Конец света по-рузацки (Рассказ)

Мистика

В 19хх году я окончила Н-ский государственный педагогический институт и получила диплом, что называется, несвободного образца. То есть мой долг перед государством, в то время дававшем бесплатное высшее образование, выражался в необходимости отработать три года там, куда пошлют. Так молодыми специалистами затыкали дыры вакансий в провинциальных учреждения. Надо думать, никто от этого в восторге не был и относились к этой обязанности, как к неизбежной дани: как-нибудь отстоять эти три года, а потом просто выкинуть их из памяти, пристроившись в нормальную школу где-нибудь в своём родном городе. Так думала и я, когда направлялась на свою трёхгодичную практику в некое местечко по имени Рузак.
Был это местный административный центр, а попросту маленький провинциальный городок. Была ещё надежда, что эти три года будут не такими скучными – бывают же и тут какие-то развлечения. Но по мере приближения к месту назначения уже вид за окном привёл меня в уныние.
Дело уже шло к осени, последние числа августа, когда дни ещё были теплыми и солнечными, и только ночи – холодными, туманными и мрачными. Но только не тут: сколько хватало взгляда из окна поезда, до самого горизонта тянулся какой-то унылый, стылый пейзаж – редкие чахлые перелески перемежались обширными заболоченными равнинами. С высокой насыпи, по которой проходила линия железнодорожного полотна, всё было хорошо видно: полная серость, безнадёга и безлюдье. Как сказали бы у нас на курсе: тундра, хотя это была вовсе не она, а типичная северная лесо-тундровая полоса.

Городок, где я высадилась, выглядел, как скопище музейных экспонатов: облупленные лабазы из древнего тёмно-красного кирпича, массивные ступенчатые наличники, опять же из кирпича, прятали в глубине своей маленькие подслеповатые оконца. Забитые парадные подъезды с проржавевшими гнутыми железными перилами и провалившимися ступенями, и эти бесконечные глухие дощатые заборы – серые, растрескавшиеся, покосившиеся. Всё здесь дышало даже не стариной, а какой-то сухой, мёртвой пылью. Она была везде – на вялой придорожной траве, на стенах, на наличниках, она намертво въелась в кирпич и шершавые серые крыши, и даже ощущалась в воздухе.

С первого же вдоха я поняла, что эти три года мне придётся просто вычеркнуть из жизни, потому что и самой жизни тут быть не могло. В Рузаке были жители, но все такие же сонные и пыльные, как их дома, улицы и редкие магазины с пустыми полками. Было тогда в стране такое время, когда все продукты разом куда-то исчезли, и называлось это время очень оптимистично: перестройка. Вся страна бурлила, кипела событиями, а тут словно остановилось само время.
Но и этот полумёртвый городок не являлся конечной остановкой в моём унылом путешествии – мне надлежало ехать дальше, ещё глубже, в самую трясину тошнотворных здешних мест: в школу-интернат для детей-сирот. И вот оказалось, что никакого сообщения с этим самым интернатом нет вообще – ищи себе попутку!
После часа бесполезной беготни и пустых вопросов – жители, что попадались мне изредка, отвечали неохотно и вообще ничего не знали. Отмахивались просто, как от надоедливой мухи, и бродили от одного пустого магазина до другого. Наконец, нашёлся один человек, который ехал в ту сторону и обещал подбросить до развилки.
Такой же скучный и неразговорчивый, как все прочие, пыльный и небритый мужик средних лет, позволил мне залезть в его разболтанную полуторку, года, наверно, 39-го. В обшарпанном кузове его грузовика катались три пустых, помятых бидона из-под молока. Чего возил, куда возил – ни слова. Ведёт машину по ухабам и смотрит вперед пустыми, равнодушными глазами. Ни вопросов, ни внимания. А я уж опасалась – думала, что буду делать, если он вздумает приставать ко мне. Молча трясясь рядом, на продавленном сидении, я угрюмо понимала: три года, что я проведу тут, будут напрочь лишены всяческой романтики, присущей даже самой провинциальной глуши.
Молча высадив меня у развилки и вытащив мой чемодан, он буркнул что-то немногословное и махнул рукой в сторону узкой колеи – это, я так поняла, дорога к интернату. Но объяснять особо и не требовалось – заведение было на виду. И тут, оставшись одна и оглядевшись, я вдруг отчётливо поняла, в какую же дыру я попала.

Пейзаж, простиравшийся вокруг, был под стать тому, что виделся из окна поезда, но только в тысячу раз тоскливее. Кочковатые поля, заросшие сухим травостоем, которые окружали дорогу со всех сторон, пока я ехала сюда, сменились совсем уже дикими болотами – серыми, пустыми, гнилыми. Даже воздух был здесь мутным – и так во все стороны. Узкая дорога, пролегающая между двумя топями, вела к огромному, неестественной архитектуры зданию. Только оно и выделялось в этом плоском месте и торчало, как больной, почерневший зуб. При взгляде на этот дом, вокруг которого нелепо смотрелись остатки гнутой металлической изгороди, приходила на ум мысль: он просто чужд этой местности – такого дома вообще быть не должно.
Преодолев первый шок от увиденного, я застегнула пальто на все пуговицы, поглубже надвинула берет и подхватила чемодан. Деваться некуда – тут мне предстояло провести три скучнейших года. Никто меня отсюда обратно не повезёт. А тут ещё начал накрапывать холодный противный дождик. Всё к одному, думала я, шагая по грязи.

По мере приближения, я осознавала, насколько же верно было мое первое впечатление об этом доме. Издалека он казался тяжелой, неуклюжей, монолитной громадой. Теперь же выявились особенности архитектуры. Может, когда-то здесь была тюрьма? Или это остатки перестроенного форта времён пугачёвского бунта?
Первое, что бросилось в глаза – это мощные башни по углам дома. Как выяснилось чуть позже – всего их было четыре. Фундамент их состоял из крупных серых блоков, а уже выше слагались стены из того же тёмно-красного кирпича. Глубоко утопленные в толщу стен окна закованы в толстые решётки, как в каземате. Дом имел форму буквы «П», и двор его смотрел на север, то есть от меня – прямо на болота.
Обходя это грандиозное сооружение по периметру, я искала вход – со стороны дороги не было его, но сохранялись следы широкого проёма, теперь наглухо заложенного бледно-красным кирпичом. Вход имелся всего один – внутри буквы «П». К двустворчатым дверям, глубоко ушедшим под каменный козырёк, вели высокие кирпичные ступени, да дорожка, выложенная всё тем же кирпичом. Всё остальное – странно сухая и полностью вытоптанная земля – это на болотах!
Но была и ещё одна странная примета, о которой расскажу позднее.

С трудом отворяя мощную створку двери (вторая была наглухо закреплена), я представила себе, как же много народу может поместиться в этот дом. Всё это меня не радовало: больше народу – больше беспокойства. Это ведь не городская школа, где отработала уроки, и пошла домой. Мне придётся здесь жить, все время рядом с воспитанниками. И каковы они будут, тоже представляла – почитала в свое время «Педагогическую поэму»!
Протиснувшись в огромный, холодный и темный холл, я поежилась – казённый дом, да и только! Эти тяжёлые дубовые панели, выложенный старой гранитной плитой пол, трёхметровые застеклённые двери – тянуло от всего этого безнадёжным, унылым прошлым. Поэтому я не удивилась, когда из одной двери вышли строем девочки в одинаковых коричневых платьях с фартуками – дань давно ушедшей школьной моде! С любопытством поглядывая в мою сторону, девочки (разных возрастов – от семи до пятнадцати, наверно) всё же сохраняли строй – прямо как в английской школе времен Диккенса!
За девочкам выбралась в холл низенькая и широкая особа – она неуклюже переваливалась на своих толстых ногах и задыхалась. Её стоило рассмотреть особо.

Лет Нине Павловне было, наверно уже за пятьдесят. С короткими и какими-то пегими волосами, с широким лицом и нездоровым румянцем, она мне поначалу показалась отвратительной старой педагогиней. Но потом я поняла, что это было совсем не так. Нина Павловна страдала гипертонией и одышкой, но характером была добра, хотя и скучна. Но в первый момент меня как будто окатили ведром холодной воды – такое впечатление произвел на меня этот мрачный казённый интерьер, и люди в нём.
- К кому мне подойти? – стеснённо спросила я эту грузную особу и добавила для ясности: - Я по распределению.
- По распределению? – чуть растерялась воспитательница, но всё же остановилась. Сопя и задыхаясь, она просмотрела мои документы. А я стояла, как бедная родственница, со своим новеньким кожаным чемоданом, в забрызганных грязью светлых высоких сапожках (готовилась к холодному времени!)
В-общем, встретили меня гораздо лучше, чем я ожидала. То ли оттого, что редко здесь появлялись новые люди, то ли потому, что тоска тут была невыносимая. Нина Павловна указала мне на приготовленную для меня комнату, девочки помогли отнести вещи. И, как я выяснила вскоре, интернат был чисто женский – никаких мальчишек! Это уже было лучше.

Учебные занятия ещё не начались – тут тоже было понятие каникул. Так что, педагоги разъехались на две недели по домам, оставив все на двух поварих и воспитателя Нину Павловну. Выяснилась ещё одна неприятная особенность этого глухого места: здесь частенько, особенно зимой, случались неполадки на линии электропередачи, и тогда весь интернат сидел без света. Хорошо ещё, что отопление тут было независимым. Подвал был полон угля – его завозили на целый год, и пожилой истопник возился с огромной стальной печью, от которой по всем помещениям расходились толстые трубы, встроенные явно позднее. Весь дом охватить этой древней системой отопления было невозможно, и воспитанники ютились на первых двух этажах. Также углём топились большие печи в кухне, потому что газа тут и в помине не было. В-общем, все давно к этому привыкли и притерпелись, и только я впала в ужас – мне предстояло провести три года в подлинном средневековье. Да, с таким похоронным настроением я заступила на свою работу. Знать бы мне, что на самом деле, все эти мелкие детали быта окажутся меньшим из зол.

