Двадцать третий день зимы (Рассказ)

Кофейные столики. Знаете, такие маленькие, неустойчивые конструкции на высоченных ножках, которые шатаются, стоит слегка опереться на них? Я сидел именно за таким столиком 22 декабря того чудесного года в том чудесном городе, где было отвратительно чудесно все, начиная от голубей, разгуливающих по брусчатой мостовой, и заканчивая высокими шпилями местных кафедральных соборов и соборчиков, церквей, часовен, мечетей. Именно в этой дыре меня угораздило застрять на все праздники.
- Билеты раскуплены,  молодой человек, а что вы хотели? Рождество как-никак!
«В том-то и дело, что никак» - мелькнуло у меня в голове в ответ на приторную улыбку женщины в окошке билетных касс.
– И что, до 28 ни одного дополнительного, внеочередного рейса? – цеплялся я за последнюю соломинку.
- Ни одного! – с еще более счастливым видом сообщила кассирша, будто я в лотерею выиграл.
- А, ладно. Спасибо, – я медленно поплелся к выходу из вокзала, обратно в продрогший сказочный городок, с тротуара до крыш увешанный бубенчиками и гирляндами. Кто бы мог подумать, что Бельгия – это сущий ад. Расфуфыренный, красочный, звенящий ад. Я вернулся в свой номер, снятый всего на день, который вот теперь пришлось продлевать еще на неделю. Господи, помоги мне, пожалуйста, выдержать эту неделю. Позвонив в контору, я в двух словах обрисовал ситуацию и пригрозил пытками, если меня еще раз отправят в командировку транзитом через какую-либо страну, предварительно не забронировав следующий перелет. Секретарша неубедительно извинялась и гнусно хихикала куда-то в сторону. После чего, пожелав мне хорошего Рождества и не дождавшись ответа, повесила трубку.
Я посидел еще несколько минут в апатии пялясь на портьеру и, наконец, решил, что раз уж я здесь, пойду хотя бы напьюсь, как следует. Иначе здесь и вовсе можно с катушек съехать от скуки.  
И вот я в какой-то кондитерской, которая совершенно не соответствует моим планам напиться, зато вкусно пахнет свежеиспеченными булочками, восседаю в кресле за шатким кофейным столиком и дожидаюсь мой сладкий и хрустящий заказ.
Приглушенная скрипка подвывает где-то из глубины деревянных панелей. Такое все вылизанное, аккуратное, умеренное. И тебе интерьер, и мягкий свет, и официанты вышколены, а столики все равно шатаются. Эх, неизбежность.
- Ну, наконец-то! – вырывается у меня, оголодавшего за тяжелый и утомительный день, когда мне ставят поднос с горкой круассанов и миндального печенья. Ничего не могу с собой поделать, перед сладким я безволен. Кондитерские – мое проклятье, мой извечный бич. Вечно они стоят где-нибудь на видном углу и, чтоб им, пахнут на всю улицу. Я с упоением принимаюсь за вкусности, запивая их горячим кофе с ликером. И только когда последний слоеный кусочек был мною поднят с опустевшей тарелки и печально съеден, мне, наконец, стало легче. Пока желудок занят долгожданной едой, мозг может беспечно покоится в текучих, мягких мечтаниях о сне, тепле, удовольствии и совершенно не утруждать себя мыслями о будущности.
Именно в такой момент расслабленности за моей спиной прозвучало:
- Майк? Майкл Джефферсон?
Господи, как в дешевых фильмах. Уже предвидя какого-нибудь «мы-с-тобой-учились-в-одной-школе» или «помнишь-мы-вместе-проехали-две-станции-в-метро», я неохотно начал поворачиваться. Почему им всегда надо лезть со своими никчемными знакомствами? Ну, какая разница, что и когда было у нас вместе, если сейчас, прямо сейчас, я радостно перевариваю выпечку, и мне совершенно безразлично, кем ты работаешь, и сколько у тебя детей, и что, черт побери, ты забыл в этой бельгийской дыре, которую ты, наверняка, почитаешь за потрясающий семейный отдых. Я, наконец, собрал достаточно душевных сил, чтобы посмотреть туда, откуда, предположительно, меня звали.  
За два столика от меня, в глубине зала сидел толстеющий, уже не очень молодой человек, улыбающийся во все 32 своей отбеленной американской улыбкой, и радостно мне машущий. Я понятия не имею, кто он. Почти уверен, что вижу его впервые. Ну что ж, дорогой, теперь - когда я обернулся - ты от меня точно не отцепишься, и бесполезно делать вид, что я не Майк Джефферсон.
Тяжело поднявшись из теплого кресла и всем своим видом показывая полное отсутствие расположенности к светской беседе, я подошел к его столику и выжидающе на него посмотрел.
- А, ты меня, наверное, совсем не помнишь, Сэм, - начал он, не снимая нелепую улыбку, на редкость проницательный парень, – мы работали несколько раз над общими проектами. Я - Рональд Фэррисон. Из «Trade&Trans».
Ах, так вот оно что. Наши основные партнеры, перевозят трубы через границу, ищут покупателей, хорошие ребята, пока ни разу не подвели. Даже по срокам. Вот только, если на этой неделе я застрял без друзей и знакомых в жуткой дыре, это еще не повод говорить о работе. Тем более с этим толстобрюхим слащавым планктоном. Я, в меру своих возможностей, улыбнулся, а затем напустил на себя важный вид.
– А, да, конечно, я вспомнил. Приятно было увидеть кого-то знакомого, но у меня встреча совсем скоро. Я забежал так, перекусить и уже вот…ухожу, – я многозначительно постучал пальцем по наручным часам.
Толстяк изобразил огорчение.
– А, ну тогда что же, не стану тебя задерживать. Удачной встречи, – он протянул красную руку. Я неохотно пожал.
- Приятного вечера!
Ну вот. Все замечательное впечатление от булочек было начисто сметено этим гадким напоминанием о работе, Нью-Йорке, кипах бумаг и вечно пищащем автоответчике. Я раздраженно толкнул дверь и вывалился в декабрьский холод. Закурив, я направился вперед, в густеющих сумерках пытаясь вспомнить дорогу домой. Точнее, в отель. От этой мысли стало еще противнее. Разноцветные фонари, люди, с каждым шагом, словно выдыхающие дым, их темнеющие лица, чистое синее небо. Уже ночное на востоке, но еще закатное на западе. Первые звезды. Как давно я поднимал глаза на звезды? Мне вспомнились далекие, недостижимо далекие, вечера на крыше, с вином, с виски, с улыбками.
Да, дешево звучит. У всех в памяти непременно есть такие вечера: огонь в крови, студенческая беспечность, весь мир впереди, кто-нибудь очень родной рядом, а сверху первые, такие яркие, звезды. Безветрие и чистота воздуха, болезненная чистота, бесконечная. На мир навели резкость. Я запахнул плотнее тонкое пальто, и последний раз выдохнул дым.
Все эти дома, низенькие, с лепниной, с радушно горящими окнами, были такими чужими. Я бы многое отдал за грязный, мокрый, бегущий, стремительный и безразличный Нью-Йорк. За его провалы окон, с их тайнами, которые стоит скрывать. А эти окна здесь такие…честные. Даже не зашторены. Как и их обитатели. Улыбающиеся, почтенные дамочки и их образованные, интеллигентные мужья. Аккуратно одетые дети, играющие на площадках и в парках, выгуливающие игрушечных собак, кричащие от восторга, такие… нормальные.
Я не знаю, что вызывает во мне это слово. Злобу, зависть, горечь? Сложно сказать. Мне всегда нравилось, когда мне ставили в упрек, что мое поведение «ненормально» или «неприлично». Я чувствовал, что это делает меня выше их. Чувствую ли я это сейчас? Нет. Потому, что я сдался им. У меня нормальная  работа, нормальные друзья, у меня даже одежда ужасно нормальная. Ничего неприличного. Ничего стоящего.
В моей жизни все правильно. Я не хотел, чтоб так получилось. Видит бог, я не хотел. Я хотел что-то создавать, но не знал как. Я хотел следовать призванию, но так и не нашел его в себе. Я много чего хотел. Тогда. Сейчас же мне все равно. Велика ли разница, кто я и что я. Я потерялся в этом крохотном городе, заиндевевшем в своей сияющей радости. И, по правде говоря, никому нет дела, и мне тоже. Если я завтра спрыгну с колокольни этого серого громоздкого собора, ничего не изменится. Я буду лежать со сломанным позвоночником и разбитой головой, и смотреть на эти звезды на темнеющем небе в сумерках, и это будет так…нелепо. На фоне гирлянд и разряженных елок. Совсем нелепо.
Я плохо помню, как дошел до номера, плохо помню, как ложился спать. Было темно, пыльно и тихо. Я не включал свет, просто забрался в кровать и натянул тяжелое холодное одеяло до подбородка. И провалился в темноту, зыбкую и дрожащую от гудков машин и отдаленных голосов, говорящих на непонятном мне языке.

Проснулся поздно, потому что задернутые шторы не пропускали дневной свет. И потому что окна моего номера выходят на теневую сторону. А это имеет значение, ведь сегодня солнце. По-зимнему низко стоящее и холодное, но яркое солнце. Ветер так и не поднялся, снег так и не выпал. Интересно, в Бельгии часто бывают такие бесснежные зимы? И такие унылые Рождественские каникулы? Я представил себе, как убиваются тонны туристов, приехавших сюда поглазеть на кукольный заснеженный городок, а вместо этого получили скованную морозом осень, с голыми деревьями и серым тротуаром.
Сидеть весь день перед телевизором с одним англоязычным каналом мне совсем не улыбалось, и это вынудило меня принять душ и выползти наружу из моего мрачного убежища. Щурясь, как зверек, вылезший утром из норы, я спрятал руки в карманы и, вдохнув поглубже, двинулся к ларьку с прессой: мне нужна была карта города. Которая, разумеется, оказалась на нидерландском. Прежде, чем я успел мысленно выразиться о силе логической мысли создателей, я перевернул ее другой стороной и с облегчением увидел английские надписи и указатели. Рассматривать окрестности показалось мне более интересным занятием, нежели разглядывать сам город и, найдя на карте какой-то уж очень древний замок в поселке с непроизносимым названием, я отправился на станцию пригородных электричек.

Примостившись у окна в новеньком вагоне, я наблюдал за пролетающими вереницами деревьев и домов, изредка непроизвольно улыбаясь от солнечных лучей, падающий мне на лицо. Через несколько остановок напротив меня примостился тинэйджер, уткнувшись в свой ай-под. Неряшливо поправляя расстегнутую пуховую куртку, и то и дело, взъерошивая длинные волосы цвета темной меди(как типично для этого позерского возраста), он кивал в такт музыке и изредка бесшумно шевелил губами, проговаривая текст. Он весь являл собой картину настолько комичную и напоминающую мне самого себя десять лет назад, что я не выдержал и засмеялся в ворот пальто. Видимо достаточно громко, потому что мальчишка поднял на меня вопросительный взгляд и прищурился своими бледно-голубыми глазами. Выждав несколько секунд он, очевидно выключив музыку, вынул один наушник и мягким голосом с тягучим английским акцентом спросил:
– Вы не из Бельгии, сэр, верно?
Тут уже настала моя очередь вопросительно смотреть.
- Нет, не из Бельгии.
- Англичанин?
- Американец.
- Так и подумал, – довольно ухмыльнулся он.
- А что ж сразу не угадал?
- Всегда хочется верить, что все люди, говорящие по-английски – англичане, – он изобразил разочарование, – и вечно они оказываются то австралийцами, то американцами. И почему нас так мало в этой стране? – не понятно к кому обращаясь, риторически закончил мальчик, поворачивая лицо к окну.
- Ты живешь здесь? – меня немного задевала такая фамильярность в общении, но он вызывал интерес.
- Да, с родителями, – ответил парень, не отрывая взгляда от пейзажа. – Им захотелось переехать в эту «милую и красивую страну», - он, кривляясь, передразнил высокий женский голос, – несколько лет назад. Подальше от туманов, – он уткнулся лбом в стекло, – а здесь совсем нечего делать, если тебе меньше семидесяти.
Я не нашелся, что ответить и просто смотрел на него, вертя в руках смятую карту. Было очень забавно отмечать знаки: растрепанные волосы, значок британского флага на сумке, кожаные браслеты на руках, проколотое ухо, ботинки «Timberland», узкие серые джинсы – все такое очевидное и кричащее: «Я молод. Я британец. Я весь такой контркультурный.»
Я опять начал непроизвольно улыбаться и решил-таки продолжить беседу:
- Куда едешь?
- А куда-нибудь, – безразличным тоном ответило воплощение страдающей юности.
- То есть как?
- Молча.
- Не груби, – он удивлял меня все больше.
- Не нравится – не цепляйтесь,  – мальчишка вернулся обратно к плееру и, кажется, потерял всякий интерес к разговору.
Я помахал картой перед его носом, чтоб привлечь внимание. Он нехотя нажал на паузу.
- Ну что вам?
Мне стоило больших усилий сказать как можно добрее:
- Ладно, я не буду читать нравоучения. Так почему ты едешь «никуда»?
Ледок в его глазах, как будто, смягчился:
- Потому что мне не хочется возвращаться туда, откуда я еду. Не хочется домой.
- А как ты собираешься жить?
- Найду работу где-нибудь. Паспорт у меня есть, мне 18, я знаю нидерландский, проблем быть не должно.
- Ты просто ушел из дому? – я все не верил тому скучающему тону, с которым он об этом говорил: – Но почему?
- Потому что там нечего делать. Там никто не понимает ничего в жизни и в том, что в ней действительно важно.
- Вот как, – этот парень определенно начинал мне нравиться, – а ты, стало быть, знаешь жизнь?
- Нет. Но наша с ними разница в том, что я собираюсь выяснить, что это такое, а они – нет.
- Хм. Я выхожу в Райменхфа…как его там…в общем там, где замок. Если тебе все равно куда ехать, то ты ведь можешь выйти там же?
- Я-то могу, но зачем?
- Понимаешь…я застрял здесь на целую неделю. И Бельгия худшая страна для туризма в одиночестве. Так что, идем? – мне показалась такой заманчивой перспектива провести эти дни не в унылейшем номере наедине с китайской едой и телевизором, что я цеплялся за нее с завидным отчаяньем и был готов на любые уговоры. Но они не понадобились – парень смерил меня долгим взглядом и пожал плечами в знак согласия:
- Почему бы и нет.  
Я победно улыбнулся. Остаток дороги мы проехали молча. К нашей остановке вагон совсем опустел. Соскочив с поезда, я пошел по перрону, спиной вперед, ожидая моего случайного знакомого. Он сошел, поправил куртку и недовольно огляделся:
- Эх, дыра. И чего вас сюда потянуло?
- Ладно тебе, тут должно быть интересно, уж лучше чем в самом Генте…
- В Генте, кстати, как раз есть что посмотреть, более интересное, чем эти доисторические развалины.
- Эй, кстати, как твое имя? – я осознал, что не знаю, как его называть. И еще меня здорово раздражал показательно-уважительный тон.
- Сэм, – бросил он на ходу, не поворачиваясь в мою сторону.
- Я Майкл.
- Рад за тебя.
Нет, меня положительно веселил этот Сэм. В его нахальстве было что-то детское, упрямое, честное. И «выкать», наконец-то, перестал.
Мы прошли по грунтовой дороге вокруг поселка с фермерскими угодьями, распаханными полями и длинными буковыми аллеями. Все это сильно напоминало сопливые романы Джейн Остен, да простят меня ее поклонники, особенно верхушки особняков, превращенные в музеи и памятники архитектуры. Остро недоставало скачущих верхом джентльменов, сжимающих в руке белый женский платочек. Возможно, этот пейзаж здорово утомил бы меня, если бы рядом не бурчал Сэм. Ему не нравилось решительно все: пасторальные холмы, белые стены конюшен и хлевов, стайки детей, с криком носящихся по траве, - и обо всем этом он считал нужным сообщить мне в крайне нелестных выражениях. После этого он стал расспрашивать, что я делаю в Бельгии. Мне пришлось пересказать ему почти ту же историю, которую вчера так «увлеченно» выслушала секретарша: о том, что я должен был лететь в Нидерланды, но прямого рейса не нашлось, и тогда наш гениальный директор решил отправить меня транзитом через Бельгию, не забронировав заранее билеты до Амстердама. Пока я рассказывал, он смотрел на дорогу и только изредка поднимал на меня насмешливый и очень недетский взгляд, под которым мне становилось не по себе.
До замка мы таки дошли. Ну, что сказать, замок как замок. Стоит себе. Экскурсии принимает. Мы взяли два билета и пошли по гулким полутемным коридорам. И тут я заметил, что бурчание стихло. Сэм стоял, затаив дыхание, и, восторженно прищурившись, смотрел вокруг: на высокие своды стен, на деревянные столы, на рыцарские доспехи - в его взгляде явно читался восторг, каким бы «развалинами» он это не называл часом ранее.
«А ведь он совсем не так прост, как хочет казаться» - подумалось мне.
- Замок графов Фландрии, – очень тихо произносит Сэм, – такие строили крестоносцы на пути в Святую землю.
Ого, приехали. Он изучал историю этих мест. Меньше всего похоже на ненависть к устоям мира. Меньше всего похоже на подростковое безразличие.
Вдруг на лице у мальчишки появляется заговорщицкое выражение, полутьму прорезает оскал улыбки, и он, оглядываясь по сторонам, начинает красться к маленьким деревянным дверям, которые я поначалу даже не заметил. Он делает мне рукой знак идти за ним.
Ничего толком не понимая, но инстинктивно стараясь не шуметь, я иду к дверце. Через несколько долгих секунд Сэм снял с дверки тяжелый чугунный замок и тихо положил его на пол. Игнорируя надпись на этой двери на четырех языках: «Вход строго запрещен!», он проскальзывает в темную щель, не оставляя мне выхода, кроме как следовать за ним.
- Куда мы идем по строго запрещенному тоннелю, а? – с трудом спрашиваю я, дышать тут тяжело, воздух спертый. Еще и освещения нет никакого. Я стал светить экраном мобильного.
- Если я прав, а я прав, то через метров сто пятьдесят мы выйдем на правую защитную стену крепости, а через нее на, так называемый, «арбалетный балкончик».  
- А почему туда не водят туристов?
- А потому, что им не нравится вылавливать их трупы внизу по течению, – Сэм злорадно хмыкнул. И в этот момент мы вышли на свет. После темноты прохода я несколько секунд не видел ничего, кроме ослепительного солнца. Затем стали проступать широкие колонны, окна-бойницы, низкая кирпичная стена, во многих местах обвалившаяся, за которой открывался потрясающий вид на зимнюю реку и серый лес.
- Стену опасно реставрировать, – пояснил Сэм, - может обвалится вся часть здания. Вот ее и держат закрытой для посещений, – его голос уже доносился за второй, внутренней линией колонн и внезапно смолк. Я пошел за ним, но в проходе его не оказалось. Между колоннами тоже. И за стеной. Из дыры в ней то и дело дул ледяной ветер, поднимая поземку из кирпичной крошки.
- Сэм! – позвал я. Мне совершенно не улыбалось искать его в разваливающемся здании. – Сэм!
- Здесь я, – голос доносился сверху. Я не видел откуда. – Поднимайся!
- Как подниматься, тут нет лестницы?!
- Зачем тебе лестница, когда можно взобраться по камню!
- Делать мне нечего! Сэм! – и опять никакого ответа. Что за…а черт с ним.
Я, кряхтя, начал взбираться по памятнику архитектуры XII века, скользя по крошащимся валунам, и изо всех сил стараясь не вспоминать о быстрой реке и вылавливании трупов.
Наконец, когда я, тяжело дыша, поднялся на верхний ярус и огляделся в поисках виновника, того снова не оказалось на ожидаемом месте. И тут я увидел, как он сбегает по узкой каменной стене вниз на парапет. У меня даже внутри похолодело от мысли о том, как это должно быть страшно. Маленькими неуверенными шагами я начал продвигаться вперед, наперерез ему.
Когда мы оба добрались до парапета, два на два метра, без стен и ограждений, над высоченным обрывом, под которым искрилась темная вода, он довольно сообщил, что это и есть «арбалетный балкон».
- Тут, – он указал на угол нашей бетонной подставки, – лежал арбалетчик. С реки его не было видно, а сама река у него как на ладони. Целиться можно хоть целую минуту, а это почти вечность для хорошего стрелка, – он подошел к краю и наклонился вперед. Сильный ветер нещадно трепал его медные волосы, мешая смотреть. Он откинул их, показавшись в этот момент таким хрупким, таким уязвимым, и…каким-то потерянным. И тут я сделал нечто совершенно безотчетное.
Я шагнул вперед и обнял его. Я почувствовал, как он вздрогнул от неожиданности. И вместо того, чтоб все замять, я, окончательно отказав рациональному мышлению, опустил голову, зарываясь носом в его волосы, такого трогательного осеннего цвета. Он видимо посчитал, что это уж слишком, и высвободился из моих рук, жестко отстранился и, глядя на меня в упор немигающим взглядом, в котором сквозил ветер, холоднее того, что был вокруг, с видимым отвращением сказал:  
- Ты чего? Я не…я не педик, – солнце просвечивало его глаза насквозь и терялось в волосах, подбородок казался болезненно острым, губы сжаты, все черты слишком резкие, его вид вызывал страх. Весь образ его безумно мне что-то напоминал, только я не мог вспомнить что. Тот же взгляд, то же презрение, почти те же…слова. Джим. Меня захлестнуло волной горечи от ощущения этого имени, которое я не пускал в свои воспоминания. Мне было нечего ответить Сэму. Я не знал, зачем это сделал. Я не знал, что я должен сказать, разве есть правильный ответ в таких сценариях? Я не двинулся с места, когда он, подвинув меня рукой, не взглянув мне в глаза, прошел мимо. Я не двинулся с места и спустя множество минут, быть может часов, после того, как он ушел. Я вспоминал. Впервые за семь лет я позволил себе вспомнить.

                                                                    ****

Коннектикут Колледж. 2003 год. Мне 20. Я - счастлив. Приблизительно на столько, на сколько может быть счастливо человеческое существо в несовершенном мире, проснувшееся утром после катастрофической попойки в кровати с другим человеческим существом. Вчера вечером была вечеринка-проводы: Джим с родителями переезжает в Северную Дакоту. Уже за полгода до этого я понял, что влюблен. Мы учились на одном потоке, у нас были общие друзья, общие встречи, и он был совершенно непозволительно красив для парня. Я подолгу смотрел на него, наблюдая за тем, как он пишет конспекты, как закладывает карандаш за ухо, как сосредоточенно шлет смс. Мне нравилась моя таинственность, я упивался недозволенностью этих фантазий. К тому же я видел, что он меня хочет. О, право же, когда кто-то вас хочет, и вы смотрите в глаза этому человеку, это написано у него на сетчатке красивыми буквами. Была вечеринка, были реки, океаны, водопады алкоголя и мы, как и следовало ожидать, переспали. Я давно ждал этого момента, но, честно, был не готов к тому, что произойдет. Утром Джим проснулся и вместо ожидаемого удовлетворения изобразил такой ужас, будто я его изнасиловал.
Он брезгливо вскочил с кровати, нервно собрал свои вещи и, влезши голыми ступнями в кроссовки, зашаркал к двери. Я не собирался его так просто отпускать, ха, после всего что было, его стоило только привести в чувство, дать ему вспомнить…И я легко поднялся, обошел его, преградив ему путь, и, с самой обольстительной и развратной улыбкой, на которую был способен, взял его пальцами за подбородок:
- Джимми, невежливо так сбегать, после такой ночи…
Джим резко дернул своей красивой взлохмаченной головой и выплюнул мне в лицо:
- Отвали, Майк. Я не такой, как ты. Я не…не…. – и изо всех сил толкнув меня в сторону, открыл дверь и побежал по коридору, оставив меня захлебываться в смеси собственной ярости и обиды.
И я замял это в себе. Утрамбовал под грузом воспоминаний, упаковал в сейф и тщательно спрятал за портретом прадеда со шпагой. Это было неприятной ошибкой, не более.

