...Всю ночь главе российского правительства Герману Ивановичу Колосовскому снился Столыпин. Великий реформатор ничего не говорил, только с укоризной смотрел на Германа и грозил ему кулаком.
Утром Колосовский с невероятным трудом заставил себя встать, принять душ и побриться.
С отвращением выпив стопку водки, он поехал в Белый Дом.
Прибыл к одиннадцати. Велел верной Анфисе Макаровне никого в кабинет не пускать. Но Солженицына, который уже несколько недель исполнял обязанности его заместителя, пришлось принять.
И вот уже битый час заместитель председателя правительства мучил своего патрона рассуждениями о судьбах поруганной отчизны.
– А я знаю, как они хотят жить! – кричал Александр Исаевич.
Герман посмотрел на пророка оловянными глазами.
– Я, – Солженицын поднял перст, – я один знаю, чего хочет русский народ! Хочет народ – не власти, а хочет, прежде всего, устойчивого порядка. И еще, крайне важна духовность. О, знали бы вы, как важна духовность! Ах, как важна духовность! Если нет духовности, не поможет самая разливистая демократия, вот что я вам скажу! Мой проект переустройства государства российского предполагает ряд мер по возрождению духовности, – Солженицын для убедительности принялся стучать ладонью по столу: – Прежде всего, это повсеместное, повальное, насильственное введение православия...
– Пощадите, Александр Исаевич! – взмолился Колосовский. – У меня после вчерашнего голова не варит... Знали бы вы, сколько вчера было выпито... А тут ещё вы со своими прожектами... Мне бы рассолу...
– Пить надо меньше! А если уж не можете сдержать себя, то, поверьте старику, пейте только качественные напитки. Неразбавленный спирт, например. А вы что пьете? Наверняка, какую-нибудь мерзость...
– Пил то, что под руку попалось...
– Вот я и говорю: мерзость! Как же вы, однако, неразборчивы! Давно хотел вам сказать, что это относится не только к неумеренно потребляемым вами напиткам, но и к вашим связям... Генерал этот ваш фашиствующий... Скажу вам честно, – сказал Солженицын с грустью, – не такой я представлял себе работу крупного государственного чиновника. Я совсем запутался... Никто ничего не делает. Никто меня не слушает. Все только делают вид, что исполняют мои указания, а на самом деле сплошной саботаж. Читал я тут письма Ленина, в начале двадцатых. Как он жаловался на воровство, неисполнительность, расхлябанность и на, простите, распиздяйство... Поверите ли, мне его, этого кровопийцу, жалко стало. Сейчас то же самое. Все думают только о себе и своем благополучии. Может, ну, ее к лешему, эту вашу демократию?
– Да, и вернуться к монархии. Или – к тоталитаризму.
Солженицын тяжко вздохнул:
– Один чёрт, в России, я всё более и более убеждаюсь в этом, никакой государственный строй не приживется. Ни демократия, ни монархия, ни тоталитаризм... Видно, правда, что у России особенный путь. Но вот вопрос, что он собой представляет, этот путь, и куда ведет, к какой пропасти? Знал я, что политика – грязное дело, но чтобы настолько!..
– Не грязнее любого другого, – проворчал Герман. Он хорошо знал из рассказов своих друзей, какие чудеса творятся в мире искусства и науки.
– Кстати, вы кто по национальности? – спросил Солженицын через минуту и, не дожидаясь ответа, продолжил: – фамилию у вас, батенька, подгуляла. Что это за фамилия такая – Колосовский? – он окинул взглядом фигуру Германа. – Не из евреев будете? Может, именно поэтому вам не хватает русского духа и вышеупомянутого российского размаха, что вы мыслите местечковыми категориями? Впрочем, это я так спросил, для разговора...
Колосовский вяло ухмыльнулся:
– Понятное дело, что для разговора. Читал я этот ваш труд о евреях, «Двести лет вместе». Не хочу говорить об этом... Замечу только, как бы вы там ни старались уверить читателя в том, что всеми силами стараетесь оставаться в рамках строгой объективности, ослиные уши антисемита торчат над каждой строкой. Что вы хотели доказать? Зачем?
– Много вы понимаете! Да я и половины не написал того, что знаю о евреях.
Герман сказал:
– А по национальности я, если вам так интересно, из познанских поляков, одна моя бабка была дочерью католического священника, а другая воспитывалась в варшавском институте благородных девиц. Оба деда были дворяне и погибли в Гражданскую. Кстати, такой вот хрестоматийный парадокс, один сражался за белых, а другой, – соответственно, за красных.
– Неубедительно! Почему же вы тогда при коммунистах сделали такую блестящую карьеру, дослужившись до замминистра? Помнится, у большевичков были свои счеты к социально чуждым элементам. Как вам удалось провести их при заполнении личного листка учета кадров?
Колосовский пожал плечами.
– Не знаю, надул как-то. Что-то скрыл, чего-то не дописал, что-то приписал. Словом, как-то проскочил.
– Вот тут верю. И с куда более видными, уж извините, Герман Иванович, повторяю, с куда более видными политическими фигурами случалось подобное. Например, с Андреем Януарьевичем Вышинским, который начинал меньшевиком и, по некоторым, вполне достоверным сведениям, перед самым октябрьским переворотом по поручению Временного правительства с шестизарядным револьвером системы Смит-Вессон в районе Обводного канала гонялся по крышам за гениальным продолжателем великого дела Карла Маркса и Фридриха Энгельса Владимиром Ильичем Ульяновым (Лениным).
