Золото проходящее (Рассказ)

Исчерченное тонкими ветками небо в белом квадрате окна. Закрытое церковным куполом, так ярко отражающим закатное солнце. Голые деревья, высыхающая земля, пронзительные крики возвращающихся птиц. Закаты, заходы, сумерки, остатки снега с теневых сторон зданий, остатки льда на железных стоках.
Льдины континентами отрываются от гранитных пристаней и несут птиц вниз по реке. Туда, где течет солнце, где его струи уже растопили бездыханные поля, что расходятся от высоких грязно-желтых берегов. Иссеченные дождями, придавленные снегом, они открываются и смотрят на бледное небо, жадно собирая первые теплые лучи, гонимые ветром.
Мои ботинки грузли в холодной грязи, хрустя тонкой ледяной корочкой, что покрывала растаявшие лужи. Руки мерзнут, если вынимать их из карманов, но голову уже пригревало.
Я вышел из здания школы, оставив за спиной ворота, увитые серыми стеблями плюща и дикого винограда, перебежал дорогу до тенистого парка, где сухие асфальтовые дорожки сменялись грязным месивом из старого снега и льда. Небо надо мной было бесконечное, глубокое, словно прозрачное синее стекло. Я стоял на солнце, глядя на бледные стволы деревьев, на голые ветки, сиротливо ютившиеся друг к другу, на оскобленные скамейки, на треснутые плиты беседки.
Весь мир казался мне стариком, что, шаркая, вышел поглядеть на весну своими подслеповатыми глазами, вспоминая былое, жалея.
Эта зима закончилась. Вместе с ней закончились врачи, диагнозы, успокоительное и железные поручни кровати. Закончились слёзы, крики, сломанные ногти и стриженные волосы. Я возвращался назад. В мир, где люди не знают, что такое нейролептики и в какой палате можно сегодня стрельнуть сигарет. Где есть можно то, что хочется, и совсем не страшно если под твоей кроватью найдут шоколад.
Знакомые, которые у меня остались, говорят что лечение оставило на мне след. Что я осунулся, но стал спокойнее и больше улыбаюсь. Это не от лечения. Это от того, что оно закончилось. Мне нельзя шоколад. До сих пор, на самом деле. От него мой желудок может снова отказаться работать. Их заданием на эту зиму было заставить меня поверить, что это важно. То, что я могу умереть. Это важно. То, что я живу. Я не уверен, что у них получилось вылечить мое равнодушие, потому что сейчас в моем кармане хрустит пустая упаковка от конфеты.
Когда я задумываюсь о том, зачем сделал это, мне приходят в голову только последние мои мысли, перед тем как меня вырвало. «Как иначе понять, что я живу». Как иначе поверить, что я жив, если не вывернув себя наизнанку, выпотрошив и выложив сушится на это первое весеннее солнце. Меня распяли над тающим льдом: свесив усталую голову, сдувая спутанные волосы, я смотрю вниз – там люди. По колено в своих глупостях, страхах, в пустоте, в пошлости. Бредут, не разбирая дороги, затыкая походом рты говорящим, глаза смотрящим и свои уши. Авитаминоз, потепление, суматоха, постылость. Расстегнутые куртки, сломанные ветки, линялая замша, грубые руки, усталые глаза.
Моя кожа кажется мне фарфоровой, мои глаза сделаны из этого неба, мои волосы прошиты насквозь красным солнцем. Догорает. Я выдыхаю пар. Эти люди не готовы для солнца – оно открывает все их уродство, вытаскивает наружу высушенные морозами лица, испачканные дождями ботинки, грязные волосы, ногти, пыльные веки. Я наклоняю голову и горизонт валится в сторону. Огни машин делают вечер ярче, делают его городским, он живет, катиться, разливая синеву от темных углов дальше по улицам. Вечер полнится звуками, холодеющим воздухом, черными ветками, черным крестом над потемневшим куполом. Золото угасло. Кончики пальцев пробирает, словно током. Глаза слезятся от ветра. От ветра ли?