Ни до, ни после этого меня никогда не тянуло к мужчинам. Я считал это взрывом гормонов, списал на алкоголь, юность, общую влюбленность в мир и красоту, на долгое отсутствие девушки и секса. На постоянный контакт: зрительный, тактильный, эмоциональный. Я считал, что просто выдумал себе эту влюбленность, как нечто приятно противоречащее общим стандартам. Как-то так.
Но теперь…теперь мне было не на что списать этот порыв.  

                                                                           ****

Пока я ехал в обратной электричке, мой мозг с увлечением поедал сам  себя.
Господи, какая глупость! Ну зачем было это делать? Это же идиотизм просто высшего  сорта! ЗАЧЕМ? Глупость какая, глупость, глупость, с какой интонацией еще сказать про себя это слово, чтобы окончательно впитать его суть? Хотелось биться головой об столик в вагоне от того, как же бессмысленно все вышло. Как-то по-детски обидно на себя. И еще это чертово: «если бы я не». Все пустое. Поздно. Извиняться надо было раньше. Приблизительно в тот момент, когда я стоял и пускал слюни как полоумный, глядя в одну точку и предаваясь горестным воспоминаниям об отвергнутом прошлом. Тьфу, мелодрама. Испугал мальчишку до смерти. Старый дядя-педофил лезет обниматься в безлюдном месте. Ну, положим, не педофил. Ну, положим, не старый. Но сути не меняет.  
На подъезде к Генту злость немного отпустила, и снова стало пусто. В голову лезли мысли о том, что Сэм где-то один, ему некуда идти (не пойдет же он обратно домой), быть может, у него с собой совсем мало денег. Он замерз и сидит в каком-нибудь деревенском кафе и смотрит своими ледяными глазами на чашку чая, от чего та наверняка остывает. И еще я прекрасно понимал, что больше его не увижу. От этого стало в какой-то мере легче. Я перестал играть с подсознанием в прятки и признался, что мальчишка мне просто понравился. Да, именно так, потому что другое объяснение мне сейчас просто лень придумывать, так что обойдемся правдой. Мне понравился его гонор, его зазубренные фразы, его внешность в конце концов. Мне захотелось его обнять и это была единственная причина, почему я это сделал. Две случайности - это уже закономерность.  Итак, я гей. О, боже. Надо выпить. Нет, правда. Очень надо.
И, сойдя с поезда, я решительно направился в ближайший бар, где заказал бутылку текилы с собой. Когда мне принесли текилу, я передумал и попросил виски. Для сегодняшнего вечера текилы будет недостаточно.
У себя в номере, пока я перерывал все ящики на предмет стаканов для виски, мой взгляд упал на вазу с фруктами. Один вид чего-то съедобного вызвал в моем желудке болезненный спазм, и я с трудом вспомнил, когда ел в последний раз. Пить на голодный желудок мне прямо противопоказано – я потом совсем печален, так что надо заказать еды. Лучше всего китайской, потому что их бельгийской стряпне я не доверяю. Я нашел телефонный справочник в тумбочке и принялся звонить. Уже во втором ресторане поняли английский, и я назаказывал целый вагон еды. Вряд ли я столько съем, но мое голодное эго не позволило мне заказать меньше. Едва я положил трубку, как раздался звонок в дверь. Либо нанотехнологии в приготовлении и доставке еды за мое недолгое отсутствие в мире цивилизации шагнули в следующий век, либо кто-то ошибся номером.
Я поднялся, чтобы открыть.
На пороге стоял Сэм, уставившись в пол. Длинная челка едва скрывала разбитую бровь.
Ну, не то, что бы я был удивлен. Нет, удивляются, когда находят призовой купон в пачке кукурузных хлопьев, а я – я был в шоке.
- Я не знал, куда еще…мне нек… - он замялся и нервно сглотнул, – у тебя есть пластырь?
Я незаметно и грациозно подобрал отвисшую челюсть и предложил ему войти.
Но Сэм отрицательно замотал головой:
- Нет, я тут подожду.
Я понял, что он меня боится. Или же я ему просто неприятен. В любом случае стоило попробовать еще раз:
- Эй, я обещаю больше тебя не обнимать, – я попытался улыбнуться, - заходи, тебе надо промыть рану и приложить лед. Иначе завтра такой отек будет, что правый глаз открыть не сможешь.
Кажется, он сдался. Не поднимая ни головы, ни взгляда, сторонясь меня, он прошмыгнул в номер и, не снимая обуви, прошел в ванную, откуда сразу же послышалось яростное: «Твою мать! Вот ублюдок!». Я бесшумно засмеялся. Видимо, до этого момента он оценивал свое повреждение только на ощупь.
- Кто тебя так? – спросил я, когда он показался из ванной, держа у головы мокрое полотенце.
- Не поверишь. Ревностные христиане. Не думал, что у них в почете давать сдачи.
- Ты ударил ребят с библейскими брошюрками?
- Ну, не буквально. Они меня достали просто очень, понимаешь? Вечно цепляются со своим: «А вы знаете, что Иисус умер за наши грехи?» Ну, я им и намекнул, что не слишком умен был их Иисус, коли умер за таких кретинов. Не знаю, на какую часть моей реплики они обиделись больше, но один схватил меня за плечо и врезал с размаху кулаком. Не очень-то по-христиански, верно? Спасибо, хоть боксер из него никудышный – даже в глаз не попал. И лег со второго удара, – Сэм заулыбался, очевидно, смакуя воспоминания о плюющемся кровью мормоне. И тут вдруг посерьезнел и затараторил, словно оправдываясь, – Я вообще-то в жизни не дал бы себе врезать, просто уж очень он был неожиданный. В смысле удар. И парень. Ну, неожиданно ударил. Не похоже это на них, – закончил он, глядя на меня исподлобья. А затем перевел глаза на столик с бутылкой виски, – Ты, э, ждешь кого-то?
- Нет, - я неуклюже начал искать, куда бы запихнуть эту злосчастную бутылку и какое бы придумать ей оправдание. – Я тут, домой хотел привезти виски, ну, бельгийского. Подарить. Рождество и все такое.
- Кажется, виски это не совсем то, чем славится Бельгия. Особенно если оно американской марки, – Сэм смотрел на меня с видом ощутимого интеллектуального превосходства, то есть, как на идиота. Бутылка в моей руке тонко намекнула, что она «Jack Daniel’s» и что это самое американское из всех возможных виски.
«Вот черт! Никогда, никогда, слышишь, Майкл Джефферсон, не начинай врать на ходу! Вечно  ты что-нибудь упустишь! Ну, хоть теперь не усугубляй положение. Признайся. Всегда лучше сразу во всем признаться. Только сейчас лучше либо не сразу, либо не во всем», – напутствовал я сам себя.  – Ладно, ты меня поймал. Я просто решил, как следует напиться. Доволен?
- Да. Это, хотя бы, правда. Можешь даже не придумывать почему, мне все равно.
- Ну, спасибо, – я говорил с иронией, но мне и, правда, стало намного легче от того, что Сэм не стал выяснять причину. Я сел обратно на кровать, глядя на то, как он трогательно умостился в кресле, подобрав под себя ноги (скинув наконец свои ботинки) и откинув голову на спинку. Я начал судорожно подыскивать способ заставить его остаться. Затруднюсь честно ответить, что во мне больше хотело его уговорить: глубинная идея спасения несчастных и обездоленных или маленькое наглое существо по имени «Эгоистичная потребность» - мол,  все равно, как ему здесь, лишь бы мне было хорошо. А я его вижу – и мне хорошо. Действительно хорошо. Как давно уже не было. Так здорово, что хочется беспрестанно улыбаться.
Мне пришло в голову, что холодного полотенца мало для такой раны - нужны антисептики и мешочек со льдом. Сказав Сэму оставаться в номере и объяснив за чем я иду, игнорируя хриплое «да не надо мне ничего», которое неслось вслед из глубины кресла, я вышел в холл и направился к метрдотелю. Тот сказал мне, что лед у них, разумеется, есть и будет тотчас предоставлен, а вот антисептиков и ваты нет, так как что-то у них там с аптечкой, я так и не понял. Ну, не суть важно. За углом оказался круглосуточный аптечный пункт, где я все нужное и приобрел.
Вернувшись, я обнаружил Сэма, жадно поедающего лапшу из одного из бумажных пакетиков, которыми он был фактически обложен.
- Тфут куфъер прифодил, – силился он объяснить мне свое непрезентабельное положение. Наконец, он проглотил то, что жевал и запил колой, - привез твою еду. Ее тут на троих, ты никого не ждешь, а я ужасно голоден. Я заплатил ему и теперь на законных правах ее поедаю. Могу поделиться, – он улыбнулся.
- Ты смотри как великодушно, – я прятал ответную улыбку, как мог. – Вот твои лекарства. Тут еще от головной боли, подозреваю, она у тебя в наличии. И лед. Я кину его в этот мини-бар, доешь – будешь охлаждаться.
Мы с легкостью доели всю заказанную еду вдвоем. После чего я плавно (резкие движения после такого количества еды представляются кощунством по отношению к пространству) переместился на кровать и, уже почти засыпая, включил телевизор. Почему-то я был уверен, что Сэм не уйдет. Ну, явно не в холодную декабрьскую ночь, во всяком случае, не в эту.
Я почти физически ощущал его неловкость, и тем приятнее было смотреть, как он с показным упорством перекладывает ледяной мешочек под разными углами. Хоть я старался и не глазеть на него, мой взгляд то и дело открывался от экрана. Наконец, я уговорил себя увлечься фильмом и почти насильно начал вникать в сюжет. Не знаю, сколько прошло времени, но фильм прервался рекламой, а я стал свидетелем удивительного зрелища – Сэм уснул. Прямо там, в кресле, свернувшись и уронив руку с пакетом растаявшего льда на подлокотник.  
Я аккуратно вытащил из его пальцев пакет, затем нашел еще одно одеяло и накрыл им Сэма. Я заметил, что он дышит нарочито медленно, а глаза его скорее зажмурены, чем закрыты. Догадаться, что он не спит, было легче легкого. И, черт возьми, это было так мило. Он не знал, под каким предлогом ему остаться и просто решил, что спящего я его уж точно не выгоню.
Я снова заулыбался своим мыслям, щелкнул пультом, улегся обратно в кровать и повторил спектакль моего юного друга – начал усиленно притворятся спящим. Выждав минут десять полной тишины, я опасливо приоткрыл один глаз: да, все так, как я и ожидал. Сэмми сидел в кресле, неподвижный, как каменная горгулья, и смотрел в окно. Его лицо было ярко освещено полоской лунного света, пробивающейся сквозь просвет в шторах. Оно было очень серьезным, и его выражение снова показалось мне пугающе взрослым. И хоть я знал, убеждаясь все больше, что Сэмми просто такой же подросток, как и все остальные, такой же самоуверенный, обиженный на мир, с вечной потребностью всем доказывать свое особое мнение, было в нем что-то болезненно философское, какая-то ницшеанская бездна, что-то опустошающее, холодное, страшное. В его безразличии к себе, не показном, настоящем. Ему правда было все равно, что с ним будет, не сейчас, не завтра, а в целом. Мало, кто способен жить с таким осознанием. И это пугало меня. Очень.
                                                                      ***

Утро 24 декабря было ничем не примечательно, кроме взгляда Сэмми, который был направлен на меня, едва я открыл глаза. Право же, такие взгляды стоит занести в реестр колюще-режущего оружия и выдавать на них лицензию. Сэм все так же сидел в кресле, обернутый пледом и не отводил глаза. Я демонстративно потянулся, вздрагивая от утреннего холода за пределами одеяла, и заложил руки за голову, всем своим видом показывая насколько меня не трогает его серьезность. Даже утром, даже с разбитой бровью, которая теперь приобрела бледно-фиолетовый оттенок, он все равно был очень красив. Вот есть люди с красивыми чертами лица, есть с красивыми руками, ногами, глазами…а Сэмми был красив весь. Собой. Своими жестами, позой, тем, как он сжимает губы, как натягивает на плечи сползающее одеяло, своей помятой рубашкой, спутанными волосами, своей напряженностью – от этого перехватывало дыхание.
Я прочистил горло:
- Как спалось?
- Шея затекла. И холодно было, – он, наконец, соизволил опустить глаза.
Повисло молчание. Сэм ждал. Я боялся, что он уйдет прежде, чем я проснусь. Сначала, увидев его я обрадовался, но теперь мне пришла в голову мысль, что он мог просто ждать, пока я соизволю открыть глаза, чтобы сказать мне, что он уходит. Но он медлил. Это нельзя было упускать:
- Завтракать будешь? Можем выбраться куда-нибудь поближе на омлет с тостами, – мой голос ведь непринужденно звучал, не так ли?
- Да, – слишком быстро ответил он и замялся. – Это было бы неплохо.
И тут я увидел, о диво, что он улыбается! Не скалиться, не кривит губы в усмешке, а просто улыбается, как делают все нормальные люди, когда им радостно.  

