Это я уже потом так долго искала ее, мою вдруг исчезнувшую с горизонта - да нет, не подругу, приятельницу, скорее, помнится, ставшую в суматошные предъотъездные дни очень близким мне человеком, можно сказать родным, потому что все она понимала – как тяжело мне было, а она, слава богу, не успокаивала, как хотелось вдруг все остановить и зажить спокойной, выверенной жизнью, пусть и с заморочками, но понятными и потому не раздражавшими. Она просто приезжала и молча помогала паковаться, совершенно не обращая внимания на мои закидоны. Я отдала ей свое еще не старое осеннее пальто, да и так, всякого по мелочи, ведь на юг еду, зачем все это мне там? – и она очень обрадовалась, а может, просто подыграла, чтобы я ощутила хоть незначительно свою кому-то нужность, депрессняк тогда замучил, я слышала, у многих так было, вот они-то меня и поймут.
Мы познакомились с Маней в туре по Финляндии, а когда вернулись, закрепили наше знакомство вовсе и не вином, но длительными посиделками, порой в полумраке, когда Маня с уже сотой по счету сигаретой, а я где-то внутри ее огромной квартиры, закутавшись в плед.
Квартиру потом разменяли – так по сценарию надо было, а тогда мы, не захлебываясь от эмоций, но с педантичной горечью предъявляли той жизни свои неоплачиваемые счета.
Вот уж точно «гнилую интеллигЭнцию» на запад пускать было нельзя, мы там передовых колхозников встретили, они все кричали друг другу в ресторанчиках и кафе, где нас кормили, – иди сюда, давай-давай - вот их можно было пускать, а нас с Маней нельзя.
Поездка и в самом деле была богата событиями, но вот только какими? Никто не остался в Финляндии, а если бы и остался, то финны быстренько бы его по нужным каналам спровадили назад, им неприятности не нужны, никто ничего не стащил в магазине, а то вот об этом столько пишут, но нет - никто и ничего, но после той экскурсии в какой-то чудный парк на окраине Хельсинки было бы, наверное, даже странным, если бы мы не захотели продолжить с Маней наше знакомство. В общем-то, парками ли нас было удивлять, но на какой-то одной из широких троп мы, не веря своим глазам, обнаружили работающий таксофон, он одиноко стоял там вдали от шумных магистралей, и на полочке, прикрепленной рядом с таксофоном, лежала телефонная книга с невырванными страницами, а рядом с книгой (это чтоб нас до конца уже добить) лежал карандаш, неполоманный.
К хорошему быстро привыкаешь, огромные суперы уже не пугали обилием всего на свете, вежливое отношение продавцов уже воспринималось, как обыденность, а наш порой немного корявый, но все же английский иногда даже уравнивал нас с кем-то или с чем-то в правах, нас даже уже не раздражала малограмотная стукачка в лице сотрудницы одного из отделов нашей фирмы, которой было по статусу положено отвлекать наше любознательное внимание ко всему новому и непознанному сакраментальной фразой – «девочки, не расслабляйтесь, это все приготовлено к нашему приезду…». И потому где-то на третий день грусть сменилась безразличием, подкрепленным красным винцом, припасенным каждым из нас на случай коллективной попойки. А еще каждому был разрешен вывоз литра водки, но только для той же самой попойки, а вот чтобы обменять этот литр у финнов, давно уж страдавших от «сухого закона», на самую необходимую мелочь, так это ни-ни, будет пресекаться, со всеми выводами и пр. …
В последний вечер перед отъездом мы отдыхали в небольшом кафе. Вовка, наш руководитель, пригласил меня танцевать, зазвучало дивное танго, «Маленький цветок», я его обожаю, потом еще что-то, тоже очень приятное, а вот уже на третьем танце наш начальник меня и спросил – «слушай, а где ты водку-то скинула, я про всех знаю, кто где на что поменял, а тебя что-то не просек?»
Мы танцевали еще и еще, потому что наш гражданин начальник ушам своим не верил, мне даже пришлось ему предложить зайти ко мне в номер и убедиться самому, – конечно, говорила я, обидно везти аж две бутылки назад, но вообще-то у нас их даже четыре, вон и у Мани еще две (помню, тут он застонал, как от зубной боли), Вов, но ты же сам… а чего ж ты теперь…
-Так, - сказал начальник. – Слушай сюда. Завтра воскресенье, у финнов все закрыто, а после обеда мы уже сваливаем на родину. Как позавтракаем, спускаешься в вестибюль, бутылки оберни бумагой, чтоб не гремели . Я здесь знаю один частный магазинчик, туда ходу полчаса, но одна бутылка моя – за наводку… Лады?
На дело мы шли мелкими перебежками, а у того финна, что держал маленькую ювелирную лавочку, я выменяла за бутылку водки две серебряные цацки – цепочку и колечко, и начальник наш жене своей что-то выменял, да ладно, а так бы домой водку привезла, вот было бы смеху…
Маня вдруг перестала отвечать на мои письма, я уж всякое подумала, был конец 90-х, дефолт и все такое… Мои знакомые пытались разыскать ее в Москве, но каждый раз натыкались на какие-то преграды, телефон у нее был отключен. Наверное, она уже давно в Америке, думала я, но все-таки возраст – Маня была старше меня чуть ли не на десять лет, да и профессия художницы - так ли уж там нужны высококлассные офортисты?..
В тот день я по привычке полистала интернетовские поисковые странички – и замерла, боясь, что только что увиденное вдруг так же быстро исчезнет, как и появилось. Я бросилась к телефону – Маня, кричала я, Маня, ну кто же так делает, почему ты мне не отвечала, как ты, где ты?...
В ее печальный рассказ я поверила не сразу, хотя в наше радужное время можно было бы ничему уже и не удивляться. Манина «трешка» на Патриарших, как и весь их дом, одной своей стороной выходивший ну аккурат на знаменитый пруд, был куплен каким-то миллионером, который приказал покинуть помещение чуть ли не в недельный срок, ослушаешься - пеняй на себя!
И какие уж тут письма….
Но письма почему-то не писались и потом.
Я вдруг неожиданно поняла, что наше время – потеряно, потому что в том разброде, в котором находились мы с Маней лет двадцать назад, мы изливали душу друг другу и тем поддерживали себя, но вновь встретившись в эфире, обнаружили, что страсти поутихли и нас тянет лишь на обычное перечисление жизненных хлопот или радостей, но уже нет той сумасшедшинки, которая так потянула нас друг к другу в ноябре 82-го, в чудном парке на окраине Хельсинки, возле одиноко стоящего таксофона, в котором, да, забыла, еще и свет, кажется, горел…
