Порой, отрываясь от игры, малыш запрокидывал голову и смотрел на маму — молодую женщину в полосатом купальнике и накинутом на плечи коротком полотенце, стоящую у мольберта с кистью в руке.
Они много путешествовали вдвоем — все недолгие четыре года марековой жизни прошли в пансионатах и гостиницах — и всегда, сколько мальчик ее помнил, мама рисовала. Амстердам - акварельными красками, промышленные виды Саарланда — резкими карандашными штрихами, Флоренцию — пастелью. У каждого пейзажа свой тон, своя техника, своя цветовая гамма — учила она. Художник — это тот, кто видит, а не тот, кто умеет держать кисть.
Адриатическое море мама писала маслом — горячей, жадной палитрой. Оно всегда получалось разным: на рассвете тонуло в мягких золотых облаках, днем переливалось и жарко горело, как расшитая самоцветами парча, а ночью становилось хрупким и серебряным, словно покрывалось тонким ледком лунного света. Оно казалось таким ровным, что Мареку хотелось прокатиться по нему на коньках.
Нарисованная водная гладь уходила за горизонт, тогда как настоящая упиралась в каменную дамбу. Отгороженный со всех сторон залив был раем для малышни — мелкий, пронизанный солнцем и необыкновенным, звенящим ощущением радости. Крошечные волны — скорее озерные, чем морские — никого не пугали: стоя по пояс в теплой воде, дети ловили их ладонями, точно своевольных бабочек.
Мама почти не купалась и ни на шаг не отходила от мольберта, заслоняя его собой от ветра и солнца, словно боялась, что соленый бриз сдует картину с холста или лучи закрасят ее желтизной. Порой она перекидывалась парой фраз с подругой — рассудительной и ленивой дамой средних лет, которая на пляже всегда читала "Frankfurter Allgemeiner".
- Зря ты, Карина, его отпускаешь. Смотри, заберется на дамбу и свалится, не дай Бог. Там — большая глубина.
Мама качала головой и задумчиво улыбалась.
- Не упадет. Марек — мальчик разумный.
- Это в четыре-то года? - возмущалась подруга. - Или сколько ему? Маленький он у тебя еще — понимать. За ребенком следить надо. Эх, Карина...
Марек, который как раз выковыривал из найденной ракушки — продолговатой и витой, снаружи зеленовато-бурой, как замшелый камень, а внутри перламутровой — сухие останки моллюска, навострил уши. Все слова были ему знакомы, кроме двух — большая глубина. Вернее, даже так — громко и уважительно - Большая Глубина. Марек, лишь недавно начавший постигать тайны письменного алфавита, понимал, что не иначе, как с заглавных букв следует писать имя таинственного чудовища, обитавшего в море за дамбой. Огромное и бесформенное, оно притаилось недалеко от беззаботного пляжа и, как и всякое чудище, пожирало упавших в его когтистые лапы маленьких непослушных детей.
А может быть, и не лапы, а клешни или щупальца, как у крабов или осьминогов. До вечера Марек размышлял, пытаясь представить себе его облик. Похоже ли оно на спрута? На крокодила? На большую хищную рыбу? На акулу или на рыбу-пилу? Всех этих животных мальчик знал по картинкам из букваря и детской книги стихов.
В книжках для малышей редко описывается настоящая опасность, поэтому страха Марек не испытывал. Только любопытство.
Засыпая на узкой гостиничной кровати, он слушал голос моря, не теплого и ласкового моря залива, а того, другого, враждебного и незнакомого — резкие, сухие, как щелчки материи на ветру, удары. Это бились друг о друга и о дамбу злые волны. Это говорила с Мареком Большая Глубина.
Он — впервые — проснулся раньше мамы, и помог ей упаковать в холщовую сумку ящичек с красками, крем от загара, фрукты и полотенца. Никогда еще мальчик так не мечтал об утреннем походе на пляж.
«Я только посмотрю одним глазком и уйду. Она меня не тронет, - подбадривал себя Марек, словно крошка Енот, решивший обороняться от того, кто сидит в пруду, улыбкой, а не палкой. - Я не упаду, я большой».
Дамба оказалась широкой, как дорога. Под ногами скрипела мелкая галька, приятно щекоча босые ступни, и даже кое-где выбивались из щелей между камнями бледные травинки.
Ему вдруг подумалось, что мама сейчас — далеко-далеко, так далеко, что не докричаться, в гладкой нарисованной вселенной, где от берега до неба всего пара нетерпеливых мазков. Марек повел плечами, стряхивая внезапно налипший на спину — вместе с пропитанной потом футболкой - страх, и, опустившись на четвереньки, глянул вниз. Он не увидел ничего особенного. Никаких чудовищ. Ни спрутов, ни акул, ни крокодилов... только мутная серая вода, слегка клубящаяся, будто мыльно-порошковая пена в стиральной машине. И, как эта самая пена, она крутилась и тягуче перекатывалась, затягивая в темную воронку. Манила, звала, всматриваясь в испуганные зрачки ребенка мерцающим взглядом Медузы Горгоны и, подобно волшебной дудочке Крысолова, выманивала из него детство.
Марек свешивался все ниже и ниже, из последних сил цепляясь за грубый камень, за чахлые стебельки, так, что зелень и бетонная крошка оставались под ногтями. Его размытое отражение, покачиваясь на волнах, как линялая тряпка, казалось, пытается схватить мальчика за волосы и утащить — нет, не на дно, потому что дна у этой бездны не было и быть не могло — а в бездонную глубь. Он чувствовал, как холодные мысли его морского двойника заползают под кожу, смешиваются с его собственными ребяческими фантазиями и вытесняют их, вливаясь в сердце, как в пустой сосуд.
Назад, по широкой дамбе, брел уже совсем другой Марек — переродившийся, хоть и внешне очень похожий на прежнего, но серьезный и повзрослевший, с Большой Глубиной в глазах. Слева, со стороны пляжа, до него доносились визг, смех и веселые голоса, а справа взлохмаченное ветром темно-оливковое море простиралось — как на маминых картинах — до самого горизонта.
© Copyright: Джон Маверик, 2011