Комната, которую мне выделили, была не вполне пригодна для проживания. Дело в том, что Нина Павловна не могла одна все подготовить – у неё не было ключей от всех помещений, а директриса должна вернуться к началу учебного сезона. И выделили мне довольно странную комнату, даже не комнату, а целый зал. Туда много лет сносили старую мебель, и теперь в ней образовался целый склад поистине антикварных вещей. Стояли тут совершенно монументальные кресла, которые бы с руками оторвали кинематографисты – этакие величественно-бесполезные великаны с подлокотниками-валами и спинками, похожими на гребни волн. Тяжёлая резная готика соседствовала с обитой плюшем рухлядью. Хаотично поставленные неприподъемные дубовые шкафы сами по себе как бы делили помещение на секции – я вполне могла сказать, что мое жилище было многокомнатным. Громоздкие столы с бронзовыми бордюрами по краям столешниц, изящные секретеры, подломанные кушетки с бархатной обивкой, кривоногие пуфы с облетевшей позолотой – все это выдавало некогда аристократический уклад жизни в этом доме. Теперь всё это было никому не нужным и пылилось под чехлами в разных помещениях, запертых на ключ. Вот одну из таких комнат мне и выделили.
Нина Павловна извинялась, что не сумела получше устроить меня, и обещала, что с приездом директрисы все утрясётся. Но мне вдруг стало интересно – большая комната, тесно заставленная старой мебелью, неожиданно понравилась мне. Все эти запахи старины, эти добротные творения отшедшего в прошлое мастерства – они вызвали во мне необыкновенное волнение. Мне уже не терпелось остаться одной и все рассмотреть. Я заметила в углу свернутые в толстый рулон не то ковры, не то старинные гобелены, и уже предвкушала, как я тут замечательно устроюсь. Уже и сам бедный быт этого удивительного места мне не казался более убогим. И эти мощные потолочные балки из тёмного дуба, и деревянные панели стен, и древняя обивка – мне всё не терпелось разглядеть и потрогать.
- Я пришлю вам девочек, Ирина Борисовна, – извиняющимся голосом проговорила в дверях Нина Павловна. – Девочки помогут вам все вымести и прибрать. Надо попросить Петровича, чтобы он сдвинул лишнюю мебель.
- Не беспокойтесь, Нина Павловна, – с довольным видом отвечала я, разглядывая резные бордюры под потолком. – Я справлюсь.
- Я вам ключи оставлю, чтобы вы закрывали двери на ночь, – озабоченно отвечала добрая женщина.
- Спасибо, спасибо… - едва сдерживая нетерпение, благодарила я.
- Да, и вот ещё что, – она все никак не уходила. – У вас пока отопление не налажено, так что первое время придётся греться от камина. Петрович вам угля наносит.
Я в немом восторге. Боже мой, камин! И я представила себя сидящей у камина в одном из этих огромных кресел, читающей при свете свечей. Господи, блаженство-то какое! Надо ли говорить, как враз я пересмотрела свои ожидания на ближайшие три года. Моему возбужденному сознанию представилось, как я рассказываю через несколько лет о своей необыкновенной практике в рузацком интернате. Как хорошо, что я догадалась взять с собой фотоаппарат!

Итак, Нина Павловна, как говорила, прислала девочек, и мы взялись за уборку. Усилиями старших воспитанниц, пожилого истопника Петровича и моими личными стараниями мы сумели расчистить для меня жилое место – просто нашли более или менее свободный клочок пространства поближе к окну, отодвинули пару шкафов, расставили кресла, стол и разгородили камин. Так получилась для меня отдельная комната.
- Нельзя ли что-нибудь на пол постелить? – спросила я, чувствуя, как от мраморных плит пола тянет холодом.
Я не ожидала, что мне позволят воспользоваться одним из ковров, что пылились в углу! Даже на мой несведущий взгляд, это были явно коллекционные вещи, лишь по недосмотру сваленные в кучу! И вот моя импровизированная комната украсилась тяжёлым персидским ковром с благородно выцветшими красками.

Пока длилось обустройство моего угла, я познакомилась с девочками и удивилась: насколько же они отличаются от крикливой, наглой и распущенной современной молодёжи! Эти были воспитаны, тихи, послушны. Возможно, этому причиной уединённый образ жизни, удалённость от цивилизации, отсутствие телевидения и устоявшийся педагогический коллектив. Девочки тоже поглядывали на меня с робким интересом, и я вдруг поняла, как мне повезло с практикой. Всё мне представилось теперь в ином свете – и этот пыльный, скучный Рузак, и молчаливые его жители, не подверженные суете современных городов. И эта облупившаяся, но ещё очень крепкая старина, и эти величественно-пустынные болота, полные какого-то мрачного очарования.
В тот же день, после вполне сносного обеда, я обнаружила большую библиотеку, полную поистине раритетных изданий – в хорошей натуральной коже с тиснением и старинными ятями, непонятной латынью и греческим. Большая, не по количеству учеников, столовая с высоченными, под пять-семь метров, потолками, походила на трапезную какого-нибудь монастыря – побелённые массивные своды, глубоко утопленные в стенах решётчатые окна, длинные дубовые столы, высокие резные кресла – все здесь было из безвозвратно ушедшего прошлого, из неторопливого, степенного быта старого дворянства.
Мне было очень интересно знать, кто жил здесь ранее, и я ожидала услышать о какой-нибудь прославленной фамилии из прошлого царской России. Но Нина Павловна безразлично пожала плечами – она этого не знала, хотя и работала тут больше тридцати лет.

Обязанности, которые мне предстояло выполнять, были просты, хотя и занимали практически весь день. Утром рано, часов в шесть, я поднимала девочек – надо было ещё привыкнуть к такому распорядку дня. После завтрака и умывания, мы занимались текущими делами. Потом шли на прогулку. По очереди группы дежурили то на кухне, помогая поварихам, то в прачечной. В-общем, дела были всегда, и всё было так размеренно, так налажено, что мне оставалось только влиться в установленный обычай, что я и делала с удовольствием.
Спустя несколько дней я чувствовала себя так, словно никогда нигде до этого вообще не жила – Рузак затянул меня в себя, и я прониклась его холодной, молчаливой, отстранённой печалью. Здесь всё как будто грезило, и я стала грезить вместе с ним. Вещей, что привезла я с собой, мне не хватало, и добрая Нина Павловна раздобыла мне где-то толстую теплую кофту и большую темную шаль. Когда мы выходили с девочками погулять, то я сама себе казалась какой-нибудь бедной гувернанткой из приюта позапрошлого века.
Я стояла, поколачивая ногами друг о дружку, и рассеянно наблюдала как девочки с тихим оживлением лазают по мелким горкам, что располагались в стороне от главного входа.

Эти странные горки я заметила в первый день, когда только прибыла сюда. На плоском рельефе местности они смотрелись довольно странно, но лишь позже я сообразила, как они образовались. Это всего-навсего занесённые землей и поросшие мхом и лишайником обломки старого строения. Беспорядочные ступеньки, истёртые ногами воспитанниц, составляли как бы уступы этих своеобразных горок, а между ними хаотически торчали столбы, обросшие по верху плотными зелёными шапками мха. Это место и облюбовали девочки для своих тихих игр. Как мелкие серенькие мышки, в своих казённых пальтишках с капюшонами, они сновали с глухими возгласами по этим живописным нагромождениям, выглядывали из-за столбов. Прыгали и карабкались. Мне делать особо было нечего, и я просто рассеянно смотрела за ними, завороженная этой молчаливой вознёй.
Погода стояла на удивление стабильная – ни ветерка, ни дождичка. Полное молчание. Настолько полное, что временами становилось страшно. Даже солнце ни разу не проглянуло из-за белесых высоких облаков. К концу недели я вдруг почувствовала, что потихоньку начинаю сходить с ума. Теперь меня более не трогала та антикварная обстановка, среди которой я теперь жила. Сначала я боялась трогать кресла, чтобы не попортить, но Нина Павловна сказала своим невыразительным голосом, что всё это старье и жалеть его нечего.

Вечера в интернате были не просто тоскливыми, а убийственно тоскливыми. Старомодная Нина Павловна обучала девочек рукоделию, и все они молчаливо вязали или вышивали, когда был свет. А когда не было, то рано ложились спать. Каково же здесь зимой? Теперь мне стало ясно, откуда берутся тут эти громоздкие тёмные шали из грубой шерсти – все девочки наряжались в них по вечерам, когда слабого тепла от батарей не хватало. И меня Нина Павловна приобщила к этому занятию – теперь я тоже по вечерам крутила спицами, вязала высокие носки, которые были тут в любую погоду очень кстати.
В конце дня я забиралась в свою комнату, запирала двери и устраивалась на вычурной кушетке перед камином – с книгой и грогом в большой керамической кружке с откидной крышкой. Да, Нина Павловна научила меня пить грог – она варила его просто бесподобно. Дело в том, что в подвале дома чудом сохранилась коллекция старых вин в тёмных узкогорлых бутылях – они заполняли высокие стеллажи, поросшие подлинной паутиной. Уж как все это дело пережило все революции, национализации и приватизации – ума не приложу. Одно лишь объяснение: провинциальная глушь. Судя по опустевшим гнёздам, местный педагогический состав частенько заливал вечернюю тоску из этих аристократических запасов давно сгинувшего прошлого.
И мне уже казалось, что никакого иного мира больше нет – только этот бесконечный, холодный, молчаливый, нескончаемый Рузак. Его болота, его неподвижный, холодный воздух, его безлюдье и его тоска.
Полусидя на кушетке, с кружкой в руке и книжкой на коленях, прикрытая толстым пледом, я бессмысленно смотрела на языки огня, лениво танцующие за решёткой камина. Пыльный, тусклый свет неровно сыпался с высокой люстры – напряжение колебалось. И я никак не могла понять: о чем же я думаю, были ли у меня вообще какие-то мысли. Я грезила наяву, завороженная этим молчанием, и тенями, прячущимися среди старинной мебели, среди кресел, собранных, как овцы, в стадо. Здоровенные шкафы теснились у стен, и мне казалось, что я на своей кушетке не защищена.

В один из таких вечеров я сообразила, что избыток пространства угнетает меня, и решила, что мне следует составить из шкафов как бы комнату. Тут же я взялась за свой план, но обнаружила, что он почти невыполним – шкафы чудовищно тяжёлые. Мне удалось сдвинуть с места только один, и то со страшными усилиями. Дико запыхавшись, я вытерла рукавом лоб, и обнаружила тут, что за шкафом скрывалась дверь – не такая высокая, как все прочие в этом доме, но тоже с двумя створками. Но у неё не было ручки, только массивный медный брус в качестве засова. Тут я сообразила, что дверь эта никуда вести не может – эта сторона дома выходит на дорогу, а там нет ни одной двери.
Неудача тут же охладила во мне азарт, и я передумала двигать шкафы – затея всё равно невыполнимая. Вернувшись обратно к кушетке, я снова залезла под одеяло. Горячий пот остыл, спина снова стала мерзнуть, но мысли продолжали крутиться вокруг находки. Хотя, конечно, ничего особенного в этом не было – ну дверь ненужная, ну заложили, ну шкафом заставили. Время от времени мой взгляд невольно обращался в ту сторону. И всё мне чудилось, что там, за этой дверью, должно прятаться нечто таинственное, необыкновенное. Само собой стало вычисляться в голове: а ведь углубление, в котором прячется эта дверь, недостаточно глубокое. Наверняка, проем заложили, но не во всю толщину, и должна там, за этой дверью, остаться небольшая ниша. А в нише… тут у меня начинали мелькать перед глазами всякие воображаемые вещи: то явно чудился мне некий ларец, обитый по углам металлом, то вдруг приходил на ум скелет, висящий на цепях. И всякая прочая глупость лезла в пьяную голову.
Наконец, я не выдержала, поднялась со своей кушетки и, закутанная в толстую шаль, направилась к этой двери. Решительно, хоть и с большим усилием, я подняла присохший к петлям засов и сняла его. Я думала, дверь тут же отворится, но нет – она словно приколочена гвоздями. Поискав, чем бы поддеть плотно затворенные половины, я, наконец, решила плюнуть на это дело – глупо это очень! Отправилась на место, допила остывший грог, накрылась одеялом и заснула.
***
Я думала вначале, что ни с кем особо тут дружить не буду – не хотела привязываться. Но получилось как-то само собой, что я стала выделять одну из девочек. Была она среди прочих особенно печальна. Невысокая, худенькая, бледненькая, лет двенадцати, и тихая такая – тише всех. Другие девочки иной раз расшалятся, когда бегают на этих горках, а она всё жмётся возле меня. То ли ищет внимания, то ли просто по робости натуры. Но я тоже привыкла к ней и стала выделять её среди прочих. И то хорошо, что соперничества между воспитанницами не было, и никто ей не шпынял за то, что именно её я посылала по разным поручениям. Сейчас мне это кажется чем-то странным, какой-то зашибленностью, что ли. А тогда радовало, что хоть с детской агрессией мне не приходится встречаться.
Вот так и получилось, что она частенько приходила ко мне, чтобы помочь убираться в комнате и выметать пыль среди всех этих многочисленных кресел, толпящихся вокруг пятачка, где я устроилась. Звали её просто – Катя, а фамилию уже не помню. И вообще, весь этот период остался у меня в памяти, как тяжёлый, мрачный сон.
В один вечер я расположилась на вечерний отдых у себя. Катя задержалась у меня – сначала убиралась, потом села посмотреть картинки в книжках, да так и задремала. Мне жаль было её будить – она так трогательно прикорнула возле меня на большом диване. Накрыла я её пледом вместе с книжкой – пусть, думаю, тут спит. Какая разница? Диванов тут полно – на любом располагайся. А сама ещё сидела с книгой – ловила последнее тепло из камина. Завернулась в одеяло поудобнее, ноги поставила на пуфик и тоже закрыла. Тепло мне, сонно. И не заметила, как задремала.

