Мужичонка был не мал, не велик ростом и сложением, а был он какой-то…вертлявый.
- Что это? – спросил Кукушкин.
- Ну как же что? Это яд.
- Зачем мне яд? – оторопел Кукушкин.
- Да как же зачем?! – изумился вертлявый, - для того, чтобы отравиться, сначала нужно непременно выпить яду. Без этого никак.
- А зачем мне травиться? – полюбопытствовал Кукушкин, тщетно пытаясь вспомнить откуда взялся вертлявый в его квартире, - а вы, собственно кто?
- Хорошенькое дело! Как же кто? Вельзевулов я, Трофим Трофимыч.
- Как, позвольте? Вельзевулов? – рассмеялся Кукушкин.
- Именно. Именно Вельзевулов, - обиделся вертлявый, - и батяня мой был Вельзевулов Лука Кузьмич и дед тоже был Вельзевулов.
- Как же отец ваш Лука Кузьмич, если вы Трофим Трофимыч?
- А что вы удивляетесь? У нас, у Вельзевуловых, если уж отец Лука Кузьмич, то сын-то непременно Трофим Трофимыч.
С этими словами вертлявый гулко захохотал и пропал. Не растворился, не смазался очертаниями, а так, словно и не было его никогда. «А может и правда не было ничего, - подумал Кукушкин».
А может и не было, чёрт его разберёт! Но склянка осталась на столе и недопитый кем-то стакан кефира, которого Кукушкин отродясь не пил, в силу слабости желудка.
И вдруг так явственно ему вспомнился вчерашний вечер, что он зажмурился. Картинка была такой чёткой и яркой, словно на экране кинотеатра. И вертлявый Вельзевулов увиделся, хлебающий без меры кефир и почему-то пьянеющий от этого непотребно. И две девицы вида потёртого. Неплохие вроде бы и девицы-то, но словно простирнули их наскоро и, казалось бы, прополоскали и высушили, но не то погладить не потрудились, не то при стирке электричество выключили и пришлось их недостиранными оставить. Девиц звали Апполинария и Аграфена, но Вельзевулов называл обеих Марусями, обнимал их за талии и делал им весьма скабрезные предложения. Девицы, впрочем, эти предложения скабрезными не находили и не возражали против развития событий, как бы они ни развивались.
Словом события вчерашнего вечера не сделали бы никому чести. Кукушкин собрался было пригорюнится, но открылась дверь и вошла женщина возраста неопределяемого и внешности расплывчатой. