В тесной комнатке с безвкусными обоями в полуночный час по потолку ползали густые всегда беспокойные тени. Я узнавала в них трех плечистых мужчин, а чуть реже вывороченную наизнанку болезную душу женщины-самоубийцы, жившей тут до нас и полетевшей навстречу асфальту вот из этого мутного окна с зеленоватыми стеклами. Но с нашим заселением забавно зеленоватое дневное солнце и бирюзовое небо стыдливо прикрылись бесформенным куском серого от времени и грязи тюля, который отец по нелепой уверенности называл «занавеской», и спорить было бесполезно.
Я зябко куталась в короткое одеяло, тщетно пытаясь сделать все возможное, чтобы были прикрыты одновременно ноги и плечи, глядела на серо-черный ночной потолок. Оттуда на меня надвигались три мужские фигуры.
Я чувствовала происходящее внутри меня некое изменение, подобное тому, что случается в жизни юной девочки, когда наутро, проснувшись, она обнаруживает, что стала девушкой. Или ночь навеяла мне очередной вкрадчивый страх? Но за окном мгновеньем позже опасных мыслей прошумела одинокая машина, и скрылась за поворотом, оставив тонкий разрыв в плотной газовой тайне сонной тишины. В образовавшуюся щель грубо вторгся голос средней сестры Зарины:
-Наська, не спишь же!
Заскрипела соседняя кровать, и младшая Настасья устроилась полуночничать:
-Чего надо? Я почти заснула.
-А вот чего: мазню свою в следующий раз складывай к себе на кровать, - свистяще рычащий шепот, каким могла обладать только Зарина, очень любил повелевать в ночи, особенно, когда отца не бывало дома: - Забыла сказать еще: сегодня рыжий укурок приходил, тебя спрашивал. До сих пор перед ним ноги раздвигаешь что ли?
-Да пошла ты! – шепотом же взвилась Настасья: - Если сама рожей не вышла, какого черта моих парней отваживаешь? Зависть заела, признайся! Завидуешь-Завидуешь, Зариночка! Злюка-сука ты, потому ни у одного мужика на тебя не встанет! Ты же со свету сживешь кого угодно! И не только моей популярности завидуешь, таланту моему тоже! Зариночка – чмо ты бесталанное, и других в том же обвиняешь.
Я затаила дыхание, глядя в потолок, и постаралась не слушать продолжающийся спор со всеми подробностями интимной жизни Настасьи. Настырная боль от воспоминаний скользнула холодной требовательной лапой, разорвала грудную клетку и сжала трепыхающееся мое сердце. Я старательно сделала вид, будто сплю, но громким голосом бессонного сознания заставляла себя развенчивать образы с потолка: патлатая голова первого мужика – это искаженная тень от вороха не глаженного постельного белья на столе; плечи – стопка журналов под ней. Второй – лысый в гадах и косухе – тени от шкафа с ободранным глобусом наверху. Всё просто! Третья тень – не тень вовсе, а Настькина мазня черной краской из болончика – она рисовала Кипелова. Вот уж не похож совсем!
Шепот, переходящий то в свист, то в шорох, замер и притих обиженный. Стон в подушку совсем не к месту. Всплеск Настькиного задорного смеха, опять тишина. Я прислушалась к переполненной невидимой жизнью комнате. Она опять молчала, но теперь словно раздумывая, чем бы разорвать в клочья ширму безмолвия, приготовилась к главной атаке. Накинулась не медля.
-Вероника-а-а! – ехидству Настасьиного шепотка не было предела, Зарина неожиданно бодро подхватила:
-На кого дрочим, родная?
-Да пошли вы обе!
-Зарин, понимаешь ли, Вероника не скажет тебе – это тайна, как она думает. На самом деле, она представляет себе того мужика из тату-салона, как он хлещет ее, связанную по спине, плечам, жопе. О, точно! Давненько ей не влетало, Заринка! Стукни ее, что ли, в бок! Да, детка, да! – Настька расхохоталась.
-Фу, Настя, за кого ты меня держишь? – ответил ехидно Заринин голос.
Я закрыла глаза, насторожившись: показалось, лифт ржавой дверью скрипнул на нашем этаже и брякнули ключи. Отец вернулся?.. Девчонки, словно услышав громкие мои мысли, замерли тоже. Точно. Он дома, но не один.