Со мной и раньше так бывало: кажется мне, что я не сплю, и наблюдаю нечто странное. И мозг находит этому какое-то объяснение. А потом вдруг обнаруживаю, что я заснула. Проснусь, и думаю: правда это было или все же показалось? И вот чудится мне, что я не сплю, но вроде бы как грежу. Вижу Катю – как она во сне тихонько привалилась ко мне, головку свою тёплую мне положила на плечо. До сих пор помню её гладкие волосы странного мышиного цвета. Мне было жаль её будить, и я продолжала сонно щуриться на огонёк.
Тьма в углах сгустилась, шкафы как будто надвинулись со всех сторон, кресла сбились в стаю, дубовый потолок вообще скрылся во тьме. Воздух неподвижен и холоден, как всё в этом большом доме. И я как будто одна осталась на всем свете – маленький островок впавшего в прострацию сознания.
И вот чувствую я щекой – лёгкий сквознячок как будто. Пронёсся и затих. Я думаю: ветер, что ли, поднялся? Хорошо бы ветра немного – разогнать тусклую болотную скуку. Повернула голову и посмотрела в окно, а там темень за стеклом. Хоть бы и дул где ветер – всё равно не будет видно. Нет деревьев ведь, ничего нет.
Я повернула голову обратно и думаю: как бы потихоньку выбраться с дивана, чтобы Катю не потревожить. Пусть ребёнок спит. А я бы на кушетке своей любимой прилегла. И краем глаза вижу: движение какое-то. В моей комнате движение.
Кто ж тут может двигаться? Ни кота, ни собаки у меня нет. И вообще, странно – в Рузаке нет животных. Ни в городке я не видела собак и кошек, и даже птиц не было. И тут ведь птиц нет. Странно это как-то.
Но я не особо встревожилась – подумала, что это обман зрения. Или сонное видение. И уже хотела потихоньку выбираться с дивана. А с другой стороны, надо оно мне? Я ведь могу и тут поспать. Так и осталась я на месте – все мои намерения ни в чем не выразились. Сижу и смотрю сонно в никуда. И думаю: а свет-то надо выключить – чего он всю ночь гореть будет. А лень вставать – вылезать из-под тёплого одеяла, идти среди кресел к выключателю. Надо, надо, говорю себе. А сама и с места не трогаюсь. Так с открытыми глазами и погружаюсь в сон.

И тут вдруг тихий, но отчётливый стук со стороны стены. Как будто что-то легкое уронили.
«Наверно, наверху девочки никак не угомонятся», - тягуче притекла успокоительная мысль.
Последующий скрип заставил меня вздрогнуть. Я хотела повернуть голову на звук, и не смогла – как будто что-то не давало. Сердце моё странно замерло в груди, а сама я словно окаменела. Но страх отпустил так же быстро, как и захватил меня. Дверца какого-нибудь шкафа отворилась! Мебель же старая, рассохлась! Да вообще удивительно как они тут все не скрипят ночами! Да, в самом деле, удивительно – стоят всегда так тихо, словно наблюдают за мной…
И я уже хотела закрыть глаза, которые так и молили об отдыхе. Но слабый, осторожный звук шагов помешал мне. И тут длинный язык сквозняка прошёлся по моему лицу. Моё сознание как будто раздвоилось: одна часть умирает от необъяснимого иррационального страха, а другая отстранённо наблюдает за мной со стороны. Вот я вижу своё побледневшее лицо с неподвижными глазами, вижу девочку, мирно спящую рядом со мной. И, странное дело! – вижу луну в окне! Небо какое-то непривычно тёмное, какого я не наблюдала в Рузаке ни разу, но совершенно без звезд. Таким небо бывает в городе, когда закопчённая атмосфера гасит слабые небесные светлячки. Но луна, она-то была какая-то непривычная! Маленькая, бледная. Даже не луна, а месяц, да, именно он! Не сразу поняла я, в чем тут дело, и лишь потом до меня дошло: половинка круга смотрела срезом вверх. Не как привычно в наших широтах – луна убывает сбоку, а тут бледная серебристая чаша смотрела вверх.
Не успела я это осмыслить, как нечто новое привлекло мое внимание, и я не заметила, как вернулась в нормальное состояние – теперь я наблюдала за происходящим из своего тела, как оно и положено.

Сомнамбулические ощущения не оставили меня, и вот я вижу как некие тени двигаются по комнате. Я по-прежнему не могла даже взгляд перевести и оттого вилась в моей голове мысль, что всё увиденное мною – сон. Да, видела я как они вышли из той самой двери. Она была открыта – обе створки нараспашку. Но как я это видела – ума не приложу, потому что не то что головы, глаз я не могла перевести. Они шли гуськом, один за другим – аккуратно и ловко пробирались между креслами. Их было, наверно, человек восемь. Подростки лет пятнадцати-четырнадцати, одетые в необычные одежды.
Помнится мне, как была я с мамой однажды в Ленинграде и там посетила Эрмитаж. Помню там картину (а художника не помню!) – называлась «Мальчик в голубом». Такой холодно-надменный отрок с гладким лицом и большими тёмными глазами. Аристократ, наверно. Вот такие мальчики и шли по проходу между кресел. Они двигались на выход из комнаты. И тут я вспомнила, что дверь-то я и не заперла. Ключ торчал в двери, но замок не был заперт. Я же не собиралась засыпать вместе с Катей.
Эти ребята, очень непохожие на знакомых мне подростков, такие чинно-степенные, такие важные, скользили в тусклом электрическом свете мимо меня и делали вид, что не замечают нас с Катей. Только глаза чуть скашивали в сторону. Так же безмолвно первый отворил дверь и выплыл в коридор. За ним второй, третий. И лишь последний, проходя мимо моего дивана, чуть повернул лицо в мою сторону. Глаза у него были блестящие, большие и тёмные, как у того мальчика на портрете. И он так хитренько улыбнулся взглядом: мол, а я знаю, что ты меня видишь!
Едва последний вышел, я перевела дух. Очнулась и завертела головой. Дверь в комнату была закрыта. Та глухая дверь тоже была закрыта. Месяца в окне не было.
Трепеща от пережитого потрясения и мысленно благодаря неведомо кого за то, что это был лишь сон, я выскользнула из-под одеяла и поспешила ко входной двери. Два раза повернув массивный ключ в скважине, я успокоилась, вернулась к столику, подобрала упавшую книгу, положила обратно и тут же сверху положила ключ, чтобы утром не искать его. Но встревоженное состояние так просто не оставило меня, и я направилась к двери в стене, чтобы закрыть её на засов – тогда ночные кошмары не будут сниться.

Засова не было. Я отлично помню, как днём сняла его с петель и положила на пол возле стены. Теперь его там не было. Ничего не понимая, я заглянула в щель за шкафом, осторожно отодвинула свёрнутый в рулон ковер. Засова не было. Его не было нигде.
Наконец, я устала и решила лечь спать. Никуда он не денется, этот дурацкий засов. Завтра разберусь.
***
Весь день я занималась со своей группой девочек – велась подготовка к зиме, и вычищались всякие завалы в самых разных местах. Всё это занимало меня лишь формально, сама же я искала повод как лучше подступиться к Нине Павловне. Наконец, улучила момент и спросила её:
- Нина Павловна, а зачем нужно двери на ночь запирать?
Мой вопрос поставил её в тупик. Некоторое время она раздумывала, а потом сказала:
- Так принято. Мы всегда двери на ночь запираем.
И тут же отвлеклась на хозяйственные хлопоты. Но в целом мне стало ясно, что ничего я от старшей воспитательницы не добьюсь – существо она ограниченное, привычки, усвоенные ею раз и навсегда, были для неё законом, обсуждать который было для неё чем-то неестественным.
***
В тот холодный августовский день, когда близкое дыхание осени ощущалось особенно отчётливо, я с девочками гуляла на обычном месте – у тех странных горок, что отделялись от зыбких болот только земляной насыпью в половину человеческого роста. Рассеянно наблюдая за тихой вознёй воспитанниц, я медленно прогуливалась по утоптанной тропинке между искусственным валом и горками. Девочки тогда немного расшалились, и я опасалась, как бы они не вздумали перелезть через барьер. Но, видно, в этом отношении они давно и строго были наставлены от воспитательниц – ни одна даже не взглянула в сторону дымящихся холодным маревом болот. Так что, я потихоньку успокоилась и ушла в свои мысли.
Ничего особенного мне в голову не шло, разве что всплывали как-то лениво эпизоды из «Декамерона», обнаруженного накануне в библиотеке и уже три дня служащего мне вечерним чтением перед камином.
Внезапно очнувшись от своих видений, я подняла голову, чтобы сосчитать воспитанниц – все ли на месте. Катя, как всегда, зябко ежилась возле меня.
- Пойди же, поиграй на горках, – ласково сказала я ей, чтобы хоть немного расшевелить апатичную девочку.
Она неохотно отправилась к подружкам, но на первой же ступеньке остановилась и с обычным для неё печально-мечтательным выражением лица обернулась и посмотрела в вечереющее небо. Я поневоле повернулась и стала искать, что же так заинтересовало Катю. Но в этот миг голос Нины Павловны донёсся от дома.
- Ирина Борисовна, ведите детей в дом!
- Но время ещё детское, Нина Павловна! – запротестовала я. – Обычно мы гуляем до восьми часов!
- Не перечьте, Ирочка, – не повышая голоса, но совершенно непререкаемо отозвалась невидимая за горками воспитательница.
Вздохнув в досаде, я велела девочкам слезать с горки и построиться для пересчета. Все слезли, и только Катя задержалась – она успела забраться на самую верхушку и теперь махала мне рукой, держась за высокий столб, поросший по макушке мхом.
- Ирина Борисовна, я с той стороны спущусь! – прокричала она мне, но голос её странно терялся среди сонной тишины болот.
Не видя в этом ничего дурного, я пересчитала девочек – за вычетом Кати все были на месте. И мы отправились в обход горок, переступая через ямки и холмики. Выйдя ко входу в интернат, я велела девочкам идти в дом, а сама задержалась, поджидая Катю. К моему удивлению, она не спешила показываться, и я в нетерпении принялась её звать. Потом уже рассердилась и быстро полезла на эти горки. Взбираться по ним было очень легко – тут все давно утоптано, и все маршруты проложены. Но лазить среди этих хаотических нагромождений в поисках нерасторопной девчонки было удовольствием небольшим, вдобавок, темнота уже явно сгущалась над местностью.

