Иосиф Бродский в Армении (Очерк)

- Меня впервые принимали как поэта, - сказал Иосиф Бродский, уезжая из нашего дома в Ереване, где он гостил неделю и откуда  не хотел уезжать, но все же уехал, ибо был любящим отцом и не мог пропустить свидания со своим сыном.
Именно в Ереване он стал частью истории нашей семьи, как это происходит со всеми, кто общается с выдающейся личностью. При общении с простыми смертными люди, подобные Бродскому, становятся частью их биографии.

Как я познакомился с Осей

Я знал об Осе Бродском давно и знал его лично много лет. Однако у меня не было стремления к регулярным встречам. Биофизика, которой я занимался, отнимала все мое внимание и делала мою жизнь счастливой. Я почти не вспоминал о нем, хотя знакомство наше произошло довольно давно и на весьма курьезной почве.
В 1962-65 годах в Ленинграде все слушали с упоением песни выдающегося барда и поэта Булата Окуджавы. С этого времени барды России стали частью нашей жизни. Но вот в списках пошли по рукам записи Вигдоровой о судебном процессе над молодым поэтом Иосифом Бродским. Записи были тревожны. Они напоминали недавние времена открытого государственного разбоя.
Кто-то дал мне почитать его стихи. Я обратил внимание на грусть «Пилигримов». Но в общем ничего особенного. Продолжение акмеистов. Разве только голос не был похож на воинственные выкрики легальных фрондеров, да и вообще никакой политики. Просто в стране сгущалась атмосфера, и жертвой выбрали невинность, далекую от политики. Способный юноша, честный перед совестью и поэтическими традициями России. Однако именно в этом и была суть большевиков. Жестокость и безнравственность циников-материалистов, мыслящих идеологией концентрационных лагерей. Осю сослали, но трупный запах уже шел от коммунистов, и время работало на правду.
В декабре 1964 г. я закончил аспирантуру в Ленинграде и уехал в Ереван к семье. Но в июне 1965 г. снова вернулся в Ленинград, чтобы доработать диссертацию и защитить ее. Кто дорабатывал диссертацию, знает, какая это нудная  работа. Можно было с ума сойти от бессмысленных формальностей. Поэтому, вместо того чтобы писать диссертацию, я целыми днями лежал в постели и читал стихи поэтов двадцатого столетия - Блока, Гумилева, Цветаевой, Пастернака, Мандельштама и др., да еще и переводы Рильке, Сесара Вальехо, Элюара, Незвала – список был достаточно длинный, для того чтобы я мог вполне провалить защиту моей кандидатской диссертации.
Восторг от соприкосновения с мировой поэзией был велик. Я был потрясен так же, как некогда восхищался, читая историю науки, и как позже стану преданнейшим рабом Моцарта и сентиментальным поклонником живописи двадцатого столетия.
Незаметно для себя я стал писать стихи. Уже третий месяц я был в состоянии медитации. Я совершенно забросил работу и писал стихи. Август был серый, плаксивый и нудный. Но я был счастлив. Одинокое счастье бессребреников-мечтателей, населяющих российскую империю. Питер создан для поэзии - от Пушкина до Бродского, а может быть, и дальше.
В сентябре вернулись из Вильнюса мои друзья, муж и жена Ромунас и Эля Катилюсы. Я дал им почитать свои стихи и под давлением моего шефа стал завершать работу над диссертацией.
Однажды Ромунас позвонил мне и сказал, что Ося Бродский (их друг и постоянный посетитель Элиных обедов) прочитал мои стихи и они ему понравились.
- Ты даже не представляешь, какая это редкость, чтобы чьи-то стихи понравились Осе, он даже захотел познакомиться с тобой.
- Ты не должен был ему показывать их, - я очень расстроился. Поэтические опыты любителя не должны быть предметом внимания профессионала.
- Слушай,  Серж, не мудри. Завтра вечером Ося будет у нас. Приходи, я познакомлю вас. Да и потом, ты что, не хочешь заглянуть к нам?
Эля была еще пухлая после родов, но отдохнувшая. Ромунас был, как всегда, предупредителен и доброжелателен. Ося был в прекрасном настроении после возвращения из ссылки и забавно рассказывал, как медведь шел за ним по лесу до самой опушки, но бежать было стыдно, да и зверя можно ожесточить. Отвращение к диссертации у меня уже прошло, и я от души смеялся, слушая разные истории из жизни Иосифа в ссылке.
Когда обед был закончен, Иосиф сказал:
- Мы с Сержом  пойдем покурим на кухне.
Кухня была огромная. В десяти комнатах этой коммунальной квартиры жили десять семей, но время было позднее, и мы с Иосифом были одни. Курили непрерывно и говорили, используя консерваторский жаргон, принятый в наше время. В основном мы рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Иногда вдруг беседа переключалась на русскую литературу. И тогда Иосиф развивал мысль о значении допушкинской поэзии в развитии русской словесности. Я никогда не разделял этой его точки зрения, и, как потом будет видно, Иосифу нужна была не литературоведческая истина, а отправные точки для отрицания каких-то рамок, накладываемых прошлым. Позже я подумал, что он в то время подсознательно готовился к реформе русского стихосложения и, чтобы не выглядеть одиноким, восторгался Державиным.
Может быть, Иосиф стал Овидием русской поэзии? Так же как и Овидий, он был изгнан из своей страны и больше никогда в нее не вернулся.
Мы шли с ним по ночному Питеру вдоль набережной, от Литейного в сторону Васильевского Острова. Он говорил непрерывно, а я слушал. Он ни разу не упомянул моих стихов, хотя изъявил желание познакомиться со мной после их прочтения. Это было первый раз, когда я обратил внимание на его деликатность. Курьезность повода для нашего знакомства была очевидна. Поэт божьей милостью захотел познакомиться с биофизиком, который пишет стихи. После этого вечера я больше никогда не писал стихов, кроме одного стихотворения, посвященного Бродскому .