Слишком резко ударили в нос чужеродные запахи – он пьяный и с женщиной, у той плохие духи, месячные и неприятный визгливый смех. Отец, судя по возне, громкому причмокиванию и шарканью, нетерпелив, но едва держится на ногах. От него пахнет мужчиной, как от трех теней на потолке. Просто странно, что я все это так ярко почувствовала… Что-то изменилось за последний месяц.
-Это еще что за потаскуха у нас дома? – Заринин всегда недовольный голос: - Пойду подгляжу.
Темнота натужно зашевелилась, глотая ошметки тишины, замелькали белые ноги у двери, шваркнул на пол альбом с Настиными рисунками, полоска оранжевого света стала чуть шире, затем исчезла – дверь в соседнюю комнату глухо стукнулась о косяк, ноги замелькали назад к кровати:
-Баба его, наверно, ровесница Любки нашей. Спит она, да? – Я ощутила на себе три пары глаз: - Спит. Хорошо. Так вот, невзрачная она, с пузом поверх джинсов, будто родила недавно. Бухие оба, противно аж!
Ржавая пружина под Зариной поддакнула: «Угу», сестра отвернулась к стене:
-Что вы все повскакивали? Спите уже! Не мне завтра учиться ехать!
Я зажмурилась сильнее, чтобы увидеть радужные круги под веками вместо теней трех мужчин на потолке, они там последний месяц сидят как сычи. Обосновались, наверно, прогнали беспокойную женщину, всегда убегавшую от света фар проезжавших далеко внизу машин. А завтра с утра надо будет достать коробочку из-под простыни – в бок колет острым картонным углом. Засыпать мешает, тревога одна.
II.
Мой день вот уже четыре года как начинался в пять с припадочного вопля будильника, слепого ощупывания пространства возле себя в поисках заветной кнопки. Нажать, и благодатная тишина.
В это время сестры еще спали, а я, слезая со второго этажа кровати, спрятала за пазухой узкую полоску заветной коробочки. Надела поверх вытянутой отцовской майки вязаную кофту, сунула руку в карман и выпустила драгоценное содержимое, несколько дней назад унесенное из Настиных тайных запасов. Теперь можно идти будить отца – ему тоже на работу. Просто странно, как его по сей день не уволили. Добрые люди, должно быть…
Я на цыпочках пробралась в коридор. У порога в груде хорошо знакомой обуви обнаружились лакированные женские ботинки на безумной платформе, такие мои сестры не носили – дорого. На вешалке изношенный кожаный плащ, бывший некогда довольно модной среди готов вещицей, а ныне едва ли напоминающий себя во времена былой новизны. На дверной ручке рюкзак-гробик с крестом посередине. Я поморщилась, вспомним довольно точные слова Вероники, придерживающейся в одежде готических мотивов: «Попса и безвкусица!» Теперь согласна!
Дверь в отцовскую комнату с недавних пор прилежно красовалась дырой от немилостивого Зарининого кулака, и, присев на корточки, можно стало разглядеть, что делалось внутри. Среди белых нагромождений одеял и подушек местами проглядывали незнакомые оголенные части женского тела. Немого разозлившись, я толкнула дверь, и та отозвалась приветственным скрипом. Отворилась.
В крохотной комнатке обнаружился не выветриваемый тяжелый дурман алкоголя и невкусных женских духов. Я зажала нос и коленом толкнула спящую девицу:
-Просыпайся!
Та, не реагируя соответствующе, отвернулась от меня и обняла за талию храпящего моего папашу.
Я вновь толкнула девицу коленом:
-Ты! Готесса немытая!
-М-м-м…, - она потерла ладонями некогда обильно накрашенные глаза, размазав остатки туши и теней по нижним векам. Проморгалась, удивленно, но мало что соображая, поглядела на меня:
-Ты кто такая?
-Жена его. Убирайся давай!
Девица, если представить ее лицо отдельно от размазавшейся маски из некачественной косметики, действительно, была моей ровесницей, она скомканными нервозными движениями попыталась разбудить отца:
-Сережа, ты не сказал мне, что женат!
Сквозь сон, неразведенный мой папа, но живший без супруги уже пятнадцать лет, ничего, конечно, не сообразил:
-Женат, да. Но какое это имеет значение, если жены у меня все равно нет?
-Ну, ты..! Привел меня, а тут твоя! Кобелище!
-Чего-о-о? – отец, наконец, проснулся, а я поспешила на выход: дело было сделано – все проснулись, а некрасивая готесса больше никогда не согласится посетить наш безумный негостеприимный дом.
III.
Холодными слезами вода скатывалась по коже вниз, сливалась с общим потоком, утекала через дыру в канализацию. Я стояла под душем, подставив лицо колким струйкам, вяло думала о картонной плоской коробочке, сейчас прикрытой ворохом грязного белья в корзине для стирки. Вечером следовало бы заняться уборкой. Но сначала…
Я вылезла из ванны, укутала плечи маленьким полотенцем с детским рисунком и погляделась в запотевшее зеркало. Но, даже не видя во всех подробностях, я знала, что там отражаются усталые, будто старческие, черты лица восемнадцатилетней девушки, руки с большими жилами и грубыми крестьянскими пальцами, расфокусированный усталый взгляд. Я.
Сколько лет уже такая? Вечно уставшая, тягавшая на тонкокостных плечах семейные неурядицы, головные боли о деньгах, сестрины однообразные войны… И сколько еще предстоит… слушать яростное чертыханье Заринки, грозящейся сегодня-завтра устроиться на работу, бежать скорее из мрачной типовой двушки, забыть наши лица и имена.., поднимать каждое утро отца на работу, отпаивать минералкой или рассолом, проветривать пахнувшую перегаром комнату, а вечером после изнурительной работы, тащиться на квартирник к кому-нибудь из его приятелей-хиппанов, друзей давно изменяющей с другими молодости… А сколько тянуть на мизерную зарплату непутевую Настьку, замороченную Веронику? Сколько еще зваться Любой, но никогда не быть любимой?
И что есть «любовь»? То ли, что сегодня она разрушила в отцовской комнате? То ли, что испытывает к Настьке ее очередной ухажер? То ли, о чем мечтает по ночам Вероника? Что..? Неужели, то самое, что случилось месяц назад в моей жизни?
Знакомая холодная лапа сжала сердце до боли. Я осела на плиточный пол и обняла себя за махровые плечи, зарывая пальцы в тепло короткого полотенца. Зачем я в тот день пошла за отцом? Почему не плюнула, не отправилась сразу домой? Почему каждую ночь я одна вижу на потолке тени троих мужчин.
Нет! Не думать! Забыть! Все давным-давно кончилось.
IV.
У меня в руках было пять минут, они вибрировали и дрожали, натужно отсчитывали секунды, но никак не хотели утекать быстрее. Пять минут не становились четырьмя, тремя, двумя, минутой, не роняли последние секунды в бездну невозвратимого прошлого. Пять минут все так же нагло дрожали в моих руках, будто намекая: время специально замедлило свой ход, чтобы я успела почувствовать все оттенки предвкушения нового знания, пугающего своей категоричностью, но неизбежного.
Я сидела, запершись в туалете, попой на сливном бачке и смотрела на раскуроченную картонную коробочку, незатейливую изнутри, но пока еще хранящую мою тайну даже от меня. Я ждала, считала секунды, стараясь не глядеть на тонкую полоску, вынутую оттуда и пристроенную рядом для удобства. Внутри не оказалось даже инструкции, жалкое ее бесхитростное подобие было изложено мелким шрифтом на ярко-розовом куске плоского прямоугольного картона – пресловутой упаковке.
По ту сторону, очевидно, отец мокро целовал похихикивающую любовницу – прощался. Было обидно, что они все-таки помирились, но ничего не попишешь, не мое дело. Из кухни доносились сонно поскрипывающие голоса Настьки и Вероники:
-Некрасивая какая-то, жопа у нее жирная, а колготки тупо драные, чтоб все видели, как профессионально она под карбонат в сеточке косит. Охренеть можно! И ты видела этот гробик и плащ? Кто же так ходит?
-Ага. Тоже мне «гот», - подхватила Вероника с набитым ртом: - Неизысканно слишком. Готика – это не гады и гробы, а рюши и юбки. И кто так красится? Кошачьи стрелки смотрятся только на очень бледной и хорошей коже. Она вообще когда последний раз корни волос подкрашивала? Ненавижу, когда красятся в черный, больше цветов будто нет. Но, знаешь, Насть, чем-то она мне маму напоминает на той фотке…
Я снова явственно расслышала неприятный смех пришлой девицы и отмела в сторону одну минуту. Осталось четыре.
Настька доверительно понизила голос:
-Вероник, я очень скучаю по маме, мне кажется, будто чувствую ее теплое присутствие рядом, могу обнять. Я помню, как классно прижиматься к ее груди, какое чувство защищенности это приносит…
Вероника неожиданно громко засмеялась:
-Уморила, сестрица! Как же ты можешь помнить маму, если тебе три месяца было? Дура ты!
Помолчали. Капнула, звеня, в пустоту еще минута.
-Слушай, - Вероника вновь обратилась к Насте, минуя обиженное молчание: - Я вчера вечером себе пупок опять проколола. Гляди!
-Вероника! Ты психопатка! – Настасьин голос был полон отвращения: - Тебе мало этих огромных дыр в ушах?!
Из коридора донеслись звуки грузных шагов заспанной Зарины, всегда недовольной и злой из-за ранней побудки. Она хрипло бросила отцу:
-Папаш, на какой помойке она валялась?
Входная дверь возмущенно хлопнула и затихла. Я с любопытством и благоговейным ужасом покосилась на интригующую полоску, но одернула себя: «Рано!» Где-то в районе раскаленной лампочки зудела заблудившаяся жирная муха, отвлекая меня от анализа внутреннего оцепенения как-то вдруг сграбаставшего в стальные свои объятья. Поняв, что ничего у меня не выйдет, я постаралась прислушаться к жизни семейства по ту сторону клеенчатоопилочной двери на хлипком, но всегда заедающем замке.
Настасья и Вероника, слышавшие, судя по их бурно выраженному восхищению, фразу Зарины, встретили старшую сестру овациями и по-девичьи невнятным свистом. Отец, попытавшийся было восстановить давно утраченный авторитет единственного в доме мужчины и главы семейства, получил слаженный отпор и в весьма грубых выражениях моментально был выпровожен на работу.
Часы принялись за обратный отсчет последних шестидесяти секунд перед наступлением долгожданной, но такой неизбежной теперь правды. Все внутри меня затрепетало, сердце ударялось гулко и сильно в уши, в виски, даже в кончики пальцев. Пятьдесят секунд.
Я укусила со всей силы красноватый немаленький кулак в ярко-синих венах, зажмурила глаза, но резко открыла их – надо все время следить за часами. Сорок секунд.
На тридцатой секунде ком подкатил к горлу и задавил голос. Даже если бы я захотела вскрикнуть, у меня ничего не вышло бы тогда. Я схватилась за горло, вскочила на ноги, присела. Двадцать секунд.
Дрожащими пальцами я потянулась к полоске, коснулась ее не глядя, поднесла к глазам, всмотрелась хорошенько. Десять секунд, увы, роли не играют, и ничего не изменилось, если б мне в голову пришло вытерпеть оставшиеся десять секунд. В чтении инструкции необходимости уже не было – две яркие полоски поперек не нуждались в бесстрастных разъяснениях мелким шрифтом на ярко-розовом фоне. Все было предельно понятно с первого взгляда.
Я съехала вниз спиной по стене, уселась на пол и закрыла лицо руками. Судя по звукам, доносившимся из кухни, что-то не поделили и теперь дрались Настасья и Зарина. Вычурно громко пела в ванной Вероника. Никому не было дела до моей передавленной комом в горле истерики, дрожащих рук, в одночасье превратившейся в пропащую неизвестность жизни.
Как быть? Как же быть?
Я в спешке вытирала подолом футболки горьковатые на вкус слезы, прятала по карманам коробочку, отдельно ее содержимое, но неожиданно для себя ослабла, легла на плиточный пол, свернувшись эмбрионом, и пожелала навсегда исчезнуть, чтобы стать легкой пушинкой, нестись к солнцу, танцевать с ветром и однажды быть прибитой к земле неумолимой каплей дождя. Достойная гибель простой пушинки…
V.
По вторникам традиционен поход за продуктами на заплетающихся от усталости и дополнительной ноши ногах. В последний раз меня мотало по всей ширине тротуара – настолько неподъемными казались сумки, и кружилась голова. Теперь я знала, отчего… и знала причину ежеутренней противной тошноты, полуобморочных состояний в метро, обостренного обоняния…
На работе я была рассеяна, получала четвертую неделю только выговоры, а через вторник еще и урезанную зарплату. Значит, опять предстояло две недели провести семейству на картошке и рисе. Дешево. И надоело. От этого тоже тошнота и рвота с желчью. Организм, заживший своей особой, тайной жизнью требовал вкуснейших свежих огурцов, жирного козьего сыра и клюквенного морса. Нельзя. Зарплату из-за опозданий еще урезали.