Я нашла её в какой-то впадинке под высоким столбом, который, наверно скрывал под собой остатки печной трубы. Девочка неподвижно сидела, сложив ноги по-турецки, и бессмысленно пялилась в небо. Глаза у неё были на удивление пустыми и неподвижно смотрели в одну точку. Я хотела было взять её за плечо и резко встряхнуть, как вдруг заинтересовалась: что она такое там рассматривает. Ничего особенного я на небе не увидала – ранний месяц взобрался над болотами: бледный, слабый и мелкий. И тут вдруг меня осенило: месяц-то располагался плоским срезом вверх! Так не бывает в наших широтах!
Пока я так разглядывала небо, девочка пришла в себя. Вдвоем мы спустились с горок и тут же попали на сердитую Нину Павловну. Впрочем, сердитую – явное преувеличение. Скорее уж она была озабочена. Она заперла за нами двери – на два ключа и засов, как будто опасалась побега сирот. А потом пошла хлопотать по поводу ужина и прочих всяких мелких дел, так что приставать к ней из-за какого-то там месяца, который чем-то мне не угодил, было совершенно нелепо.

Вечером мы вместе с Ниной Павловной, как обычно, последовательно обошли все этажи, и она придирчиво проверяла все двери на предмет запертости. Так же проверяла она все оконные шпингалеты, которые и проверять было ни к чему – настолько глухо они были закрашены многими слоями краски. Обойдя первый и второй этаж, мы поднялись выше. Нина Павловна отперла ключами с большой связки входные двери, ведущие с широкой лестничной площадки – они явно были этому дому неродными и поставлены позднее.
- Зачем же проверять тут, Нина Павловна? – попробовала я выразить протест против нелепого занятия.
- Как это – зачем? – с одышкой возразила воспитательница. – Таков порядок!
Но, кажется, ей и самой этот многолетний обычай был уже очень тяжел, и она собиралась переложить его на мои молодые плечи, так что, придётся мне три года теперь греметь по вечерам ключами, проверяя, как старая экономка, все пыльные помещения третьего этажа. И я более не возражала, а покорно следовала за Ниной Павловной, терпеливо заходя в помещения и трогая оконные затворы.
Здесь, наверху, было ещё интереснее, чем внизу. Здесь сохранился нетронутым старинный интерьер дома. Большие и малые комнаты были оборудованы по моде того времени, и, если бы не пыльные серые покрывала, под которыми пряталась мебель и люстры, здесь можно было бы вести аристократические приемы.
Проходя по холодному старинному паркету, я с любопытством поглядывала на завешенные простынями портреты – как только я пойду здесь в следующий раз одна, я обязательно загляну под эти серые покрывала. Мы проходили многочисленными спальнями, где монументально возвышались под пыльными пологами громадные кровати, застеленные потускневшими парчовыми драпировками – обветшалое великолепие канувшего в Лету мира.

Одна из спален оказалась не заперта – Нина Павловна дернула массивную бронзовую ручку с головой льва, и дверь открылась без ключа.
- Вот, непорядок, – проворчала она.
Наверно, сама же и забыла! – подумалось мне, когда я входила за ней следом в помещение, убранное с тяжелой викторианской роскошью, и удивительно мрачное, как все в этом доме.
Нина Павловна направилась к окнам, а я обратила внимание на портрет, с которого упало полотно. И тут мне стало страшно: на портрете был тот самый мальчик, которого я видела во сне! Это не была известная картина Томаса Гейнсборо, портрет выглядел иначе, и мальчик был отнюдь не в голубом, но это был он – его внимательные, уверенные, блестящие глаза и взгляд, которым он как будто бы впивался мне в душу!
На улице уже совсем стемнело, и Нина Павловна у подоконника чиркала спичками, чтобы зажечь свечи, а я никак не могла оторваться от этих глубоких, насмешливых и циничных глаз. Наконец, она зажгла все свечи и направилась с подсвечником к двери, что-то глухо бормоча про себя и шаркая подошвами. Сгорбленная пухлая спина, накрытая тёмной шерстяной шалью, по которой метались тени, и наклоненная голова с волосами пегого цвета – все это выглядело настолько нереалистично среди этой обстановки!
Она направилась к двери, скрипнула створкой, не оборачиваясь, вышла и закрыла дверь с той стороны!

Я онемела. Как в тот раз я лишилась способности двигаться и говорить, и лишь таращилась по сторонам. Как странно! Тут не было совсем темно – с улицы светил все тот же месяц, бледный, слабый и совершенно неестественный. И, как ни удивительно, от него хватало света – широкие белые полосы стелились от двух высоких окон. Эти лунные полотна были  резко расчерчены чёрными сетками от оконных решёток. Свет тускло рассеивался по комнате, придавая ей нереалистичный вид. В полной прострации я обвела взглядом стены и тут сердце у меня скакнуло! Мальчик улыбался.
Стена, на которой был портрет, не попадала в полосу прямого света, но слабое отраженное рассеяние создавало в этом месте некую ощутимую глубину пространства, отчего изображение мне показалось отчетливо объемным. Возможно, это создало ту странную игру света и тени, при которой лицо юного аристократа приобрело совершенно живое выражение. Не меняя положения головы, он по-прежнему пристально смотрел на меня, но его гладкие губы раздвинулись и открыли хищную белозубую улыбку – он как будто потешался надо мной. А в следующий миг мальчик повернул лицо и как будто отделился от полотна!
Дальнейшее во мне как будто было стерто, я помню лишь долгий страшный крик, но кто кричал – не знаю. Потом откуда-то взялась Нина Павловна со своим подсвечником, в котором – я это точно помню! – металось пламя. Она что-то говорила мне, трясла меня за плечо.
- Да что ж вы, Ирина Борисовна, остались тут? – растерянно спрашивала она, не замечая, что капает воском мне на одежду. – Я думала, вы за мной идёте!
Как оказалось, я лежала на полу.

Немного позже в тот же вечер мы сидели с Ниной Павловной в большой комнате, приспособленной под учительскую. Тут все стены были завешаны вышивками воспитанниц, и все полки заставлены их поделками. Было в этом месте довольно уютно, хотя пришлось сидеть без электрического света – вот почему Нина Павловна поторопила нас с прогулки.  Опять повреждение на линии.
Сидели мы вдвоем и пили какое-то вино из барских подвалов. Наверно, аристократы, что жили тут до революции, удрали во время переворота и все бросили. И странно, что ничего не разворовали. Вот все воспитательницы и подсели на дармовое угощение. Но вино было просто удивительно прекрасным. Если что-нибудь не произойдёт, я за три года тут сопьюсь, потому что нельзя жить в этом доме и не спиться. Так объяснила мне Нина Павловна, подливая мне из высокой бутылки вино, названия которого я выговорить не могу. Да и она сама его не знала, для неё это было вино «вон из того угла». А директриса любит «вот из этого ящика».
- Я тридцать лет тут живу, – глухо говорила воспитательница, сонно глядя на отблески свечей, мечущиеся по её бокалу. – Как приехала после пединститута, думала, что отработаю три года и уеду. А сама тут и осталась. Сначала выбиралась к маме на каникулы. А потом мама умерла, и комнату её отдали соседям по коммуналке. Осталась я одна. Так и живу тут.
- Да? – пьяно спрашивала я. – А почему?
- А деваться некуда, – поднимала на меня тусклые глаза Нина Павловна.
И ничего более не объясняла, покачивая головой и сонно глядя на бокал. Объяснять, наверно, было нечего – в самом деле, куда тут денешься?
- А почему луна такая? – всё же спрашивала я.
- Луна как луна, – ничему не удивляясь, отвечала Нина Павловна, и щёки её угрожающе наливались краснотой, которая яснее ясного говорила о высоком давлении.
- Нина Павловна, тебе ведь пить нельзя, – говорила я ей, не замечая, что перешла на «ты».
- Я знаю, – коротко отвечала она и допивала последний глоток, чтобы налить себе ещё.
- Что за портрет там на стене? – тупо спросила я.
Воспитательница пожала плечами и грузно поднялась, давая понять, что разговор окончен – завтра нам рано вставать, будить девочек и заниматься делами.
Проходя к себе в комнату, я слышала, как где-то тихо играет музыка – нечто похожее на механический орган. Но не пугалась – это истопник Петрович ночами слушает пение музыкальной шкатулки, найденной в один из рейдов по верхним этажам.
***
На следующее утро, проснувшись с головной болью и конкретной сухостью во рту, я мрачно решила, что больше сидеть вечерами при свечах в учительской не буду, чтобы не спиться. Нине Павловне оно привычно – тридцать лет практики, а мне тут только три года торчать, потому что никто мою квартиру никаким соседям не отдаст – это наша с мамой кооперативная собственность. Так что, кружка грога на ночь для согреву. Конечно, лучше бы глинтвейн освоить, но для глинтвейна нужны фрукты – яблоки, лимоны. А тут фруктов нет – никто не подвозит.
Весь день я провела в обычных делах, и к полудню тяжесть в голове развеялась. К вечерней прогулке я, однако, вспомнила про вчерашний случай и обратилась к Кате, которая, как обычно отиралась возле меня на прогулке.
- Катя, а что ты вчера такое видела в небе? – осторожно задала я наводящий вопрос.
Но девочка затруднялась на это что-либо ответить – кажется, она не помнила вчерашних событий. Да и не было для неё в этом ничего необыкновенного – просто по обычной её манере она замечталась, глядя в небо. К моему сожалению, я поняла, что ребёнок этот, скорее всего, страдает слабой формой аутизма. Будучи весьма неглупой по природе, они тем не менее, частенько уходила в свои мысли и тогда ни на что не обращала внимания. Наверно, и в тот раз было такое – вот почему она ничего не помнит. Когда же мы пошли с прогулки в дом, я оглянулась, думая увидеть на лишенном звезд небе такой же месяц. Но не было там ничего – одна лишь сплошная низкая  облачная пелена, к которой восходили с болот холодные вечерние туманы.

- Послушайте, Ирина Борисовна, – с тяжкой одышкой заговорила Нина Павловна. – Мне сегодня что-то нехорошо. Аритмия какая-то. Могли бы вы одна пройтись по этажам и проверить окна, двери?..
Нина Павловна в самом деле выглядела очень нездоровой: обычный багровый румянец сошел с её щёк и уступил место болезненной желтизне. Наверно, сказывается вчерашний перебор с возлияниями. Слишком поздно я поняла, что пожилая воспитательница была законченной тихой алкоголичкой.
Как бы там ни было, после отбоя я взяла ключи, старинный подсвечник с тремя свечами, поскольку снабжение электроэнергией пока не восстановили, и с тайным трепетом отправилась на этажи. Я даже обрадовалась тому, что буду делать это в одиночестве. Во-первых, я хотела ещё раз посмотреть на тот портрет. А во-вторых, намеревалась проверить в других комнатах, куда вчера так и не дошла.