Пилигрим в Ереване

В двадцатых числах апреля 1972 года, где-то после шести вечера, у нас дома зазвонил телефон. Я уже вернулся с работы и взял трубку.
- Привет, Серж, говорит Иосиф, - я не сразу врубился. Тогда он добавил, - Бродский.
- Где ты?
- В Норке , в туристической гостинице. Я приехал в командировку, и Ромас
сказал, чтобы я позвонил тебе. Если будет желание, можем свидеться.
Моя реакция была мгновенной.
- Ничего не плати за гостиницу. Сейчас я приеду и заберу тебя к нам. Ты будешь жить у нас.
- Пожалуйста, не беспокойся. И потом, Ромас сказал, что ты работаешь в закрытом институте.
И опять эта деликатность, нежелание нечаянно навредить кому-либо своей одиозной фигурой.
Поздно вечером мы приехали к нам, и я познакомил его со своей семьей – женой Нелли и детьми, Сережей и Зарой. Ему был выделен мой кабинет, из которого видны были цветущие деревья в саду и был выход на большой дворовый балкон, где он мог покурить. Мы жили в городке физиков рядом с электронным кольцевым ускорителем. Городок так и назывался ЭКУ. Условия жизни были много лучше, чем у жителей города, и в этом целиком была заслуга директора института академика Артемия Исааковича Алиханяна.
Сидя в гостиной, пока Нелли накрывала на стол к ужину, Иосиф вдруг прервал беседу и прошел в кабинет, а потом появился с домашниками в руках. Снимая туфли и одевая домашние тапочки, он комментировал:
- Серж, я вижу, что ты еще в туфлях. Это неправильно. Отдых начинается с домашних тапочек. Пока ты не переоделся, ты не почувствуешь домашнего уюта.
Мы с Нелли рассмеялись и согласились с его наставлениями, похожими на наставления старенького дедули. У него в запасе было довольно много подобного рода замечаний.
За ужином Иосиф не мог скрыть своего экзальтированного состояния и подробно рассказывал о своей жизни, о своих отношениях с бывшей женой, о родителях, о сыне, о своих визитах к Катилюсам, упоминал своих друзей-поэтов, имена которых мне были незнакомы, и Ахматову. Нам это и было нужно - молчать и слушать его рассказы.
Нелли отлучилась, чтобы уложить детей и решить ряд проблем на завтра, а мы с Иосифом вышли покурить.
Позже мы приглушили свет в кабинете и расселись втроем на диване и в креслах. Я попросил Иосифа почитать свои стихи.
- Я начну с недавних стихов, а потом посмотрим, – видимо, он еще жил этими стихами, они были ему ближе по времени и поэтому дороже.
Кажется, он начал со «Сретенье» и подряд, почти не останавливаясь, прочитал несколько стихотворений из мартовского цикла. Я слушал чтение многих поэтов в записи и с эстрады, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, как Бродский читал свои стихи в ту ночь. Это было волшебство.
Когда он сделал передышку, мы одновременно воскликнули:
- Иосиф, ты гений!
Он тут же отреагировал:
- Да за кого же вы меня держали?
- За «Пилигримов».
Он вскочил со стула, на который пересел перед чтением стихов, и с криком «Идиоты!» забегал по комнате, а мы стали хохотать, и он присоединился к нам.
Мы покурили, допивая остатки кофе. Потом он продолжил чтение стихов. Дело шло к утру, но его уже было не остановить; иногда мы просили его что-то повторить, завороженные этой волшебной музыкой, и он разгорячился и стал часто спрашивать: «Ну как?», и в ответ слышал только одно слово - «волшебство». К утру он стал читать стихи, в которых были понатыканы слова и выражения то ли из идиша, то ли из немецкого. Тогда я хорошо знал немецкий язык, и, несмотря на логичность вставок, стихи мне показались очень серыми и надуманными. Мы перестали восхищаться и комментировать услышанное.
- Я вижу, что вам не нравятся эти стихи.
- Понимаешь, Иосиф, экспериментальные стихи и поиски нужны, это путь к новому, но в них нет эстетического совершенства, которое ты демонстрировал всю ночь.
- Вы не понимаете этих стихов, - он нахмурился.
- Ну вспомни эксперименты Гийома Аполлинера. Сомнительно, чтобы кто-то восхищался сейчас этими стихами, где он развивал очередную графическую идею. Стихи, которые не воспринимаются на слух, вряд ли выживут, но они являются экспериментальной базой для поэта, - я говорил, как на лекции. Поздно сообразил, что не мне судить о поэзии, особенно перед этой уникальной личностью, которая сотворила эту волшебную ночь поэзии.
- Иосиф, Вы волшебник. Ничего подобного я себе не могла представить. – Нелли была права. Он счастливо улыбнулся и присел, видимо, впервые за этот день почувствовав усталость.
Мы разошлись, чтобы поспать пару часов, ведь утром нам надо было идти на работу, а Нелли еще должна была собрать детей в детсад и в школу. Я проинструктировал Иосифа, как добраться до моей лаборатории, так как утром должен был к девяти быть там. Потом Нелли удивленно мне рассказывала, как Бродский, которого судили за тунеядство, встал утром рано, чтобы не отставать от хозяев дома, хотя мог поспать и поваляться в постели, ведь он только прилетел и провел бессонную трудовую ночь, читая свои замечательные стихи. Клевета основана на приписывании человеку своих собственных мерзких качеств. В этом советские власти преуспели. Тунеядцы обозвали трудягу тунеядцем. И еще о другом.
Тогда он не был преуспевающим русским американцем, а наоборот, нуждался в поддержке. Он был одет вальяжно, во все импортное, но это была его единственная одежда, да и настроение и вид у него были усталого человека, обремененного заботами, стоило ему остаться наедине со своими думами. Он нуждался в отдыхе и семейном уюте.