Целлофановые пакеты с эмблемой самого демократичного магазина в округе, славившегося прямо-таки легендарными по длине очередями, резали мозолистые слабые пальцы. Я в который раз остановилась у обочины, разогнулась, желая размять ноющую поясницу и плечи. Широким шагом навстречу шли трое мужчин: один косматый, другой лысый в косухе и гадах, третий, косящий под Кипелова, но похожий на него не более Настькиного нарисованного под потолком портрета. Говорят, днем ночные кошмары не достают. Неправда.
Я ссутулилась, пытаясь стать еще незаметней, взяла сумки и скорым шагом пошла домой. Стирать, убираться, гладить, готовить ужин, вызванивать отцовских приятелей в поисках пропащей душонки пропойцы-папаши. Лишь бы не думать, лишь бы знать, что меня не узнали, не заметили, не отследили и не окликнули в глухом переходе через сплошь выстроенные гаражи в жалких ста шагах от родного воняющего хлоркой и бомжами подъезда. Скорей-скорей! Домой! Дома родные стены в безобразный цветочек, Настина мазня, властный Заринин голос по ночам, ехидные обсуждения ребят из тусовки в исполнении полупьяной Вероники.
VI.
Вот и дома.
Я обессилено выпустила из потных пальцев пакеты, откинулась спиной на неожиданно холодную стену, поднесла ладони поближе к близоруким глазам и посмотрела на них. Желтые мозоли на крестьянских красных лапищах, в белых полосках, не разгибающиеся до конца после носки продуктов из магазина. Все-таки далеко идти, даже с двумя передышками немыслимо добраться с нормальными руками. В ночь на среду они всегда болят до плеч…
Вот эти уродливые ладони тоже хотели знать что-то еще, кроме бесконечной невыносимой тяжести груза ответственности. Эти самые руки, на которые больно просто смотреть, хотели не только стирать, зарабатывая очередную трещинку и не проходящую неделями кожную сухость, но и ласкать, ощущать родное тепло… Эти руки…
Эти самые руки доведенными до автоматизма движениями взялись за веник и совок, потом за утюг и тряпку. Они выстирали сами все серо-коричневые вещи, развесили их на балконе сушиться и взялись за перила, отделяющие известно и привычное от асфальтовой беспощадности. Руки даже как-то слишком робко коснулись живота и будто почувствовали слабое биение за плотностью настырно самостоятельного тела.
Перед этим я старалась ни о чем не думать, выгребая из-под Зарининой кровати пустые бутылки, перепрятывая подальше Настины запасы противозачаточных таблеток и тестов на беременность, один из который неделю назад бесследно исчез, чем вызвал у хозяйки настороженно любопытствующий взгляд, старающийся уличить похитительницу, но так и не сверкнувший искрой узнавания при взгляде на виновную. Это, конечно, была я, ведь никому больше и в голову не могло придти залезть однажды с тряпкой в расселину между грузной тумбой и исполином шкафом.
Я сменила опять грязные и давно и безнадежно ветхие от частых стирок простыни на отцовской кровати, мысленно отметив, что, да, у вчерашней гостьи вправду были месячные. Обострившийся нюх меня не подвел. Вероникины угольно-черные вещи я развесила в шкафу, полюбовалась, опять машинально отметив, что у этой моей сестры имелся отменный вкус и умение даже в самой финансово безнадежной ситуации всегда выглядеть особенно хорошо.
Вялотекущие мысли собрались жгучим сгустком где-то в районе балкона. Я поспешила туда, споткнулась о рваный сборник рассказов Толстого. С обложки, отлетевшей в сторону, укоряя, поглядел на меня сам Лев Николаевич. Я вырвалась на воздух. Он закружил мне голову ничуть не хуже тяжелой духоты метрополитена.
Я посмотрела вниз, но мне почему-то не было страшно. Я знала, что на тумбе в коридоре лежат на счетах по квартплате необходимые для погашения долга деньги, остальные рассованы по заначкам сестер, так чтоб отец не нашел. Я знала, что в эту самую минуту мне должно было быть невыносимо, а на деле оказалось глухо и молчаливо. Еще я догадывалась, что раньше всех домой должна заявиться Заринка, поворчать под нос о моей недогадливости спрятать подальше Настины засохшие краски…, и… и пойти на балкон курить…
Заждавшаяся моего сосредоточения мысль взорвалась в голове, причинив тупую неизбежную боль понимания…, осознания, что ничего не пройдет, что надо незамедлительно предпринимать какие-то решительные, но вдумчивые действия или выходить из игры. Сдаться. Поставить невиданным усилием жирную безапелляционную точку. Навсегда покончить со случившейся в моей нервозной, но такой простой и понятной жизни неизвестностью.