Отправив девочек по спальням, я убедилась, что они закрылись изнутри, я обошла ещё раз тихий, чуть освещённый сквозь высокие решетчатые окна холл. В холодном воздухе рассеивалась тихая, печальная музыка – то развлекался со своей шарманкой неразговорчивый истопник. И этот нежный, переливчатый, серебристый звук нагнал на меня необычайную тоску, отчего я приняла вдруг решение сначала зайти в учительскую, чтобы проверить окна там. Окна, конечно, были заперты – их вообще никогда не открывали. Но за тусклыми от времени стеклами высокого буфета вызывающе красовалось высокое горлышко бутылки. И я решила принять пару капель для согреву.
Проглотив необычайно мягкое вино, я приободрилась, бдительно заперла учительскую на замок и, не забыв подсвечник, двинулась по лестнице на второй этаж. Кровь в моих жилах побежала веселее, хотя от дыхания вырывались лёгкие пары. Толстая шаль укрывала мои плечи, а на ногах были мягкие самодельные тапочки, сшитые опять же в этом доме – подошвы были войлочные, а верх – меховой. Очень подходящая обувь для такого места – шаг абсолютно бесшумен.
И вот я вошла в коридор третьего этажа. Проверять окна я не собиралась – это местное помешательство меня не захватило. Я просто дергала по ходу ручки дверей и убеждалась: никто со вчерашнего вечера сюда не наведывался и ничего не трогал. Но вот перед дверью, за которой вчера меня так напугал этот портрет, я помедлила, собираясь с духом. Потом открыла и вошла.

Наверно, вчера на меня так дико подействовала атмосфера дома, и ещё то, что меня случайно закрыла Нина Павловна. Сегодня портрет вел себя, как всякая нормальная картина: мальчик надменно и торжественно созерцал что-то в пространстве комнаты, а вовсе не на меня смотрел. Вообще-то он пялился на кровать под балдахином. И комната была вполне нормальной – просто очень старое помещение в очень старом доме, где сохранилась обстановка, которая достойна теперь стать музейным экспонатом. В таких местах всегда разыгрывается воображение.
Я повернулась и пошла к двери – меня охватило чувство неловкости за свою вчерашнюю выходку. Когда я уже коснулась пальцами холодной дверной ручки, за моей спиной раздался негромкий, но отчётливый звук –  металлический щелчок.
Вся мгновенно покрывшись холодным потом, я подскочила и обернулась, как ужаленная. Замерев от ужаса, я оглядывала комнату расширенными глазами. Дыхание прервалось во мне. Но ни единого признака чьего-либо присутствия я не обнаружила – комната пуста. Всё так же аккуратно застелена кровать – её не трогали уже невесть сколько лет. Так же чинно стоят кресла возле стены, тяжёлый столик с массивными бронзовыми лапами, пюпитр, молчащие часы в углу.
Я с трепетом воззрилась на портрет, ожидая увидеть улыбку на лице мальчика, но тот отрешённо молчал и не подавал никаких признаков жизни. И я уже решила, что мне померещилось, как вдруг с таким же чётким звуком сдвинулась с места большая стрелка больших напольных часов – она передвинулась на одно деление и снова застыла.

Сначала мне казалось, что мое сердце выскочит через горло, но потом рассудок взял свое – я рассмеялась. Да мало ли что бывает с этими старыми часовыми механизмами! Стоят иной раз годами, а потом вдруг ни с того, ни с сего надумают ходить – сделают пару рывков и остановятся. Да мало ли – пружина там какая-то ослабла, вот и сдвинулись с места шестерёнки!
Смеясь над собой, я закрыла дверь и пошла далее по коридору. В ушах у меня навязчиво звучали прозрачные металлические трели – то доносились с первого этажа переборы музыкальной шкатулки, которой был увлечён хмурый истопник Петрович.

Передо мной была дверь с фигурным номером 8. Отыскав положенный ключ, я отперла её – мною по-прежнему владела идея проверить в комнатах наличие других портретов. Музыка, что успокаивающе доносилась снизу, говорила мне о том, что в случае чего, мой крик услышат и прибегут за мной.
Не закрывая двери, я заглянула внутрь. Да, тут тоже была чья-то спальня – опять кровать под балдахином, та же обстановка комнаты. И портрет на стене висит, прикрытый полотном.
Некоторое время я колебалась – отчего-то не хотелось мне входить туда. Но потом поставила подсвечник так, чтобы он своим широким основанием заклинил щель под дверью и не дал ей закрыться. Тогда вошла внутрь с бьющимся сердцем и несмело сдёрнула покров с портрета.
Не знаю, был ли это один из тех подростков, что прошли позапрошлой ночью через мою комнату – разглядела я хорошо только одного, но был он вполне похож. Те же тёмные волосы, подстриженные коротко над бровями и спускающиеся аккуратно подвитыми краями вдоль лица до шеи, закрытой высоким глухим воротником. Очень похожее, аристократически-матовое лицо, надменно поджатые губы и слегка выпуклые глаза, равнодушно глядящие мимо меня.
Некоторое время я созерцала этот портрет в неровном свете огня, который был слишком далеко. Потом накинула на картину полотно и повернулась. И тут увидела…

Между окном и кроватью стояла на полу открытая музыкальная шкатулка. Медный диск со шпенёчками медленно вращался, и исходящий из нутра шкатулки медленный перезвон был как раз той музыкой, которую я слышала!

Я вылетела за дверь, не смея даже заорать. Никто меня не услышит тут! С бешено стучащим сердцем я кинулась вдоль по коридору, забыв, что надо осмотреть другие комнаты. Я домчалась до выхода с этажа, выскочила на лестницу и заперла трясущимися руками дверь на этаж. Ноги не слушались меня, и я, пройдя один пролёт лестницы, села на холодные ступени.
Сколько мне ещё придётся обходить эти этажи? Когда вернётся педагогический состав? О, Боже мой, выдержу ли я ещё хоть вечер?!

Спустившись вниз, в холл, я прислушалась: не слышно ли откуда музыки? На удивление всё было тихо, настолько тихо, что эта тишина стала давить на меня, как пресс. Я почувствовала удушье, воздух стал как будто вязким и забивал мне глотку, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Паника овладела мною, и густой звон загудел в моих ушах. Я в ужасе вдруг поняла, что принесла с третьего этажа сюда нечто ужасное – оно выскользнуло за мной в двери и теперь растеклось по холлу невидимой тушей, ожидая, когда я двинусь с места, чтобы схватить меня!!
И тут мои напряжённые нервы уловили недалёкий звук – солидный, басовитый храп. Наверняка храпела Нина Павловна – при её-то комплекции и привычке напиваться на ночь! И, странное дело, ужас тут же оставил меня. Собственное поведение мне показалось нелепым. Нина Павловна тут тридцать лет живёт, каждый угол знает, и ничего не боится!

Когда я добралась до своей комнаты, то уже чувствовала изнеможение – так мне дался этот обход третьего этажа! Но, попытавшись открыть замок, обнаружила, что ключ не поворачивается! В мгновенной панике я принялась крутить ключом в разные стороны, словно сомневалась в себе – точно ли я помню, в какую сторону нужно открывать! И оказалось, что замок просто не закрыт – моя комната не заперта!
С дурным предчувствием я прокралась внутрь. Комната была погружена во мрак, и только освещался слабыми бликами от догорающего в камине угля мой диван, на котором спала Катя.
Дрожащими руками я растерла по шее внезапный пот. Мои нервы уже были на пределе. Наверно, девочка пришла ко мне, ждала меня и уснула, а я тем временем вместо того, чтобы быстро обследовать третий этаж, предавалась диким страхам.
Так что, благополучно вернувшись от своих ужасов в комнату, я смогла наконец-то спокойно прилечь. Устроив Катю поудобнее, я расположилась на другом диване – благо, что в посадочных местах у меня недостатка не было. Закрыв глаза, я некоторое время наблюдала под веками мелькание бесформенных зелёных пятен, но потом всё успокоилось, и я заснула.

Проснулась я от какой-то вспышки и легкого звука – как будто комар зудел тихо-тихо.
«Вставать пора?» - подумала я, чувствуя, что сквозь веки пробивается свет. Но тут сквозь сон сообразила, что встаю я в шесть часов. Когда ещё темно. И что должен прозвенеть будильник.
Открыв глаза, я не сразу поняла, в чем дело. А потом сообразила – дали электричество! Одинокая лампочка, что свисала с потолка на длинном шнуре и так не соответствовала интерьеру, теперь светилась тусклым неровным светом, но вид этого единственного современного тут предмета несказанно успокоил меня. Прищурившись, я посмотрела на будильник – со сна глаза ещё плохо видели. Было три часа ночи.
Очевидно, я не выключила свет вчера. А, может, Катя, придя ко мне, напрасно щелкала выключателем. Вставать мне не хотелось, и я, вздохнув, решила оставаться в постели и закрыть глаза одеялом.
Я уже хотела перевернуться на бок, как вдруг что-то насторожило меня. Я снова увидала раскрытую дверь в стене – ту самую, за которой была кладка. Я ведь забыла, что так и не нашла засов. И просто приткнула створку на место. Теперь она снова была открытой.
Лёжа под одеялом, я соображала: встать сейчас, чтобы закрыть, или плюнуть на всё и постараться заснуть. До подъема ещё три часа, и вполне могу выспаться. То, что случилось в следующий момент, осталось для меня загадкой: спала ли я на тот миг и видела сон, или всё это произошло на самом деле.

Дверь в мою комнату бесшумно отворилась, и в неё вошли один за другим те же ребята, каких я видела позапрошлой ночью. Так же бесшумно они пошли мимо кресел и шкафов, отлично видимые мне, а я лежала, вытаращив болящие от света глаза, и безмолвствовала в окоченении. Ровно  ступая вслед друг другу, они миновали мой диван. И последним снова был тот «мальчик в голубом». Все восемь, проходя мимо, уже не делали вид, будто бы меня не видят – напротив, приближаясь к моему дивану, они поворачивали голову изящным отточенным движением и насмешливо смотрели мне в глаза.
Закрывшись одеялом до носа, я с ужасом наблюдала, как они прошествовали к той двери, и последний издевательски ухмыльнулся на прощание. Когда за ним закрылась створка двери, я вскочила с места и бросилась следом. Я ногтями вцепилась в эту сворку и пыталась открыть её, поскольку ручки не было. Напрасно – ничего у меня не получилось. Створка как будто намертво приросла к другой.
Вернувшись к дивану, я закуталась в одеяло и так сидела до самой побудки. Не в силах заснуть – меня трясло.
***
- Нина Павловна, я хочу сегодня ночевать в комнате у девочек, – заявила я, встретив на завтраке старшую воспитательницу.
Она некоторое время удивленно смотрела на меня, потом без всяких вопросов согласилась. У меня отлегло от сердца.
День я провела в прекрасном настроении. Раз девочки ничего не боятся, значит, у них в комнатах нет никаких призраков.