Лаборатория и вокруг нее

Я был очень удивлен, увидев Иосифа у себя в лаборатории утром, через пару часов после моего прихода. Он присел на стул, пока я стоял рядом с лаборанткой, которая добавляла бактерии в экспериментальную колбу, и следил за цветными диаграммами, записывающими показания. То и дело приходили люди под разными предлогами, так как все уже знали, что у меня в комнате сидит сам Иосиф Бродский. Публика была читающая и поэтому сгорала от любопытства.
Как только сотрудница освободилась от экспериментальных процедур, она приготовила нам классный армянский кофе, и мы закурили.
- Не хотелось спать, все так интересно и ново в Ереване, - сказал он, опережая мой вопрос. Вскоре появилась Марина Алиханян, жена А. И. Алиханяна, она работала в моей группе. Я их познакомил. Они стали вспоминать своих московских и питерских общих знакомых, которых было довольно много, так как Алиханяны часть года жили в Москве. Они беседовали, а я попытался сосредоточиться на работе, так как от успеха этих экспериментов зависело, насколько быстро я закончу свою докторскую работу.
Неожиданно, а может быть, специально приехал А. И. Приезд директора в нижний корпус, находящийся в центре города, а не на ЭКУ, был сюрпризом. После знакомства и Иосиф, и А. И. старались показать видимое безразличие друг к другу. И все же, уходя, Алиханян пригласил Иосифа на обед в свой директорский коттедж. Все стало на свои места. Не мог Алиханян, друживший со многими знаменитостями и сам будучи нетривиальной личностью, не пригласить к себе Иосифа Бродского. Кроме того, это было обычное армянское гостеприимство.
Позже мы вышли с Иосифом погулять по городу и поесть где-нибудь. По дороге он мне сказал, что приехал в командировку от журнала «Костер»  (см. текст командировочного удостоверения в «Приложении») и намерен завтра сходить по делам. Мы сели в трамвай и поехали в мою любимую кебабную на Киевской улице. В Армении и в Грузии, в дополнение к интеллектуальным достижениям этих народов, абсолютно необходимо познакомиться с выдающимся кулинарным искусством. Не только с домашним приготовлением. Здесь и рестораны кормят иначе, чем принято в России.
Иосиф был истинный турист по характеру. Его интересовало все. Вокруг была армянская речь, и он все время повторял:
- Как здорово. Как будто попал за границу.
В этом была неистребимая тоска советского человека по загранице, а еще интерес к мировой культуре, присущий и опальному Пушкину, и затравленному властью Бродскому. «Умом Россию не понять ...», - говорил другой русский поэт, который подолгу жил и работал в Европе. Властям не было и не будет оправдания.
Я смотрел на него и думал о нем, пока он ел кебаб и шашлык, пил армянское сухое вино и восторгался острым перцем. Неожиданно он сказал:
- Недавно я чудом избежал смерти. Потерял много крови. Поэтому я сейчас испытываю повторное возвращение к жизни. Ну да ладно.
Я не понял, о чем он говорил, и ждал пояснений, но он вдруг как-то устыдился сказанного и перевел разговор на другое. Позже Ромунас, смеясь, мне пояснил, что Иосиф перенес операцию геморроя, но относился к этой болезни почти трагически. Поэт! Ничего не скажешь. «О если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».
Мы пошли домой пешком через Киевский мост, а потом вдоль ущелья реки  Раздан. По дороге Иосиф был так же возбужден, как и во время обеда. Он пространно рассказывал о том, какие есть замечательные сюжеты для прозы, которую он собирается написать, когда подвернется подходящее время. Чуть позже, узнав, что из всех американских прозаиков я больше всего люблю Фолкнера, он вдруг накинулся на меня с утверждением, что «Вся королевская рать» Уоррена является лучшим американским романом. Здесь я уже не выдержал и заметил ему, что он единственный человек на планете, который придерживается столь оригинальной точки зрения.  Разговор наш прервался, и он надулся. Но позже, уже ближе к дому, мы поняли, что ведем себя глупо, и стали рассказывать анекдоты.
Нелли очень огорчилась, узнав, что мы уже обедали, так как она успела приготовить  армянскую толму и  испечь фамильный лимонный торт. Но Иосиф признался, что не откажется от обеда, да еще от наших домашних солений. Было уже очень поздно, когда мы кончили трепаться. Вдруг Иосиф говорит:
- Чего-то не хочется спать.
А Нелли в ответ:
- Здесь недалеко живет выдающийся армянский скульптор Арто Чакмакчян. Давайте сходим в его мастерскую.
Иосиф как-то засмущался, а мы ждали, что он скажет, не понимая этой паузы.
- Понимаете, ребята, лицемерить я не умею. Поэтому почти все мои визиты к художникам заканчиваются дракой.
- Не бойся, в драке мы будем на твоей стороне, хотя Арто наш друг, - засмеялась Нелли. Она была уверена, что Арто не может не понравиться Иосифу.
Был час ночи. Зная гостеприимство Арто Чакмакчяна и его ночные бдения, я  позвонил ему. Он еще работал, но был бы рад показать свои работы Бродскому, он слышал о нем. Тут мы сообразили, что кто-то должен остаться со спящими детьми. Естественно, выбор пал на меня, так как мне еще кое-что надо было подготовить к завтрашней лекции в университете.  
Когда они вернулись, Иосиф еще с порога выкрикнул:
- Замечательный парень. Мне все понравилось у него.
Позже Нелли мне рассказала, что он бродил по мастерской, останавливался около каждой работы и, оборачиваясь к ней, поднимал большой палец вверх. Одобрение было полное. Он и Арто сказал, что ему очень нравятся его работы. Драки не получилось.