Я словно стальной робот, обтянутый чувствительной кожей, запрограммированный быть человеком, всю жизнь ходила известными дорогами, говорила простые всем понятные слова тихим голосом, принимала необходимые решения, так как рано повзрослела – вынужденная гиперответственность. Теперь оказалось, что я не робот, и мое начиненное будто бы стальными нервами и безошибочным машинным разумом тело живет своей собственной жизнью: его тошнит, оно угадывает мимолетные запахи, резко отрицательно реагирует на них и дрожит то ли от холода, толи от страха перед иным, нежели заранее предусмотренным будущим, в котором нет и не подразумевалось никогда места для еще одного ненужного, всеми покинутого человека, нелюбимого и нежданного ребенка. Ведь я не имела права на выбор: у меня уже были три младшие сестры, ведущий себя как неразумное дитя отец и их насущные проблемы, а того, кто завладел моим бестолковым телом и подчинил его собственным нуждам, никто не ждал в этом глубоко несчастном мире.
Я посмотрела на далекий серый асфальт, представила его горячую шероховатую структуру, закрыла глаза. Ночные потолочные тени ожили под веками, стали выпуклыми, потянули ко мне руки.
Нет!
Я вернулась в комнату, опять споткнулась об рассказы Льва Николаевича, побрела на кухню, оттуда в ванную, напустила воды в раковину и под горячие струи сунула руки. В голове вертелись неслучайные слова:
…нечастным…
…желаю, чтобы вы…
…безучастна к вашему будущему…
…все равно, что будет…
…мама нас не любила, и отцу мы были не нужны…
…нежеланные дети…
Я вынула руки из раковины, спустила мутно-белую воду и побрела в комнату, чтобы написать записку, а затем решительно выйти.
Жаль, что так и не смогла я собрать все слова воедино, уловить то нечеткое движение мысли, едва напоминающее размеренное хождение всегда только вперед при обычных моих логически механических размышлениях. Увы, я все-таки не робот… Увы, я человек, да уже не один.
VII.
Нескоро я вернулась на балкон, но все же сделала это. Идея с письмом родным была отметена в сторону. Они даже если захотели, ничего не поняли бы. Я коснулась рукой живота, и вдруг почувствовала внутри чужеродное биение, отозвавшееся на случайную ласку. Как он там был, маленький сгусточек крови и нервов? Не боялся ли чего? Не предчувствовал ли? Может, пытался отговорить меня этим глупым биением? Или, напротив, поддерживал в мрачном решении?
Мне вдруг сделалось интересно, каким он мог бы стать, если бы… Мне подумалось, что это должна быть девочка с ясными бабушкиными глазами, запомнившимися мне из далекого феничкового и бобмарливого детства, когда почти все время пузатая мама с цветастой полоской поперек лба рассказывала что-то картавым будто мурлыкающим голосом. Еще у моей девочки могли бы быть кучерявые пшеничные волосики и своенравный вздернутый носик. Но, если бы… А вдруг характером в сестер?
Нет-нет-нет-нет! Только не так!
И мне совсем не было страшно, когда я села на перила балкона, перекинула одну ногу за другой и аккуратно наступила на шаткий карниз по ту сторону известности. Я все еще держалась сильными крестьянскими руками за спасительное ограждение пропасти, но уже все знала наперед. И чувствовала спиной, что сзади стоят плотные тени трех мужчин: косматого, лысого и косящего под любимого Настиного певца. Они пьяными потусторонними голосами глумились надо мной и моим неоригинальным положением, даже делали ставки, прыгну я или нет, рассуждали, стоит ли подтолкнуть или подождать.
В коридоре хлопнула входная дверь, и я отпустила руки.
VIII.
Через несколько недель:
-Зарина, сегодня твоя очередь тащиться отца забирать!
-Еще чего! Я на прошлой неделе ходила. Пусть Вероника идет.
-Не готское это дело – по старперовским квартирникам расхаживать!
-Тогда сама иди.
-Я?! Ко мне в прошлый раз три мужика прицепились, еле ноги унесла! Мудакам девочка свеженькая понадобилась.
-Так чего ты меня посылаешь? Хочешь, чтоб они меня трахали? Во! Видала?!
-Вы чего спорите?
-Отец в слюни. Иди, забирай.
-Вот еще!
-Я же говорила: не готское это дело!
-Настя, заткнись уже! Не умно это!
-Сами заткнитесь, и уже валите кто-нибудь за папашей!