Проблемы начались, как обычно, ближе к вечеру. Первым делом я обнаружила, что, оказывается, плохо понимаю детей. Узнав, что я буду спать в их спальне, девочки переглянулись со странным видом. Потом я видела в течение дня, как они собирались и о чем-то шушукались. Я так поняла, что они не хотят, чтобы я спала в их спальне. Наконец, я подошла с прямым вопросом к старшей из девочек, пятнадцатилетней Ане, которая явно была лидером в этой группе:
- Девочки, почему вы не хотите, чтобы я спала в вашей спальне?
Я полагала, что знаю настоящую причину – во всякой детской группе есть свои маленькие секреты. Может, они ночами сказки рассказывают друг другу, или придумывают истории про мам. Но ответ меня изумил:
- Опять с нами будет эта… - недовольно ответила Аня, коротко кивнув в сторону Кати, которая по своему обыкновению сидела и безучастно смотрела в окно.
Я изумилась. Оказывается, я не сумела распознать скрытую вражду! Вот почему бедная девочка избегала играть с другими воспитанницами и всё больше жалась ко мне.
- А почему вы так относитесь к ней? – терпеливо спросила я, желая навести ясность в этом деле.
- Ненормальная она, – ответила другая воспитанница.
- В чем это видно?
- Ни в чем не видно, – дерзко ответила Аня. – Это ей все видно, а нам ничего не видно!
Такой ответ меня не устроил. Я решила поставить этого самозваного лидера на место.
- Итак, в чем конкретно вы её обвиняете? – спросила я твёрдо и для пущей убедительности упёрла руку в бок.
- Она говорит, что видит тут мальчишек, – со смешком ответила третья девочка. И все прыснули в ладони.
Наверное, я побледнела, потому что у воспитанниц вдруг сделались испуганные лица – они с виноватым видом переглянулись и начали потихоньку отходить от меня. Возможно, они приняли мой испуг за гнев, потому что старшая из них, Аня, принялась объяснять:
- Ей все время что-то видится. То ей музыка играет среди ночи, то вдруг ветер дует ни с того, ни с сего. А ещё она видит двери, где их нету.
Меня, кажется, качнуло, потому что Аня испуганно вскрикнула:
- Ирине Борисовне плохо!
Всё же они были весьма неплохими девочками, потому что тут же побежали за Ниной Павловной и скоро привели помощь.

- Что ж вы, Ирочка, такая слабая у нас? – бубнила Нина Павловна, подсовывая мне под нос ватку с нашатырём. – Такая молодая и слабая такая…
В ответ на это я пробормотала что-то невразумительное про то, как в три ночи вдруг зажёгся свет, и я больше не могла заснуть – все это вполне могло быть правдой. Ведь не рассказывать же ей про музыкальные шкатулки, играющие сами по себе, и про портрет, глядящий на меня. И уж конечно, про мальчиков, которые шатаются у меня по комнате ночами.
- А, оно бывает, – вздохнула Нина Павловна. – Глотните-ка, Ирочка, вина немного – вам надо, а то у вас вся кровь от лица отлила.
Глотнув вина, я в самом деле немного пришла в себя. Но вечером, сидя в общей комнате и занимаясь с девочками рукоделием, я время от времени поглядывала на Катю. Она сидела, безучастно держа на руках вязание и глядя в темноту за окном. Время от времени она, встрепенувшись, провязывала пару рядов и снова впадала в состояние прострации.
- А я-то гляжу, вы с ней ладите, – проговорила тихо Нина Павловна мне на ухо. – Больная она.
- И чем?
- Психически больная. Но вы не бойтесь, она безобидная. И учится, кстати, неплохо, только рассеянная очень.
- А по ночам она не ходит? – спросила я, вспомнив, как оба раза дверь в мою комнату оказалась незаперта, хотя я была уверена, что запирала.
- Девочки говорят, что ходит иногда, – вздохнув, проговорила добрая Нина Павловна.
Продолжать мне не хотелось, и я никак не могла решить, что мне делать дальше – как под удобным предлогом вернуть Катю обратно в общую спальню, чтобы девочка не подумала, что я пытаюсь от неё избавиться. Бедняжка искала защиты, а я тут же её от себя отталкиваю, как только узнала о её странностях.
Девочка смотрела в окно и, как мне показалось, её голова едва заметно покачивалась, словно следовала какой-то неслышной никому мелодии. Тоненькие губки Кати чуть поджаты, как будто она напевает про себя, а глаза задумчивы и отстранены. Она явно не присутствовала со всеми. Как ещё будут остальные относиться к подобным странностям?
Как бы там ни было, я сегодня решила спать у девочек.

В большой палате с побелёнными сводчатыми потолками располагалось двадцать пять кроватей, хотя жили здесь только тринадцать девочек. Скромные односпальные койки с никелированными спинками-трубами, похожие на больничные – они явно не гармонировали с обстановкой дома. Такими же простыми были и белые тумбочки – у каждой своя. Обстановка прямо спартанская. Все девочки разместились на койках вдоль наружной стены, и только Катя, как отщепенка, спала возле двери.
Я несколько времени поколебалась, какую койку выбрать – все они были одинаковы и застелены однотипными шерстяными одеялами. Но возле стены проходила труба отопления, а я любила тепло. Поэтому и выбрала койку в самом углу, возле побеленной стены.
Возня по койкам быстро стихла и, против моих опасений, девочки не стали рассказывать никаких историй, они вообще заснули быстро и легко, а вот мне отчего-то не спалось. Здесь было гораздо теплее, чем в моей комнате.
Я лежала и раздумывала над теми словами, что услышала сегодня. Разве не странно, что мои ночные видения были так похожи на причуды Кати?
Закрыв от усталости глаза, я, кажется, начала впадать в дрему. Лёгкий шум в ушах не мешал мне, а наоборот – призывал ко мне сон. Тихий-тихий звон, как будто слабый голос далеко поющего колокольчика – такой мечтательный, такой нежный. Мне почудилось, что я вернулась в лето – вокруг меня запорхал рой бабочек с белоснежными крылышками. Они меня очаровали, и мне хотелось поймать хоть одну на память. Я стала ловить их, но они ловко ускользали, трепеща своими слабыми крылышками. Тогда я просто протянула руку, и одно из этих удивительных созданий доверчиво село ко мне на пальцы. Тут откуда-то потянуло ветром, и этот лёгкий белый лепесток слетел с моей руки.
Я открыла глаза, не понимая, что меня разбудило. Приподнявшись на локте, оглядела ряд кроватей – воспитанницы спали. Ничто, кажется, не мешало снова спокойно улечься, как вдруг я увидала нечто, отчего сон отлетел от меня. Дверь, запертая мною накануне, была открыта. Я быстро глянула на кровать Кати. Она была пуста.
Еще ничего не понимая, я соскользнула с теплой постели и нащупала ногами тапки. Длинная ночная рубашка, которую мне тоже предоставила из запасов интерната Нина Павловна, была довольно теплой. Фланель гораздо лучше греет, нежели те легкомысленные шелковые сорочки с кружевами, которые я наивно привезла с собой вместо по-настоящему теплых вещей. Но в целом в этом облачении я походила на пациентку палаты для сумасшедших. Накинув на плечи шаль, я осторожно двинула к двери. И тут вдруг осознала, что машинально покачиваю головой в такт слабой мелодии. Похоже, что близкое общение с больной девочкой для меня даром не прошло – я начинаю слышать музыку. Это была всё та же знакомая мелодия в исполнении механической игрушки, но к ней примешивались звуки колокольчика и, как ни странно, отчетливо слышимые трели флейты.

Настенные бра слабо светили, периодически теряя накал - от  недостаточного напряжения в сети. Поэтому глубокий проём коридора то  и дело погружался в кромешную тьму, а затем видимость медленно  и неохотно восстанавливалась. Я двигалась почти на ощупь. Едва дыша, чтобы не пропустить малейших звуков.
Тихая странная музыка доносилась как будто издалека, и в то же время казалась близкой – какой-то околдовывающий, заманивающий танец. Это нельзя даже назвать мелодией - смесь разных звучаний. Непрерывный, вкрадчивый, тягучий голос музыкальной шкатулки – было в нём что-то томное, кошачье, как иногда коты разнежено и мягко перебирают лапами, чуть выпуская когти, и едва слышно урчат от удовольствия – чувственно и сладко. Поверх бархатных альтовых тонов парили тонкие трели невесомого, как будто невещественного колокольчика – словно ребёнок, расшалившись, бегает с хрустальным колокольчиком. И третий слой – печальный, как плач ночного ветра в печной трубе, голос флейты.
Я добралась до холла и осторожно высунулась из-за угла.

Большое, просторное помещение слабо освещалось лунным светом – он проникал через высокие зарешеченные окна. Холл был словно поделён между серебристым светом, расчерченным в квадраты, и полосами глухой, непроницаемой черноты. Посередине одного лунного прямоугольника медленно кружилась Катя.
Подняв руки с вяло свесившимися кистями и склонив набок голову, она переступала босыми ногами по холодным плитам пола. Глаза её были закрыты.
Едва дыша от страха, я огляделась – кроме девочки в холле не было никого, и непонятно, откуда шла эта музыка. Тогда я осмелилась подойти к девочке и тронула её за плечо. Она опустила руки, они бессильно повисли вдоль тела, и продолжила свое кружение – все так же, с закрытыми глазами. Лицо её не выражало ничего. Едва я взяла ребёнка на руки, как музыка тут же стихла, а Катя безмятежно посапывала, прислонившись головой к моему плечу.
Крадучись, словно совершала преступление, я вернулась обратно в палату и уложила девочку в кровать. Руки Кати были ледяными, а про ноги и говорить нечего. Подоткнув ей со всех сторон одеяло, я осмотрела остальных девочек, с которыми все, кажется, было в порядке – они спали. Тогда я подумала: что делать с дверью? Закрыть её нечем – ключ исчез. Я улеглась в свою койку, закрылась одеялом до носа, чтобы отогреться, и решила не спать – почему-то мне казалось, что в состоянии бодрствования я смогу воспрепятствовать всякой мистической напасти, надумай она залезть в палату.
Утром же проснулась я оттого, что меня будили. Кажется, я проспала.
- Ирина Борисовна, откройте двери, – говорили мне.
В первый момент я ничего не поняла, потом вспомнила, что надо отпереть дверь и выпустить девочек для умывания и прочих утренних дел. Поднялась, накинула на фланелевую сорочку большую шаль, взяла ключ из тумбочки и отперла дверь. И только потом до меня дошло: а ведь дверь была  закрыта на замок!
Выходит, все ночное приключение мне только приснилось!

