«Цивилизация осталась за порогом этой пещеры,
забудь всё, что знал, и выживай, если сможешь…»
Т.Р.
1.
Суровый ветер листопадного обряда.
Среди стволов – недостающее звено.
Своею тенью очернять идущих рядом
я не хочу, и потому – иду на дно.
2.
Когда седой Буратино становится Карабасом
и кошки на черных лестницах не находят себе приют –
я выхожу из подполья поперек полуночного часа,
там, где патрули на улицах двенадцать жестоко бьют.
Где Старый Фонарщик бродит по полусожженному Городу,
он спалил этот Город заживо, когда уходил в наряд.
Маленький Принц бьет Лиса в седую грустную морду,
в хрустальном гробу Царевна отдает себя всем подряд.
Мой мир осыпается клочьями, став никому не нужен,
козыря приколочены к соснам в снотворном красном лесу.
Я в строю, в полосатой робе, где вместо заката – ужин,
и ни креста, ни ответственности на себе уже не несу.
3.
Хватит редактировать собственные похороны,
слышишь, сколько можно, аж в глазах рябит….
Ты пошел в разнос – и вот – взяли и ухлопали,
очень справедливо, от большой любви.
Вышло всё по правилам, выпито до донышка.
Есть еще на свете для тебя стена:
можно помолиться…
Можно помочиться…
Можно встать на солнышке,
в ожидании меж очков третьего окна…
Так запоминаются плюхи и затрещины,
гильзами горячими падают слова.
А внутри скулит щеня в ожидании нежности…
А на нём – ржавеет цепь….
А под ним – трава.…
4.
В замшелом дурдоме играть в дурака,
пока не отсохнет рука.
С размаху креститься и карты сдавать.
В наблюдалке распятым лежать.
Унылые песни и каторжный взгляд.
Куда ты полез, конокрад?!
Пегаску свою придержал бы в узде,
а так – оказался в пизде.
И ходишь теперь, полосатый, как столб,
среди копошащихся толп,
где взгляд поднимают цветы от земли,
пока не в тебе проросли…
В сортире загаженном вирши клепать,
от кафеля не отлипать.
А тучи толкутся и солнце печет.
Наверно, и в небе – обход…
5.
Как подъярёмный скот – считать по головам
и строем выводить в затылок под конвоем…
Под щелканье замков кончаются герои,
под окриком свои утратив имена.
Есть общее в тоске патронов и шприцов,
берущих на себя всю грязную работу.
Есть то, что никогда не дастся пересчету –
порядочность и честь, добро, в конце концов.
И коридорный хрип, и лязганье затвора –
как будто воронье гуляет по меже –
горячей головой стальной почуять норов
замка или ствола – без разницы уже.
И - стой там, где стоишь… Шаг в сторону – проснешься.
Похмельный страшный сон, больная голова.
В подушку тихим лбом в бессилии уткнешься,
а на подушке штамп шевелится едва…
6.
Фамилии выводит тишина
как пропись - набело и без помарок,
пока дневной состав не подкатил
к скукоженному горлу коридора.
Трепещет набежавшая улыбка,
и как слеза, ползет куда-то набок.
И, словно мотыльки, летят на свет
обрывки полуночных разговоров
Здесь пальцы с картами срастаются в дыму.
Качает стены сумеречный демон.
Мы выдраны из почвы и судьбы,
испуганы и судорожно-голы.
Как мебель, громоздимся по углам.
Сомкнув бока, идет другая смена…
Зарёю, вместо крика петуха,
здесь раздаются вопли мандрагоры.
И айсберги сменившихся постов
наваливаются на наш Титаник.
Уже бредем по сумрачному дну,
не в силах судно выпустить из рук…
Здесь молятся, и курят, и блюют
в турбинном рёве незакрытых кранов,
и, словно с затонувших субмарин,
здесь временами слышен слабый стук.
7.
Птицелов, добровольно попавший в собственные силки,
что ты видишь из клетки, какие – такие звезды?!
Ремесло поганое – сам себе не подашь руки –
перед птицами повиниться решил серьезно…
А теперь сидишь, как ощипанная мишень
для бульона и прочей здоровой и вкусной пищи.
И уже вскипает заветная вермишель,
и хозяйка нож поострее на кухне ищет…
А тобою пойманные щеглы и прочий залётный сброд
ободряюще дружно щебечут и давятся пшенной кашей.
Что ты им доказал? Что такой же тупой удод,
долбанутый дятел, куку с отлетевшей башней?!
Так держись за прутья, понадёжней заякорись,
и не щёлкай клювом, если хочешь подольше выжить.
Ты хотел узнать, что такое, в натуре, жизнь?..
А шаги кухарки всё ближе…
Шаги всё ближе…
8.
Мне снилось – над моей головой поломали шпагу,
подвергли гражданской казни под барабанный гул.
Теперь вот, сижу за решеткой, мараю бумагу
в ночном переходе из загула в отгул.
Смотрю, как из-за угла вылезает месяц,
детсадовский ковшик, которым нас били по голове,
и повисает над вонючими ямами черных лестниц,
запутавшись в сорной траве и дурной молве.
А я всё жду каких-то мифических конниц,
день простою, да ночь продержусь еще.
А не дождусь – так смачно сплюну в колодец
трижды, как полагается, через плечо…
И покачусь колбаской на все четыре,
встречным и поперечным показывая язык
в знак своего здоровья… Эй, там, в эфире!
Выходите, не бойтесь, я уже к вам привык…
9.
Кочевье качает потолочный мигающий свет.
Из серых щелей вырывается дух непокоя.
Неспящие лица состоят из особых примет.
Натура в окно барабанит корявой рукою.
К чертям на кулички мы катим, не трогаясь с мест,
плечами притиснувшись в поисках шаткой опоры.
Как лошади – загнаны. Который по счёту заезд
не знаем, и вновь отстаём, лишённые шансов и форы.
На серой бумаге не счесть ненаписанных слов.
Над нами встают недожитые кем-то рассветы.
Натура глазами голодными бдит из соседних кустов,
неведомо как дотянувшая до беспонтового лета...
Наш табор шумной толпою спешит на рожон.
Пока декорации сменят – Фортуна в проекции зада.
И только на миг остановишься, влёт поражён,
в зачахлых больничных кустах
видя яблони райского сада…
