Лабиринты боли похожи на извечное колесо сансары — скитания по ним беспрерывны и неизбежны, как падение светила за горизонт. Каждый пинок жесткой бутсой вскрывал старые шрамы, и они так горели, саднили и дергали, что Зорик с трудом сдерживал крик.
А ведь он не собирался драться, хотел только поговорить. Попросить — не за себя даже — а за другое живое существо, беззащитное и маленькое, хоть и колючее. Приподнимая голову, Зорик пытался разглядеть на газоне серый игольчатый клубок, но едкий пот заливал глаза, и в соленой пелене лужайка с двумя тщедушными елочками, и фонарный столб, и яркий кусок неба вдалеке, между домами, расплывались разноцветными пятнами.
Его постепенно утягивало в черноту, под тяжелое непрозрачное покрывало беспамятства — прочь от болезненных тычков под ребра и пугающих красок. В ушах нарастал звон... но ребятам, в конце концов, надоело лупить неподвижное тело, и последние удары пришлись по красно-зеленому, пузатому ранцу, валявшемуся чуть в стороне.
Ранцу — уж точно ни в чем не повинному - доставалось не меньше хозяина, только в отличие от Зорика, царапины на его блестящих, треснувших, как переспелый арбуз, боках не заживали, а рубцы и вмятины с каждым днем становились глубже и уродливее.
Неумелое ругательство сквозь зубы, плевок в пыль у самого лица Зорика — и шаги четверых подростков растворились в жарком стрекоте кузнечиков. Мальчик полежал немного, впитывая травяное тепло земли, потом с трудом поднялся на ноги, грязный и помятый, как тряпичная кукла, которой малышня поиграла в футбол. Поискал на газоне и под елками — в сочном аромате палой хвои — но зверька нигде не было видно, и Зорик с облегчением вздохнул.
Домой он пробрался через заднюю калитку и сразу проскользнул в душ — умыться, стыдливо сунуть в бак для белья выпачканную тенниску. Намочив мягкий угол полотенца, стер кровь со скулы, пригладил мокрые волосы расческой. Если бы не распухшая губа и не черный синяк на предплечье — мама и не догадалась бы, что его били. А так...
Мать уже встречала Зорика в коридоре, и он запутался в ее ласковых руках, точно в силке.
- Захар, погоди... Кто тебя так? Ты что, опять...?
- Да все нормально. Пусти, - он пытался вырваться и убежать, закрыться в детской.
Грустный, все понимающий взгляд, от которого хотелось разреветься, как маленькому, как в пять лет, обняв маму и уткнувшись носом в ее кусачий свитер. Мальчик обмяк и замер, глотая слезы.
- И за кого ты заступился на этот раз?
- За ежика. Они кололи его спицами... вот такими, - Зорик широко развел руки. Спицы получились гигантскими — самые длинные в мире вязальные спицы, но мама только печально кивнула.
- Ему было больно.
- Я старался объяснить... что он живой, что нельзя его мучить, но они меня не слышали. Мам, они меня совсем не слышали, как будто я кричал сквозь стекло.
Да, стекло. Если поймать птицу — не воробья и не голубя, которые привыкли жить подле человека, а дикую, синицу, например — и принести в дом, она разобьется, пытаясь вырваться на свободу. Потому что дикая птица не видит оконного стекла. Она станет колотиться о невидимую стену — до крови, до крика, до предсмертных судорог - пока не переломает крылья, но так и не узнает, что ее убило.
- Я ведь не только ради ежика, - всхлипывал Зорик, - я ради них тоже.
Мать не спрашивала, кто такие «они». Какая разница — местные ребята, одноклассники, мальчишки из соседней деревни. Мир за стеклянной стеной. Мама крепко прижимала к себе сына и гладила по русым вихрам, которые топорщились на затылке, словно золотые перышки.
- Синичка ты моя, - повторяла она терпеливо и задумчиво. - Синичка...