Дальнейшие несколько дней потянулись томительной, однообразной чередой. Нина Павловна что-то окончательно разболелась и все дни лежала в своей комнате в полудрёме, оставив на меня все обязанности по интернату. Я забегалась между кухней и прачечной, назначая воспитанниц в помощницы угрюмой и неразговорчивой кухарке и следя за стиркой, просушкой и глаженьем белья. То хорошо, что девочки все были хорошо приучены к работе и делали свое дело прилежно. Кроме того, близились осенние холода, и требовалось заполнить угольные ящики в палатах, на кухне, классах и учительских помещениях. Об этом пришлось договариваться с нелюдимым истопником Петровичем.
Пока он молча накидывал лопатой в вёдра уголь, я стояла возле дверей подвала, кутаясь в большой тёплый платок грубой шерсти. Глядя, как неопрятный худой старик широкими махами подхватывает уголь, я пыталась представить, как он поздним вечером, после рабочего дня слушает свою музыкальную шкатулку. Наверно, он присаживается в своей тесной каморке возле кухни на узкую, аккуратно застеленную кровать, торжественно достает из тумбочки массивную старинную шкатулку, осторожно заводит её резным ключиком, а затем сидит и слушает её таинственно-печальную музыку, задумчиво склонив набок седую голову и глядя в угол ничего не выражающими глазами, словно грезя.
Так, уйдя в свои фантазии, я пропустила вопрос, который задал мне Петрович.
- А? – растерялась я.
- Вы проверяете третий этаж? – в своей обычной хмурой манере спросил истопник таким тоном, как будто спрашивал, не хватит ли для кухни угля.
Этот вопрос заставил меня растеряться. Дело в том, что за эти дни я ни разу не ходила наверх – слишком уставала, заменяя Нину Павловну. Да и потом, с чего бы истопнику задавать мне подобные вопросы – его ли это дело? Тем не менее, я машинально ответила, что проверяю. Он мрачно кивнул и вернулся к своей лопате.
- Вам нравится музыка? – сорвался с моих губ вопрос – сама не знаю, почему. Может, из-за того, что Петрович первый заговорил со мной.
- Какая музыка?
- Вы вечерами слушаете музыку, - попыталась объяснить я.
- Ничего я не слушаю, - неприветливо буркнул он.
Тут в котельную прошли девочки, чтобы отдать пустые вёдра и взять полные. Их приход заставил меня молчать, и лишь после того, как воспитанницы ушли, я спросила:
- Разве у вас не играет вечерами музыкальная шкатулка?
Он остановился, оперся руками о лопату и искоса посмотрел на меня.
- Не знаю, о чем вы говорите. У меня нет никакой шкатулки.
- Так значит, эта музыка… - растерянно проговорила я.
Петрович не ответил, он снова занялся своей работой, насыпая уголь в ведра. А мне невольно пришла на память картина: как я увидела во время обхода этого проклятого третьего этажа в комнате играющую музыкальную шкатулку. И тут мне ясно представилось, что истопник говорит правду: никакой музыкой он вечерами не развлекался, и никакого таинственного увлечения у него не было. Откуда же доносилась музыка?
Мне стало нехорошо, и я под незначительным предлогом отошла от дверей подвала – тут справятся и без меня.

После ужина я решила навестить Нину Павловну. Ей стало уже гораздо лучше – давление снизилось, но осталась слабость.
- Вы проверяете двери на третьем этаже? – сонным голосом спросила она меня, и я снова солгала, чтобы не тревожить больную. А сама дала себе слово нынче же после отбоя проверить третий этаж.

Чем ближе к назначенному часу, тем более мне становилось не по себе. Я проследила за тем, чтобы все воспитанницы умылись на ночь и сходили в туалет. Потом обошла обе палаты и пожелала всем спокойной ночи. Потушила светильники в коридорах через один. Проверила, заперты ли наружные двери, оглядела все окна первого этажа. Наконец, мне более нечего было делать, как только идти наверх. Остановившись возле лестницы с тяжёлым подсвечником, я поставила его на тумбу и зажгла свечи – наверху электрического освещения нет. И вот, стараясь ступать бесшумно, я двинулась наверх. У самых дверей я поставила подсвечник на пол и стала искать в связке нужный ключ.
Замок ударил по нервам резким щелчком, дверь тяжело отворилась, и в проём пахнуло длинной струей холодного воздуха из нетопленного коридора третьего этажа. Все три свечи тут же погасли.
Это было явно плохое начало, отчего мне тут же захотелось убежать прочь. Но я и так уже несколько дней не выполняла эту странную обязанность, к которой все тут относились так серьёзно. Так что я опять поставила подсвечник на пол и стала нашаривать в кармане спички, попутно вглядываясь в тёмный коридор, освещённый лишь тусклым светом месяца, падающим из-за тяжёлых портьер на окнах. Он делил коридор на чёткие отрезки – глухие темные и лунно-клетчатые. Геометрически расчерченные тени падали на чопорные дубовые панели и массивные двери в комнаты. И вот тогда я поняла, что есть в этом что-то неестественное. Продолжая нашаривать завалившиеся в кармане спички, я рассматривала коридор, пытаясь понять, в чем дело. Наконец, достала коробок и чиркнула спичкой. Огонёк вспыхнул, но тут же погас от сквозняка.
Откуда тут сквозняк? Вторая попытка тоже не дала успеха, и я оставила попытку зажечь светильник. Замирая от страха, я вгляделась в коридор и вдруг поняла, что меня насторожило в нём – двери были открыты! Да, те самые двери, которые я тщательно проверяла в последний раз, дня три назад, когда была здесь. Ни у кого, кроме меня, не было ключей от третьего этажа, поскольку только я все эти дни исполняла обязанности ключницы.
Минуту-две я колебалась, не смея отойти от входной двери. Потом догадалась использовать бесполезный подсвечник – я заложила его так, чтобы створка не могла захлопнуться. И двинула по коридору с намерением на этот раз точно запереть все двери.
Ни звука не было слышно, такая тишина стояла. И мне казалось, что за мной кто-то наблюдает. Пришли на ум те мальчики в средневековой одежде, которые привиделись мне во сне. Всё на этом проклятом третьем этаже действовало мне на нервы, оттого чудились мне всякие жуткие вещи, как тогда с этим улыбающимся портретом. Или когда я нашла эту шкатулку, звуки игры которой мне потом прислышались. Галлюцинации это и больше ничего. Нервные галлюцинации.

Дойдя до первой двери, я на мгновение замерла, набираясь духу перед тем, как заглянуть внутрь. Вмиг представился мне тот портрет на стене, и насмешливый взгляд мальчика в голубом. Тяжёлые портьеры, полные пыли, массивные часы в углу, темные потолки морёного дуба и кровать, покрытая потемневшей старинной парчой. Мне придётся пройти через эту комнату, огибая кровать с балдахином, чтобы проверить окна. И эта дверь, она ждёт меня, как ждёт добычу капкан. Как только я войду, он захлопнет пасть.
На мгновение у меня возникла паническая мысль: бежать. Но я превозмогла свой страх – ведь Нина Павловна каждый вечер до меня взбиралась по лестнице и обходила все эти пустующие комнаты. Зачем? Никто не говорил мне.
Ничего там нет, ничего. Всё тихо. Слишком тихо. Так мертвенно тихо.

Сосчитав до трёх, я выдохнула воздух и встала в проеме. В первый момент я ничего не поняла. А потом мое сердце глухо ухнуло и заколотилось так, что в глазах потемнело.
Шагах в трёх от двери стояла одинокая свеча в подсвечнике. Ровное пламя горело, не колеблясь. Высокий столбик чуть желтоватого воска, а вовсе не стеарин, как в тех свечах, что были у нас в пользовании. Никаких потёков, словно свечу зажгли только что.
Мысли мои враз испарились, уступив место бездумному страху. Несколько мгновений я смотрела на огонёк, не зная, как поступить. Казалось мне, что нужно погасить свечу, но как сделать эти несколько шагов до неё? А как проверять окна? Для этого надо пересечь всё помещение! О, Нина Павловна, как ты вообще всё это делала все эти годы? Откуда брала мужество, как умела подавлять в себе страх?
Я не могла решиться – так и стояла, как окаменевшая, и глядела на свечу. Внезапно пахнуло сквозняком – откуда, не пойму! – и свеча потухла. Себя не помня, я захлопнула дверь и моментально заперла её. Стоя возле неё с колотящимся сердцем, я смотрела дальше по коридору – на неподвижные двери – и понимала, что должна пройти их все. Я должна закрыть их, иначе… Что будет иначе?
За те три дня, что меня тут не было, пока я не следила за третьим этажом, здесь хозяйничала какая-то иная сила. Меня подстерегали, давали знаки, предупреждали. И я сдалась, не столько под напором обстоятельств, а сама себя убеждая, что ничего особенного не случится, если я немного пренебрегу непонятными местными предосторожностями. Теперь я одна и некому мне объяснить, в чем дело. Как быть? Убежать и оставить всё, как есть. Кто знает, вдруг возникнет пожар.
Отчётливо ощущая, как по спине течёт холодный пот, я двинула к следующей двери. Сердце колотилось так, что шум стоял в ушах. За три года у меня возникнет такая же гипертония, как у Нины Павловны. Это точно.

За дверью, метрах примерно в трёх, стояла на полу свеча. Ровный огонёк слабо освещал большую комнату, углы которой утопали в полной темноте. Но взгляд мой боязливо скользнул к стене напротив кровати с балдахином. Портрет был на месте, мальчик на нём был неподвижен, и лишь глаза его неотрывно смотрели на свечу. И я могла поклясться, что в его зрачках плясали крошечные отражения огня.
Мгновение я смотрела на портрет, и воображение мне рисовало, как сейчас эти темные глаза оторвутся от созерцания свечи и обратятся ко мне. Тогда я не выдержу и сойду с ума. Но мысль ещё жила во мне: как затушить свечу. Казалось мне, что это и есть самое главное. И в то же время я не могла заставить себя покинуть двери. Какое там проверять окна – это было свыше моих сил!
И снова пахнул таинственный сквозняк, словно убедился в моей неспособности войти в комнату, словно проверял меня. Так, каждый раз слабея от ужаса все более и более, я обошла все восемь дверей, везде было одно и то же: на одинаковом расстоянии от двери – так, чтобы я не могла достать – горела свеча. Минуту горела, а потом гасла от сквозняка. И больше ничего там не было, но и этого для меня было более, чем достаточно. Закрыв последнюю дверь на ключ, я двинулась на выход. Проходя светлые, расчерченные прямоугольниками полосы, я чувствовала слабое облегчение. Минуя же тёмные тени, я испытывала первобытный ужас. И всё казалось мне, что сейчас дойду я до выхода с этажа и обнаружу, что подсвечник мой исчез, и дверь наглухо захлопнута. Дальше этого мысли не текли – за этим рубежом была сплошная тьма. Рассудок едва слушался меня.
Подсвечник был на месте, он верно охранял выход, не давая захлопнуться двери. И я поспешно выскочила вон, испытывая облегчение при мысли, что всё закончилось. По крайней мере, на сегодня.

Шатаясь от неимоверного напряжения, я пересекла пустынный холл и побрела по коридору к себе в комнату. Была у меня мысль: не лучше ли пойти к девочкам в палату. Но я решила никого не тревожить поздним визитом. Думала я, пробираясь в свою холодную нетопленную громадную комнату, что не смогу я заснуть в эту ночь. Но, забравшись на широкую тахту и укрывшись до подбородка холодным и тяжелым одеялом, я неожиданно легко заснула, словно провалилась в глухой сон без сновидений.
***
- Что-то вы плохо выглядите, Ирина Борисовна, - сказала мне Нина Павловна, тяжело и с одышкой двигаясь по коридору первого этажа. – Устали, наверно. Ну ничего, скоро вернётся из отпуска весь педколлектив, и вас заменят.
Пожилая учительница возвращалась из туалета, поход в который отнимал у неё все силы.
- Давайте я помогу вам, Нина Павловна, - послушно предложила я ей своё плечо. Унылая мысль о том, что коллега ещё не скоро сможет исполнять свои обязанности и, следовательно, мне снова придётся хоть раз в три дня обходить этот жуткий третий этаж, приводила меня в состояние бессилия и отчаяния. Пожилая учительница с благодарностью приняла мою помощь, но вместо того, чтобы идти к себе в комнату, тяжело направилась ко входным дверям.
- Что-то нынче погода нехорошая, – тяжело дыша, сказала она мне, хотя погода как раз была обычной – прохладное безветрие.
- Не надо бы вам сегодня выходить гулять с девочками, – добавила она.
Не поняла я, чем вызвано это замечание, и поспешила отвести больную обратно в постель, не споря с ней и не переча, чтобы она не беспокоилась. Не сегодня-завтра прибудут из отпусков учителя, и всё будет нормально.
В тот же день после обеда девочки подошли ко мне и спросили, почему они не идут гулять. В самом деле, почему? Погода вполне хороша, ветра и дождя нет. Так что я велела всем собираться.