Лили Марлен

На следующий день я был очень занят, и Нелли поехала с ним, чтобы показать здание, куда ему надо было пойти по командировочным делам. Он целый день бродил один по городу и вернулся, полный впечатлений. Ему нравилось решительно все. Это была удивительная экзальтация, ведь, по сути, Иосиф был довольно критичным человеком. Но, видимо, такая реакция у него была только на определенные события и на некоторых людей. В целом же он был рад новым местам и новым людям, гостеприимству и доброжелательности. Советские люди вообще ценили малейшее проявление доброжелательности, а в многострадальной Армении доброжелательность была обычным явлением.
Вечером к нам должны были зайти Алиханяны и мой брат Рома, который в таких случаях всегда приходил с гитарой. Пока мы их ждали и Нелли готовила разные блюда, кто-то постучался к нам. Пришел человек, который никогда не бывал у нас дома и, как нам было известно, был стукачом. Предлог был какой-то нелепый, и он никак не уходил, норовя увидеть Иосифа, который на балконе играл в футбол с трехлетней Зарочкой.  Пока он не увидел Бродского и не был ему представлен, он не ушел. Видимо, у него было задание остаться у нас и послушать, о чем мы говорим. Но мы его выпроводили – армянское гостеприимство со стукачами не срабатывает. Оглядываясь назад из Нью-Йорка на те времена, нам кажется, что многое в нашей жизни было похоже на бред. Мы были обыкновенные советские беспартийные служащие, каких было миллионы, но и мы были им опасны. Каково же было диссидентам?
Вскоре пришел Рома, а Алиханяны почему-то вынуждены были остаться дома и не смогли прийти. Ромка сразу же расположился к Иосифу, который вообще обладал магнетическим свойством нравиться людям. Мы поели, похохотали над разными историями, а потом Ромка взял гитару и запел Галича. Нужно отдать должное ему: у него абсолютный слух и особая манера пения, которая никогда и никого не оставляла равнодушным. И в тот вечер он пел Галича и Окуджаву, цыганские песни и русские романсы. Он был в ударе и делал это блестяще. Мы подпевали ему, а дети с любопытством наблюдали за нами, чтобы позже, лет через двадцать, передразнивать нас и доказать еще раз, что от детей ничего не скроешь, особенно юмористический налет в поведении взрослых.
Иосиф был настолько тронут, что бросился к Роме и подарил ему импортную зажигалку, которой очень дорожил. Во время десерта он вдруг спросил, а знаем ли мы популярную песню немецких солдат времен Второй мировой войны «Лили Марлен». И тут он стал учить нас мотиву и словам песни, которую перевел на русский язык с присущим ему блеском виртуозного  переводчика. Кто читал переводы Бродского из Джона Донна, тот поймет, о чем я говорю. Словом, остаток вечера мы провели, разучивая «Лили Марлен», а потом с удовольствием пели под аккомпанемент Ромкиной гитары:
- Возле казармы в свете фонаря
  Кружат попарно листья сентября
  Ах, как давно у этих стен
  Я сам стоял, стоял и ждал
  Тебя, Лили Марлен и т. д.
Тогда я впервые понял, как глупо слушать бардов на иностранных языках, восхищаться музыкой и не понимать слов, которые неотделимы от музыки. И мне припомнилось, как мы с Нелли пошли на концерт Шарля Азнавура в Ленинграде. Рядом с нами сидели двое африканцев, по-видимому, из франкоязычной страны или вообще из Франции. Вы бы видели, как они вскакивали после некоторых куплетов, как слезы выступали у них на глазах. Мы почувствовали себя обделенными. Дело было не в прекрасной эстрадной музыке Азнавура, которая нравилась всем и всегда. Просто эти ребята слушали шансонье на родном языке, так, как это полагается. Поэзия и музыка слиты воедино.
Было поздно, и мы вышли проводить Ромку, а потом на обратном пути я показал Иосифу «Москвич» на площади недалеко от нашего дома.
- Ты видишь, какой интерес к тебе. Эти голодные ребята сидят здесь в ожидании тебя. Они надеются увидеть, как ты передашь разведданные сотрудникам ЦРУ.
Но Иосиф не был склонен к шуткам.
- Пошли они на хер, – он отмахнулся и неожиданно добавил, - вот я и не знаю, что делать.
Я не понял, о чем он говорит, но он продолжал:
- Завтра поговорим, я хочу посоветоваться с тобой. А вообще, Серж, мне кажется, что ты очень рискуешь, общаясь со мной прямо здесь, на ЭКУ.
Иосиф всегда старался предупредить своих друзей о возможных неприятностях при общении с опальным поэтом.
- Я очень тронут твоим вниманием, но ты сумел вовлечь в «беду» и нашего всесильного директора, который ждет тебя к себе на обед.
Мы оба стали хихихать, понимая бессмысленность подобных разговоров. А с другой стороны, я его понимал. Ранее он сделал при мне несколько звонков своим ереванским знакомым, но тех либо «не было дома», либо они ссылались на занятость и обещали позвонить. Много позже я не раз вспоминал этот разговор. Когда в восьмидесятых годах я подвергался абсолютно бессмысленной травле, все родственники и знакомые мгновенно испарились. Страх перед государственной преступностью у людей значительно превышает реальную опасность.
Через день Иосиф показал Нелли лимерик, написанный на английском:

Visit Russia

Our Russia’s a country of birches  
And axes and icons and churches
Without any priest
And crosses. At least
Our Russia’s a country of Searches.

Посетите Россию (перевод мой)

Наша Россия – это страна березок (или розог)
И топоров (казней), и икон, и церквей
Без священника
И крестов. Словом,
Наша Россия – это страна поисков (обысков).

И это написано на оборотной стороне листа с отрывком из его стихотворения, которое кончалось словами «светильник светил, и тропа расширялась».

Гарни и Гегард

Утром позвонила Марина и сказала, что в нашем распоряжении будет «Волга» и, если она нам понадобится, чтобы мы позвонили шоферу Сако. Мы посоветовались и решили показать Иосифу достопримечательности в окрестностях Еревана: Гарни – где находился древнеримский храм, и Гегард – храм, высеченный в скале.
Апрель вел себя чрезвычайно гостеприимно, наверное, из уважения к этому выдающемуся поэту. Было тепло. Фруктовые деревья и сирень были в цвету. Красота была истинно весенняя, нежная и южная. Для человека из пасмурного и вечно серого Ленинграда она казалась роскошной. Иосиф притих.  Он смотрел по сторонам дороги на цветные сарьяновские горы, и мы не мешали ему.
Выйдя из машины в Гарни и осматривая свой фотоаппарат, он обратился к нам:
- Я фотографирую как профессионал. Это дело я знаю в совершенстве.
С нами говорил самовлюбленный подросток. Вообще, он был уверен, что все, что делает, он делает безукоризненно. Я знал много подобного рода воспоминаний из истории науки, литературы и искусства, когда выдающиеся люди гордились какими-то побочными своими навыками. Но Иосифу это чрезвычайно шло. Это был его костюм, за которым скрывалась ранимая душа поэта. Он всегда оставался самим собой. Эмоции и талант пересекались только там, где рождалась уникальная поэзия.
Гарни утопал в цветущих деревьях. Праздничное настроение пришло к нам с первых же минут, как только мы вышли из машины.
На пути к храму он остановился, оглянулся вокруг и, вдыхая аромат весны, сказал:
- Как не хочется уезжать отсюда. Все! Рву билет и остаюсь здесь!
К сожалению, Иосиф прислал только те фотографии о пребывании в Гарни-Гегарде, на которых были мы с Нелли. А жаль. Нелли бережно хранила все, что относилось к Иосифу. Она привезла все сюда в Нью-Йорк, хотя мы оставили там замечательную библиотеку, картины армянских художников и многое другое. Бессребрениками люди рождаются, как-то у них здорово это получается.
Был там смешной случай. Иосиф очень понравился Сако, который старался угодить ему по мелочам, что было не в характере этого молчуна и отца четырех детей. Когда в Гегарде, при возвращении, мы уже садились в машину, Иосиф вдруг взял Сако за руку и весело сказал:
- Сако, подожди минутку, я должен тебя сфотографировать на фоне гор. Я сделаю твой портрет не хуже портретов Сталина.
Сако засиял, но в его глазах было сомнение, что Иосиф пришлет ему его фото. Но он ошибся. Иосиф сдержал свое слово.
На обратном пути Иосиф обратился к Нелли и мечтательно сказал:
- Нелли, а что, если я с сыном приеду летом и поживу еще немного в этой красоте.
- Прекрасно. Мы снимем дачу в горах. Приезжай сам и привози сына. Он подружится с нашим сыном.
Иосиф вздохнул:
- Я вам вечером расскажу кое-что. Непросто принять решение. – Опять загадка, но благо до вечера.  
Поздно вечером, когда мы остались вдвоем, он предложил мне погулять по городку.
- Понимаешь, Серж. Мне было предложено либо на Запад, либо на Восток. И нет иного выбора. Так что надо решать, что делать. Мне крайне не хочется эмигрировать, так как это означает, что я навсегда покидаю эти края. Как-то боязно.
- Выхода у тебя нет. Тебе придется уехать на Запад, не ехать же тебе на Колыму. Просто я не представляю тебя, живущего за рубежом. Тебе будет не хватать мата в трамвае.
- Этого я не боюсь. Мой язык всегда со мной. Этого я не боюсь, - повторил он. - Просто боязно жить иначе, чем я живу сейчас. А язык всегда будет со мной.
Вряд ли Иосиф тогда понимал до конца, что такое двуязычие. А я постоянно жил в армяно-русском двуязычии. Это все, что я запомнил из того разговора. После его отъезда Нелли с удивлением говорила, что он дважды пересказывал ей свой любимый анекдот.
Некто пришел к рабби и жаловался на какие-то боли или, кажется, неурядицы в семье, на что рабби глубокомысленно заметил: «Я думаю так: ехать надо». То, что он рассказал это дважды, говорило о том, что он все время думал о предстоящей эмиграции как о единственном пути для продолжения творчества.  