К сожалению, Вышинский Ильича не поймал. Опытный конспиратор Ульянов ушёл огородами. Вышинский остался с носом. Позже он перекинулся к большевикам. Странные были времена! Непонятные! Почему-то Вышинскому этот компрометирующий биографический факт с погоней за будущим основателем первого в мире государства рабочих и крестьян никто потом в упрек не ставил.
Напротив, это никак не помешало ему спустя двадцать лет стать государственным обвинителям на процессах по делам старых большевиков, сподвижников Ильича: Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Пятакова. Тут он от души порезвился!
Видимо, Сталин, зная подноготную Андрея Януарьевича, решил использовать себе во благо непреодолимую тягу этого талантливого негодяя к преследованиям и убийствам.
Кстати, меня всегда удивляло вот что. Ведь почти все вожди мирового пролетариата не могли похвастаться своим пролетарским происхождением. Ленин, несмотря на еврейские корни, был дворянином, Дзержинский – тоже. Опять-таки, Чичерин... Да и сам Вышинский был родственником кардинала.
А позднее дворянское, купеческое или священническое происхождение ставило крест на продвижении по службе. Последнее дело, если твоим предком оказывался какой-нибудь ювелир Циммерман, священник отец Варфоломей или столбовой дворянин Пережогин... Просто необъяснимая загадка, кабалистика какая-то... Воистину, дьявольское изобретение, этот коммунизм!
Солженицын махнул рукой, в ажитации схватил со стола какую-то книгу, наугад открыл ее и машинально принялся читать:
– «Как известно, мир несовершенен. Устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. Конфликт мечты с действительностью не утихает тысячелетиями. Вместо желаемой гармонии на земле царят хаос и беспорядок». Кто это написал? – глаза Солженицына опасно сверкнули, он повертел книгу в руках и прочитал имя автора на обложке. – Довлатов? Кто такой?
– Это писатель. Очень хороший русский писатель. Его имя знает сейчас вся Россия.
– Вся Россия? Правда? Первый раз слышу... Надеюсь, он умер?
– К сожалению, да. В Нью-Йорке, двадцать лет назад.
– Его счастье! Будь он жив, я бы ему показал, где раки зимуют! Вот он пишет, что мир несовершенен. Мир-то как раз, к его сведению, совершенен. А несовершенен человек, которого надо бы хорошенько вздуть...
Резко зазуммерил телефон.
Колосовский сразу снял трубку.
– Вы один в кабинете? – услышал он голос президента.
– Один... С Александром Исаевичем.
– А этот что у вас делает? – еле заметная заминка.- Жду вас к шестнадцати тридцати.
– Тема?..
– Тема? А никакой темы не будет, голубчик. Так, посидим, поговорим, чаёк попьем, бутербродиками с севрюжинкой полакомимся... А этого... гоните. Гоните к чёртовой матери, чтоб духу его не было! Пора ему выкатываться из правительства, пока он всем нам плешь не проел. Впрочем, я ему это сам скажу. Позже... Итак, до встречи.
Солженицын продолжал ходить по кабинету и бубнить:
– Несовершенен и гнусен человек. Облик его мерзопакостен стал, ибо в безверии, слеподанной коммунистами нелюдской срамодеятельностью, он запакощен со слюнтяеродного младодетства. Где нет веры православной, там нет и покоя душе, в которой и есть только спасение каждому пришедшему в животворящую жизнь, данную нам свыше... Токмо преоборясь с проклятогнусной наследовательностью, мы в отдаляемостной сутевой заостренности будущего смогли бы провзгядом пробить просветление и прозор людской.
Герман обеими руками схватился за голову.
– Ничего не понимаю! То ли я дурак такой, то ли... Послушайте, коллега, у вас нет за пазухой бутылки водки? Опохмелиться бы мне...
– Нет у меня никакой водки! Водка – яд, это вам каждый скажет. Россия, если все будут пить, как вы, погибнет. Погодите, дайте закончить! Камнем гробовым давит грудину и разламывает чресла еще не домершим православным русским людям...
– Александр Исаевич! Это невыносимо! Вы бы еще полностью на церковнославянский язык перешли! Неужели нельзя простые мысли выражать простым и ясным современным языком?
Солженицын выпучил глаза.
– Я и выражаю! – воскликнул он убежденно. – По-моему, яснее и не скажешь... Послушайте, Герман Иванович, вы не даете мне закончить раздумье, это просто невежливо! Неужели вы не знаете, что только православие, соборность и земство спасут Россию? А сочетанная система управления, это вообще основней! Она выникнет, и обминуть ее уже не сполучится! Никак не вызначит! А нынешний злоключный и людожорский этап?.. Это как вам покажется?.. Эх, выбедняли мы, засквернели... – Солженицын удрученно почесал бороду. – Но так устроен человек, что всё губление нам посильно сносить хоть и всю нашу жизнь насквозь! И вот почему: берясь предположить какие-то шаги, Россию затрепали-затрепали, но мы тем временем прикликаем вдолбляемо и прогрохочено! Это же национальный извод! Поколесилось всё! Особливо пространнодержавие! Надеюсь, теперь-то вам всё понятно!
– Куда уж понятнее... – упавшим голосом сказал Герман. Никогда он не был так близок к помешательству.
– Слава Богу, – Солженицын счастливо вздохнул, – а то я подумал, что вы совсем уж тяжкодум! Я рад, что мои мысли вкоренились в вас, так сказать, вовнутрились в вашу духовную серёдку, – он пристально посмотрел на Германа, – вы даже как-то взором просветлели. Вот, видите, милостивый государь, небольшая беседа, и никакая водка не понадобилась...
(Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку»)