Мы отправились завтракать, затем, как совершенно само собой разумеющееся, отправились гулять по городу, постоянно ожидая друг от друга вопросов, на которые будет сложно дать ответ. Почему он пришел ко мне, а не в травмпункт? Почему он остался? Почему я не предложил ему уйти? Почему он сам не ушел утром? Зачем мы смотрим город, который меня раздражает, и от которого он хотел подальше уехать?
Я боялся каждой следующей реплики, каждого нового здания, каждой идеи, вот-вот ожидая услышать: «Ну ладно, спасибо за все, я поехал дальше в свое никуда».
Но близился вечер, загорались гирлянды, холодало, веселели люди вокруг, наступало Рождество, а он все не уходил. И где-то в этих счастливых часах, доверху наполненных холодом и разноцветными огнями, во мне поселилась надежда.

Мы вернулись в отель, толкаясь и хохоча от хлеставшего через край напряжения, от неловкости и надежды, скрывая под резкими движениями дрожащие руки и стучащее сердце.
Без колебаний открыли виски и решили, что больную бровь Сэмми иначе, кроме как алкоголем, не вылечить. Но как я не старался напоить свое онемевшее от нервов тело, оно отказывалось расслабляться и нормально функционировать. Надежда во мне то разрасталась до бесконечности, закрывая собой все до горизонта, когда он хватал меня за рукав, доказывая, что мир без идеи – пустышка, а люди забыли о том, что можно во что-то верить по-настоящему, то сжималась до точки в пустоте, если он вдруг отстранялся и становился тихим и совсем чужим. По его глазам невозможно было что-либо понять. Они темнели от алкоголя в крови, загорались от вдохновения, гасли от каких-то далеких мыслей. И ничего не отвечали на мой немой вопрос: «Почему ты до сих пор здесь?»

Когда мои наручные часы пытались убедить меня, что сейчас два ночи, а я упорно отказывался им верить, Сэм безапелляционным, слегка пьяным голосом объявил, что он ложится спать, и забрался на кровать под мое одеяло.
Я даже протрезвел от такой неожиданности.
Желание сделать однозначный вывод одержало поражение в яростной схватке со здоровым скептицизмом, и я, выключив свет, забрался на другую сторону кровати, накрывшись одеялом, которое отдал ему вчера.  
- Ладно, меня можно и обнять. Рождество все-таки, – сонно пробурчал Сэм.
Все еще уверенный, что мне послышалось и в любой момент готовый дать отбой, я повернулся на другой бок и аккуратно обнял его рукой, которая внезапно показалась мне деревянной и малоподвижной, как и все тело. Обнял и замер. Кажется, я даже не дышал. Сэм накрыл мою руку своей и подался назад, прижимаясь ко мне спиной.
- Как-то очень по-пидорски, – заключил он. – Ну и ладно.
Теперь мне пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, пока я изо всех сил думал о мертвых щенятах. Мертвые щенята, мертвые щенята, о господи, как он близко, как пахнут его волосы, как его спина прижата к моему животу, его рука поверх моей, мертвые щенята, черт бы их побрал!
- Майк… - Сэм разворачивается ко мне лицом, и я снова забываю дышать.
- Что?
- У тебя стоит, - «У вас пятно на рубашке» - вот, что говорят таким тоном.
Ну, спасибо, я и не заметил. Я набираю в грудь побольше воздуха, боясь, что не хватит сил говорить:  
- Прости, это, я уйду, прости, - я пытаюсь встать, но он ловит меня за руку.
- Не надо, – и я замечаю в его глазах ответ. Или мне кажется, в комнате ведь полумрак.
Я ложусь обратно и чувствую себя подопытным – настолько внимателен и любопытен его взгляд.
- Ты красивый, – шепчет Сэм. Господи, у него что, привычка произносить вслух все, что взбредает в голову? Я закусываю губу, чтоб не стонать в голос, когда его рука спускается к моим штанам. - Я не знаю, как это делается. Я никогда…с мужчинами. Ну…
И тут, когда я, наконец, осознал, что он серьезно, я понимаю, что у меня срывает тормоза.
Я начинаю целовать его, и никогда мне не хотелось целовать никого так сильно, потому что в мире просто нет людей, от которых так пахнет холодом, виски и мятным шампунем. Потому что в мире нет людей, у которых волосы такого оттенка меди, а взгляд всегда слишком серьезен. Потому что когда он закрывает глаза от наслаждения и запускает пальцы тебе в волосы, тебе хочется сделать для него все, что угодно. Потому что от его поцелуев немеет все тело, по нему ходят тонкие искры, как от сильного притока крови в пережатых артериях. Потому что, когда он кривится от боли, ты готов уже отступиться, но он не позволяет. Потому что, когда ты кончаешь, одна мысль о том, что это он, здесь, такой хрупкий, такой идеальный, усиливает ощущения так, что ты едва не теряешь сознание. Потому что когда ты прикасаешься губами к его мокрому виску и видишь, что уголки его губ слегка поднимаются в ответ на это, ты просто не можешь поверить. Не можешь поверить, что так бывает.