Об интеллектуальных вождях

Однажды Иосиф увидел у меня на полках книги по теоретической физике Л. Д. Ландау и рассказал мне следующую историю.
Гости, собравшиеся на ужин у Надежды Мандельштам, были знаменитостями. Их знали все. Каждый из них внес заметный вклад в развитие советской культуры.
Иосиф сидел рядом с известным математиком Г. Беседа за столом была общей и шумной. Обсуждали последние новости культуры.
Ося был самым молодым среди присутствующих, но его слава как поэта и переводчика, нового ссыльного и протеже Анны Ахматовой открывала двери элитарных  салонов. Он был знаменитостью нового времени, нового поколения.
Иосиф ел, пил, курил и молчал, изредка отвечая на любезные, ничего не значащие вопросы. Его сосед Г. часто перебивал рассказчиков и возражал тоном, не терпящим возражения. Иногда люди замолкали, иногда разговор переключался на другую тему. Иосиф старался не обращать внимания на самоуверенность и безапелляционный тон своего соседа. И, конечно, речь зашла о сравнительно недавней кончине выдающегося советского физика-теоретика Л. Д. Ландау. И снова Г. попытался перекрыть общую беседу.
- Ландау – громадная потеря для физики и всех нас. Лев Давидович бы замечательный человек, мне тяжело вспоминать. Я помню ...
Все уткнулись в свои тарелки и приготовились выслушать нудные воспоминания, неуместные за данным столом. И тут Иосиф не выдержал и перебил:
- Ландау был обыкновенный советский диктатор. Он не терпел инакомыслия.
Г. привык вещать, и он растерялся. Ему бы отшутиться и пожурить молодого человека, который вторгается в неизвестную ему область культуры - в науку. Вместо этого Г. как-то даже привстал и наставительным тоном, каким разговаривал со своими аспирантами, подавленными его эрудицией и авторитетом, сказал:
- Молодой человек, как вы смеете оскорблять память великого человека.
Но Г. недооценил бунтаря Осю с Васильевского Острова. Ося в то время был непримиримым врагом любого интеллектуального насилия. И последовал ответ:
- Пошел на хер, пока по роже не схлопотал. Мудак.
От растерянности у Г. отвисла челюсть. Еще немного, и драка была бы неминуемой. Один из молодых литераторов бросился к Иосифу, вытащил его из-за стола и увел.
Иосиф рассказывал нам об этом смеясь и в конце добавил:
- Не выношу людей, которые тянут лажу. Уж очень много дешевки было в его тоне, восхваляющем диктатора.
Несомненно, Иосиф был прав, если не по форме, то по содержанию. Интеллектуальные вожди не внушали уважения, но это был не только стиль общества, но и часть биологии или, точнее, психологии человека.
И тут Иосиф вспомнил, как он написал нечто и представил в Ленфильм, чтобы хоть немного заработать. Безденежье угнетало.
Главный редактор Ленфильма пригласила его для беседы, чтобы вместе просмотреть и исправить рукопись. Она доброжелательно посмотрела на него и начала беседу словами:
- Я мыслю это так.
После этих слов Иосиф сразу же потерял интерес к беседе. Она должна была мыслить, а замечательный поэт слушать. Именно так Ося воспринял ее слова «я мыслю это так». Этот стиль взаимоотношений был не для Бродского. Компромисс был невозможен. Вскоре он ушел, и она огорчилась, так как искренне хотела ему помочь. Он вернулся домой и долго молча курил, чтобы подавить обиду.
Несомненно, что многие редактора не понимают, что любое вмешательство в творческий процесс должно быть деликатным, ибо никто не гарантирован от ошибки, когда  собирается учить первооткрывателя. Так, Бальзак учил нудному описанию гостиных и будуаров тонкого и точного стилиста Стендаля, а учитель рисования не понимал, почему Рембрандт рисует не так, как он учит.
Однако в данном случае виноват был Иосиф в силу вспыльчивости характера и резкости принимаемых решений. Главный редактор была другом нашей семьи и хозяйкой гостеприимного дома, который скрасил многим людям тяжелые советские времена, и начинала она любое обсуждение на любую тему  словами «я мыслю это так». Это было междометие редакторского кресла и не имело никакого отношения к тому огромному уважению, которое она испытывала к Бродскому.
Я сказал ему об этом. Он смущенно засмеялся, но не стал признаваться в ошибке. Я полагаю, что в то время его очень раздражало интеллектуальное насилие и искажение истины, ведь он пострадал из-за этого.
Я ничего не знаю о его американской жизни. Не стал ли он таким же, будучи признанным мэтром и лауреатом Нобелевской премии? Я говорю об этом, так как меня очень насторожил в нобелевской речи Бродского эпитет «великий» по отношению к Баратынскому. Это искажение истории русской поэзии в устах очень умного человека уже не похоже на мнение. Скорее попытка авторитетом исказить истину для западного читателя. Однако я допускаю, что здесь был элемент и неправильного перевода английского «great». В русскоязычной прессе Нью-Йорка всех называют великими. Впрочем, из самого текста речи вытекает, что Бродский хотел считать Баратынского великим поэтом. Слава и авторитет – это тяжелое испытание для всех. Человек поневоле «тянет лажу».
Другой вопрос - вспыльчивость и капризность, присущие поэту. Одна уважаемая мною дама пожаловалась Нелли, что Иосиф терпеть не может ее, и добавила, что «у него вздорный характер». И я по этому поводу вспомнил, как кто-то мне рассказал историю о пребывании Иосифа в Англии . Он был приглашен в ресторан, где его представили пожилой герцогине русского происхождения. Во время обеда она, указывая на ананас, спросила Иосифа:
- А у вас в стране продавались ананасы?
Подобный вопрос был намеком на наше советское плебейство. Это не могло не вызвать реакции у Оси с Васильевского. Действительно, вопрос вызвал у Иосифа неадекватную вспышку гнева. Иосиф бросил вилку и выскочил из-за стола разъяренный:
- Когда эта старая блядь уйдет, позовите меня, - и вышел на улицу покурить. Дама была в полном восторге.
Легенда ли это, не знаю? И все же я не согласен, что у Иосифа был вздорный характер. Таким он был только при некоторых обстоятельствах, которые не выносил.