Странное ощущение охватило меня, едва мы вышли на кирпичное крыльцо интерната. Вроде, всё нормально, и в то же время неосознанное беспокойство. Я огляделась, и моё внимание привлекла странно маленькая луна на ещё светлом небе. Вернее, месяц, но наклоненный так странно, под непривычным углом – так, что срез был почти горизонтален. Вспомнилось мне что такое же зрелище видела я в тот вечер, когда привиделись мне в моей комнате восемь мальчиков, идущих от замурованной двери. Да, теперь мне показалось, что я действительно видела в окне такой странный месяц – краем глаза. Впрочем, раздумывать над таким странным явлением мне было некогда – девочки с оживлёнными возгласами кинулись через двор на свое любимое место игр – к тем поросшим мхом и затянутым усохшей почвой каменным обломкам.
Дети принялись, как обычно, играть в прятки и быстро, как мыши сновать среди этих столбов и древних развалин. А я уселась на один такой словно вывороченный из гигантской крепостной стены красный кирпичный обломок, чтобы хоть немного отдохнуть от беготни, которая свалилась на меня за болезнью Нины Павловны.
Если бы я знала, во что выльется это моё ослушание и самостоятельное решение вывести девочек погулять! До сих пор, уже спустя много лет, я так и не могу дать никакого объяснения тому, что последовало дальше. Ко всем странностям старого интерната прибавилось нечто совершенно мистическое и дикое. До сих пор меня порой пробирает дрожь, стоит мне увидеть на дневном небе маленькую бледную луну. Но ещё страшнее стали для меня безоблачные звёздные ночи, когда кажется, что нет над головой спасительного воздушного слоя, и вся глухая чернота космоса хищнически нацелилась на тебя.

Очнулась я оттого, что на моё плечо легло мягко что-то непонятное. Я подумала, что это Катя подошла и по своей пугающей привычке молча трогает меня за плечо. Не успела я оглянуться, как мне прямо в ладони так же тихо опустилось нечто такое же нежное, но липкое! Машинально стряхнув это с ладоней, я увидала, что с неба подобно крупным, очень крупным хлопьям снега падает что-то вроде бесцветных медуз – комки какой-то прозрачной плазмы, похожей на кисель. Тихо опускаясь на сухую землю, они не растекались и не впитывались в землю, а слипались, быстро образуя на земле сплошной ковёр.
Я оторопело оглянулась на девочек, а те стояли, подняв лица наверх и с удивлением глядя на странное явление. Пышные комки медленно спускались с неба, тихо опускались на головы и плечи девочек и далее легко скользили к земле, не оставляя на пальто никакого следа. Тут кто-то из воспитанниц не выдержал, и раздался панический визг, а следом заголоси и остальные. Воспитанницы бросились с горок вниз, но ноги их скользили в этой густой слизи, слой которой на изумление быстро нарастал, закрывая собой землю.
- Ирина Борисовна! – раздался крик от дверей. – Что вы делаете?!! Ведите скорее девочек домой!
Это кричала Нина Павловна, бледная и страшная, стоя в массивных дверях интерната. За ней в страхе выглядывали обе поварихи и даже истопник Петрович. Никто из них не решился переступить порог.
- Сюда, сюда! – кричали они, размахивая руками и усугубляя панику от непонятного.
Девочки одна за другой скатывались с горок, едва держа равновесие, и бежали к дверям. Наиболее проворные тут же были схвачены и втянуты внутрь, а остальных подбадривали изо всех сил, пока те, упав в странный прозрачный кисель, кричали, разглядывая свои руки, словно ожидали увидеть нечто ужасное.
Я металась между ними, подхватывая их с земли и сама чудом не падая. Но удивительное вещество не прилипало к рукам и даже не оставляло следа на ладонях – как будто оно не принадлежало нашему миру. Скользкие комки соединялись в одну сплошную массу, а та ровным слоем покрывала землю. И помню я до сих пор эту гладкую ровную поверхность, сквозь которую был виден каждый камешек на земле и каждая песчинка – как будто толстое жидкое, холодное стекло накрыло всё вокруг.
Так переправив всю группу в безопасное место, я кинулась на горки – искать, не остался ли там кто-то. Было у меня смутное ощущение, что среди спасенных девочек не было Кати. Наверняка она сидела по своему обыкновению где-то среди камней, подобрав ноги под полы пальто и глядя рассеянно в пространство.
- Ирина Борисовна, сюда! – надрывалась Нина Павловна.
- Я сейчас! – крикнула я в ответ. – Мне надо поискать Катю!
- Вернитесь, Ира! Немедленно вернитесь!
- Иди обратно! – гаркнул бледный от испуга Петрович, высунувшись в дверь.
Не понимаю как мне удалось залезть на эти горки – все под ногами скользило, а рукам не за что было уцепиться. По замшелым столбам медленно сползали эти прозрачные медузы и собирались в ямках между горок. Всего за пять минут этой жуткой слизи набралось так много, что она скопилась в углублениях и теперь стояла там, как вода – ровная и неподвижная, едва белесая и совершенно прозрачная. Ноги мои до середины голени погружались в этот ужас, я скользила, хватаясь за выбоины в столбах. И вот увидела я Катю.
Девочка лежала на дне одной впадины, погребённая под толстым слоем прозрачного киселя. Глаза закрыты, лицо бледное и спокойное, руки сложены на груди. Держась одной рукой за кирпич, я с содроганием погрузила вторую в эту массу и с ужасом поняла, что не достаю. Казалось, девочка близко, только руку протяни, но пальцы мои не доставали до неё и только ощущали неестественно скользкую консистенцию прозрачного вещества. Я поняла, что для спасения ребёнка мне придётся нырнуть с головой в этот сверхъестественный кошмар. И не смогла этого сделать. Тогда я в отчаянии оглянулась на крыльцо, где под прикрытием козырька стояли все остальные взрослые обитатели нашего старого замка. Они снова замахали мне, уже молча. И показывали руками вверх.
Я подняла глаза и содрогнулась.

Падение прозрачных комков прекратилось. Теперь сверху мрачно и тяжело спускалась глубокая, несвойственная здешним местам глубокая синева, в которой мерцали звёзды. Чужое небо стремительно растекалось над нашей землёй. И маленькая белая луна дико сияла над не нашим горизонтом. Чуждая картина проявлялась со всех сторон  - тоже болота, но совсем иные. Не наши, бледные и чахлые деревца и серенькие кочки, а глухо-чёрные окна топи, и хищные ветви засохших деревьев. И воздух – совсем иной, не наш, а острый, леденящий, пронзительный и резкий. А в следующий миг долгий звук пронёсся над землёй – как будто рог трубил.
Тогда не помня себя, я сбежала с горки и торопливо заковыляла к дому, забыв про Катю, потому что ничем я уже помочь ей больше не могла. Мне кажется, я шла ужасно долго, на самом деле, наверно, пронеслась. Вскочив на крыльцо, я скинула с себя одним движением пальто и тут же вскочила в дверь, которую за мной мгновенно захлопнули, и поспешный скрежет засовов подтвердил, что задержись я ещё хоть на мгновение, пришлось бы мне оставаться снаружи, а там… не знаю, что бы было.
Бледное лицо Нины Павловны, её огромные глаза и ужас в них – вот первое, что я встретила внутри. Не говоря ни слова, она бросилась к высокому окну в холле, а вместе с ней и остальные. Ни слова упрека мне, как будто не была я ни в чем виновата. А в чем я виновата, так до сих пор не знаю. Но вместе со всеми я приникла к окну и наблюдала ту картину, что происходила там, снаружи. Видела своими глазами, но ничего не поняла.

Мерзкий кисель растаял без следа, как будто не было его, и глазам представилось нечто удивительное: вместо затоптанной земли двора появилась блестящая в лунном свете брусчатка. А на месте развалин возникло целое строение – часть стены с кирпичной лестницей, глубокими нишами внизу и крытой анфиладой по верху. Всего видно в окно не было, обзор неширок, но среди двора возникло движение.
Откуда-то они появились, все восемь – те мальчики, которых я видела у себя в комнате и портреты которых висели в комнатах третьего этажа. Одетые в свои средневековые костюмы, точно такие же, как на картинах, они медленно и торжественно вышли на середину двора и построились в линейку. Сверху это зрелище ярко, как в театре, заливал белый свет луны, и оттого всё было видно удивительно ясно.
Мы все, как завороженные, наблюдали за этим, и никто не говорил ни слова. И вот от одной из тёмных ниш в стене отделилась небольшая фигурка и двинулась к почтительно застывшему эскорту в центре двора. Я догадывалась, кого вижу, но рассудок мой утопал во множестве необъяснимого. Это была Катя.
Медленно вышла девочка на середину двора и остановилась, спокойно глядя вверх – на луну и как будто ничего вокруг не замечая. Тогда мальчики неторопливо пошли вокруг неё, словно совершали па какого-то старинного танца. И тогда послышалась приглушённая двойными стёклами музыка – медленное звучание музыкальной шкатулки, голос которой столько времени тревожил меня. Мальчики кружились, совершали церемонные поклоны, вздымали руки, словно набрасывали что-то на Катю. И через минуту девочка предстала уже в ином виде – одетая в старинное длинное платье, с высоким колпаком на голове и вуалью, прикреплённой к нему.
Не помню, откуда в руках мальчиков появились свечи – как будто сами собой вспыхнули. И вся процессия торжественно отправилась прочь – прямо в сторону топи. Вместе с ней ушла музыка, свет луны померк, каменные стены растворились, и открылась обычная мутная перспектива болот. Всё закончилось.

Не знаю, что было после всего этого, и как я дожила до утра, но проснулась я в палате девочек, в одной из кроватей. Все были молчаливы и вялы. В голове у меня шумело, словно накануне я слишком много выпила. Кое-как одевшись, я выползла в коридор, чтобы найти Нину Павловну и спросить, что же теперь будет.
В холле были открыты двери и в них заходили новые люди – это вернулись из поездки учителя. Привезли и новых воспитанниц. Нина Павловна была молчалива, но деятельна и руководила выгрузкой и переносом в кладовки множества запасов, привезённых на машине. Ничто в её глазах мне не напомнило о том, что она помнит происшедшее вчера.
Весь день я делала, что укажут, и всё ждала – что будет. Но никто так и словом не обмолвился – то ли сговорились молчать, то ли ничего не помнили. Лишь спустя несколько дней я уловила момент и спросила Нину Павловну: что это было.
- Ах, перестаньте, Ирина Борисовна, - скучным голосом обронила она. – Да мало ли что привидится порой.
- И всё же, где Катя? – настойчиво спросила я.
- Какая Катя? – подняла на меня тусклые глаза учительница.
Удивительное дело, никто не помнил Катю – никто, кроме меня. Никто не помнил и странного падения с неба скользких прозрачных хлопьев. Даже девочки недоумённо пялились на меня, когда я попыталась их расспросить об этом. Неужели все здесь такие притворщики?!
И вот ещё что удивительно: с того дня никто больше не ходил по третьему этажу, проверяя окна и двери. Хотя, не знаю, надолго ли. Дело в том, что спустя всего несколько недель меня неожиданно отозвали из этого места и дали работу в родном городе. Что это было такое, мне так и осталось непонятно. И что же это за странное такое место, как будто выпавшее из реальности – городок Рузак.