                                                                    ***
Сознание уже проснулось, но открывать глаза безумно не хотелось. В голове шумело от вчерашней выпивки, тело приобрело приятную ватность, и теперь его было лень даже переворачивать набок. Я вспоминал ночь, и улыбка то и дело неконтролируемо появлялась у меня на лице. Было тепло и замечательно. Как можно вставать в такое утро? Необходимо подождать, пока оно станет днем.
Но глаза открыть стоило. Что бы увидеть его.
Сэмми лежал на боку, до самых ушей натянув одеяло и подложив руку под голову. Он спал, и я поборол в себе желание начать снова его целовать. Просто лежал и смотрел, как он дышит. И в голову лезли мысли о рождественских подарках. Мне повезло явно больше, чем всем остальным хорошим мальчикам в этом дерьмовом мире.
Прошло около получаса, и Сэм начал ворочаться, просыпаясь. Где-то глубоко, я все еще побаивался сцены «Джим, дубль второй», но вот Сэмми открывает глаза и так счастливо улыбается, что мне хочется бежать круг почета по центральной площади этого чертового маленького бесснежного города. Города, в котором есть он.
Мне сложно подобрать слова, чтобы описать то утро. Было много смеха, был заказанный в номер завтрак и смущенный лакей, было столько неловких объятий и неуклюжих поцелуев, что я не возьмусь считать. Меня распирало, разрывало на тлеющие тряпочки от ежесекундного осознания всего и сразу: он здесь, он со мной, и ему это нравится.

Как за два дня этот мальчишка стал для меня так важен? Он стал мерилом всего происходящего, он стал центром, осью. Я не привык к таким ощущениям, но погрузился в них с головой, потому что это единственное, что имело значение.
И хотя я все еще видел в нем какую-то тень, страх, неуверенность в том, что будет, я не мог и не хотел замечать этого, я был одержим своим счастьем.
Эта эйфория продлилась до 28 декабря. Завтра мне надо было лететь в Амстердам. Сэм становился все тише и печальнее с каждым часом, а я существовал как в капсуле с ядерным оружием – одно неловкое движение – и конец. Я боялся начать разговор, слишком сложный для нас обоих.
Но другого выхода не было.
- Сэм, завтра утром у меня самолет.
- Я знаю, – едва слышно.
- Я не хочу, чтобы ты…если хочешь…но я не настаиваю…просто…
Он поднимает голову, прищуривает глаза, видимо находит ответ в моем умоляющем взгляде «ну скажи за меня то, что я не могу сказать сам», неуверенно улыбается и спрашивает:
- Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? В Нью-Йорк?
Спасибо, спасибо, спасибо.
- Да, я пойму если т…
- Да.
- Правда?
- Да, – он подается вперед и крепко обнимает меня. – Конечно, я поеду.

                                                                             ***

За время моего отсутствия в Нью-Йоркской квартире накопилась целая гора номеров Таймс. Я пролистывал их все, машинально подмечая основные события за последнее время. Фактически случайно мой взгляд зацепила маленькая заметка за 23 декабря.
«Ужасная автокатастрофа забрала жизнь члена британского парламента Джейкоба Стоуна и его супруги Марианны 22 декабря в бельгийском городке Брюгге, в котором у Стоунов была приобретена недвижимость несколько месяцев назад. Британия, едва оправившись от такого удара, сегодня приняла на себя следующий: единственный сын четы Стоун, 18-тилетний Сэмюэль Годрик-Джеймс пропал без вести. Их друзья предполагают, что это может быть делом рук политических оппонентом мистера Стоуна, ведь как известно ранее он...»
Дальше я не смог читать. Мне показалось, что кто-то забрал землю из-под моих ног.
                                                      
                                                                    ****
Конечно, он сразу понял.
- Ты все знаешь, – это не было вопросом. Сэм поставил рюкзак на пол и опустился в кресло напротив меня.
- Да.
- Спрашивай, – устало сказал он.
- Почему?
- Потому что они безумно надоели своим дешевым сочувствием. Ты был первым человеком, который смотрел на меня без этого, этого: «ах, бедный мальчик, как он будет теперь с этим жить». Я не мог сказать тебе. Ты бы не понял. Не тогда.
- Да что ты. Ты бы и сейчас не сказал.
- Ты бы узнал это рано или поздно. Я старался дотянуть до последнего.
- Я совсем не знаю тебя, Сэм.
- Нет, знаешь! Ты единственный, кто вообще меня знает! Слушай, когда я пришел туда, они все сгрудились вокруг меня, они все трепали меня по плечу и мудро кивали. Это было невыносимо. Я сгреб деньги из отцовского сейфа и сбежал из этой богадельни. Перекрасил волосы, пробил уши, купил эту одежду и уехал. Я должен был уехать. Я не мог...- его голос сорвался на всхлип, но в глазах слез не было.
- Ты вернешься домой? – как же тяжело дался мне этот вопрос.
- Домой? Куда? У меня нет дома, Майки, уже нет.
- Но разве я не был временной… ширмой от того... того, что случилось?
- Если ты полагаешь, что был лишь подставкой для моей искалеченной психики и способом заполнить вакуум анимы, если выражаться юнговскими терминами, после потери родителей, то ты невыразимо далек от правды. Не берусь утверждать, что было бы со мной, не встреть я тебя, но ты стал другим, новым миром. Миром, где все хорошо. Ты не был заменой, Майк, ты был воскрешением. Моим,  – Сэм, с незнакомым мне до этого, гордовито-насмешливым выражением лица, в котором только сейчас, когда ему больше не приходилось играть в злобного тинэйджера, проступало привычное чувство собственного достоинства и небрежного благородства, так свойственного лицам всех публичных людей в Британии, сидел, закинув ногу на ногу, и ждал мой ответ. Которым я затруднялся его порадовать. Я  вообще затруднялся думать сейчас.  
Наконец, я собрал из себя что-то мыслящее и  сформулировал вопрос:
- И что...дальше?
Сэм улыбнулся:
– Дальше я заеду в матушку Британию, скажу, что мне нужно было время на подумать и пережить стресс, переведу деньги с отцовского счета на мой, Нью-Йоркский, вернусь сюда, куплю нам собаку и поступлю в какой-нибудь университет с дорогим названием. Как тебе?
Как мне? А как мне может быть? В моей голове, наконец, выстрелили все ружья, без дела висящие по стенам с нашей первой встречи: его манеры, его речь, его взгляд, даже его познания в истории. Я клял себя, на чем свет стоит, что ни разу не удосужился посмотреть новости за все это время, рассудительно клял себя за слепоту и наивность, но вынужден был признать очевидное: мне хотелось жить. Здесь. Сейчас. С ним.