Сирень

За день до его отъезда мы были приглашены на обед к Алиханянам. Иосиф был поражен и коттеджем, и садом, и вообще условиями жизни, в которых жил элитарный советский ученый. Я лично считал, что А. И. Алиханян заслуживает всего того, что имеет, так как в нашем городке даже уборщицы жили лучше, чем население города Еревана, где часто не было воды целый день или не топили, а квартиры в жилых массивах напоминали клетушки. А наша жизнь на ЭКУ была такой, потому что Алиханян не только сумел добиться огромных капиталовложений в Армению, но и с превеликой пользой для своих сотрудников использовал эти средства.
День был очень теплый, и Марина распорядилась, чтобы подавали обед в саду, в беседке. Она пригласила и Ромку – собралась обычная наша компания этих дней.
А. И. за столом привык говорить один, и чтобы все с умилением его слушали. Пока он вспоминал о своей дружбе с Зощенко и Шостаковичем, Иосиф с интересом слушал, так как А. И. рассказывал довольно интересные истории. Например, о том, как опальному Шостаковичу позвонил Сталин, когда тому понадобился представитель от СССР на Всемирном Совете Мира в Стокгольме. А в это время Алиханян с Шостаковичем сидели на ковре. И так получилось, что когда Дмитрию Дмитриевичу передали телефон, он стал говорить со Сталиным, стоя на коленях, чего даже не заметил. Ну и разные такие истории. Иногда А. И. расспрашивал его об Анне Андреевне, с которой был знаком, и Иосиф с готовностью рассказывал ленинградские истории. В процессе беседы А. И. несколько раз упомянул Лилю Юрьевну Брик. В очередной раз он не успел еще договорить, как Иосиф вскочил и прервал его:
- Не говорите при мне об этой шлюхе. Она мне противна.
Мы все перепугались и уже думали, что Иосиф испортил обед в этот весенний день в саду, где цвели сирень и абрикосовые деревья и где с таким почтением все относились к нему. Все же он сорвался, хотя я его предупреждал, что А. И. связывает с Лилей Брик многолетняя дружба и чтобы он был осторожен в выражениях и не заводил разговора о ней. Иосиф не выносил ее.
Мы знали А. И. хорошо и ожидали резкой реакции, вплоть до того, что он прогонит Иосифа из дома. Действительно, краска выступила на щеках у А. И.. Но он сдержал себя, заметив:
- Вы так говорите, потому что не знали ее и судите о ней поверхностно и по сплетням. И все же, если вам неприятно,  поговорим о другом.
Мне кажется, что это был первый и последний случай, когда А. И. простил кому-то бестактность. А. И. никогда не обсуждал со мной этого, так как он, по-видимому, заранее все простил Иосифу. И был прав, и все мы были ему благодарны.
Иосиф почитал несколько стихотворений, но явно был не настроен на чтение. Мне кажется, у него уже было предотъездное настроение, и он впал в меланхолию. Ему  было хорошо у нас, однако предстояло решать вопрос об отъезде на Запад, поэтому ой как не хотелось возвращаться в Питер.
Марина предложила сфотографироваться на память, и на фотографиях видно, что Иосиф продолжал оставаться меланхоличным в тот день, хотя старался соответствовать общему радостному настроению. Я чувствовал, что он никак не может расковаться. Когда мы вернулись домой, Иосиф сказал:
- Я приглашаю вас на свой день рождения, будет много народу. Но предупреждаю, что обычно я знаю не всех гостей и поэтому не могу сказать, кто из них ... – тут он выразительно постучал по столу.
На следующий день у Алиханянов в саду был собран огромный букет сирени, и когда внизу прогудела машина и мы спустились, Иосифа ждал этот букет. Уже в машине он прослезился и сказал:
- Меня впервые принимали как поэта, - и тут же добавил вызывающе, -  Серж, передай этому своему академику, что и я академик. Меня недавно вместе с Шостаковичем избрали в Баварскую Академию Искусств.
Откуда в 32 года у этого умнейшего человека эта детскость, это подростковое желание петушиться. Поэт.
В первой машине ехали Марина и А. И., которые после проводов должны были поехать дальше в Эчмиадзин, а во второй были Нелли, Иосиф и я. Почему-то Сако вез Алиханянов, а с нами поехал другой шофер, веселый лихач. Как Иосиф почувствовал это, я не знаю, но, обращаясь к шоферу, он сказал:
- Так и будем плестись за ними? Я люблю быструю езду.
Шофер, который едва знал русский язык, как-то стразу усек, что от него требуется. Обогнав первую машину, он понесся. У Иосифа от возбуждения на щеках выступили розовые пятна, он нервно хихикал, а я подумал, что нам каюк.

