в поэтическом смысле занятие, перспективнее, по-моему, переводить с дельфиньего).
Нам не грозят японская жёсткость, как и определённость их поэтического «духовного знамени». Нами изначально форма воспринимается как ограничение вдохновения, как невозможность распахнуть душу, кинуть шапкой об пол и выложить всю-всю правду. Царит невинное непонимание плодотворности ограничений.
«Естественное неведение или даже напускная невинность кажутся благословенными, потому что позволяют отмести то, что уже сделано классиками, как несуществующее, и "петь" (предпочтительно верлибром) просто от сознания собственного физического присутствия на сцене».
Но кажется, что время невинности уже прошло, а время верлибра ещё не пришло.
Предсказанного ещё А.С.Пушкиным из-за ограниченного, как тогда казалось, выбора рифм, перехода к верлибру не происходит. Когда упоминают об этом не сбывшемся предсказании, то обычно говорят о пришедшей в поэзию неточной рифме, принёсшей недостающее разнообразие. Думаю, дело не в этом. Верлибр по-настоящему родится, когда его бесформенность, вязкость, глинистость станут востребованы по сравнению с чёткостью формы, когда это будет свидетельствовать о сделанном выборе, о своеобразной «антиформе», играющей своими индивидуальными цветами. Пока же организованность поэзии не исчерпана, «ходьба по разостланной верёвочке да ещё с приседанием на каждом шагу» выглядит самодостаточным и эмоционально работающим чудом и отказ от этого удивительного порядка расценивается (пока вполне справедливо) как недостаток мастерства и бессильная сдача главных высот.
Русская поэзия – это локальное чудо упорядоченности и победы русского языка над самим собой – просит новой, не только внутренней, но и наружной организации материала. Твёрдой формы, которая способна придать блеск вечности содержимому.
Первыми взяли современные подходы к Форме те, кто горел наполнить формочку горькой саркастически-сатирической струёй: И.Губерман с гариками и В.Вишневский с моностихом. Это первые ласточки формы, которая потребовалась чтобы заклеймить навсегда поганой печатью запугавшую и унизившую нас рабовладельческую систему и, увы, самих себя, оказавшихся не столько пластилином, сколько дерьмом.
Что будет дальше: сонет с саблями? ветровая баллада, нано- хокку? Какая-то новая российская пропорция сердца и головы, стона и философии, описания и афоризма, ритмической схемы и сквозной рифмы?
Ощущение необходимости перемен в поэзии совпадает с ощущением необходимости нового смысла и осмысленной населением формулы устройства жизни общества.
Это совпадение редко для России, а потому, надеюсь, чревато и потенциально.