Эпилог

Позже наши общие ленинградские друзья рассказали нам, что часть букета Иосиф раздал стюардессам, а оставшийся большой букет отдал ошеломленной американке (своей подруге), которая встречала его в аэропорту. Запомнились еще повторяемые восклицания:
- Это что же вы с ним сотворили? Это был не Иосиф: умиротворенный, ублаженный, словом, совсем другой человек.
И мы это чувствовали, что Иосиф получил в Ереване заряд бодрости и веры в будущее.
24 мая, в день его рождения, мы позвонили ему домой и снова услышали его наставления, что нам не следует так открыто проявлять внимание к нему, опальному. Он искренне верил в возвращение худших времен. Он говорил, но часто отвлекался. Иосиф уже был в другом, ленинградском мире и с другими заботами.
Потом Запад и письмо (см. ниже Приложение). Это был последний отголосок прежних отношений. Через 18 лет я написал ему письмо в Нью-Йорк и просил узнать, каковы условия приема в аспирантуру на классическое отделение Колумбийского университета. Зара заканчивала МГУ, и ей хотелось продолжить свое образование. Ответа не последовало. В общем-то и не нужно было. Через пару лет Зара сама сумела стать аспирантом с полным обеспечением на классическом отделении Колумбийского университета.
А за два года до этого я приехал в Нью-Йорк, чтобы вскоре уехать в Чикаго по международному гранту. Я снял квартиру с помощью замечательных людей и вскоре позвонил ему, кажется, в Амхерст. Кто-то сказал, что его нет и ему будет передано, что я звонил. Так случилось, что грант задерживался, деньги у меня кончились, и я оказался на скамейке Центрального парка. Благо мир не без добрых людей,  меня приютили, и вскоре я уехал в Чикаго отрабатывать свой грант. Так мы с ним и не увиделись в Америке.
Нелли и Зара были на панихиде, а я не нашел в себе сил присоединиться к ним. Мне не хотелось расставаться с прежним Иосифом Бродским. Он для меня навсегда остался в сиреневом Ереване, вдохновенно читающим свои прекрасные стихи.

Нью-Йорк, 1996 - 2009                                       Сергей Мартиросов, профессор,                                                                                                    
                                                                            доктор биологических наук

ПРИЛОЖЕНИЕ

1. Содержание командировочного удостоверения, выданного Иосифу в детском журнале «Костер», выглядит так:
    «Бродский Иосиф Александрович является нештатным корреспондентом журнала «Костер». Редакция просит оказать ему содействие в подготовке материалов для журнала. Зав. Массовым отделом /Лосев / 20 апреля 1972 года»

2. Письмо И. Бродского из США в Армению

«                                                                                      28 ноября 1972
                                                                                        Ann Arbor
Милый Серж, открытки, говорят, лучше доходят. Аршил Горки, чтоб ты знал, армянин, и здесь его очень чтут. Несколько лет назад он собирался устроить выставку, сложил все в сарай, но возник пожар (или его возникли), все сгорело и Аршил покончил самоубийством. Чего я пока делать не собираюсь, хотя что-то вроде пожара, кораблекрушения – что-то вроде более или менее стихийного бедствия – и произошло. Рассказывать, в принципе, нечего. Хотя смотрю в зеркало, вижу, что это – все еще я. Чего я тут делаю, знают все, кроме меня. Преподаю – дважды в неделю – а вообще все это: пустой дом, ночи, когда то, что снится, вполне может твориться и наяву – из-за глобуса, звук капающей воды, нечитающиеся книги, каракули, чьи-то письма – все это носит название ‘poet-in-residence’ и обозначает меня. Письма Р. другу не про Армению (про которую много будет; не скажу когда). Про то, что гора с горой – не армянину объяснять, что это правда не сходятся, но и насчет людей я не уверен. Благодарю судьбу и вас за то, что все это со мной было. Кланяйся Марине и ее мужу. Поцелуй жену, сестру, брата, своих детей и племянников. Привет музыканту и его (sic!) сестре. Ваш Иосиф.
Купил я эту открытку в Нью-Йорке, в музее, осенним ясным днем, когда должен был быть в Армении».

Не могу не сопроводить это письмо небольшим комментарием. Из письма следует,  что поездка в Армению запомнилась ему как счастливое время, о котором хотелось писать. Однако Иосиф никогда и нигде не упомянул об этом, не говоря уже о том, чтобы какой-то намек проскользнул в его творчестве. Судя по ностальгическому тону письма, он еще не понимал, что скоро его захлестнет разносторонняя красота западного мира, сотворенного умом и талантом людей. Армения отступит на задний план и будет забыта. Таковы реалии эмиграции. Окружающая среда диктует форму поведения человека. И Венеция закономерно занимает место Ленинграда. «Лагуна» уже другого мира станет частью его жизни и творчества. Не стоит об этом сожалеть. Законам природы подвластны даже выдающиеся люди.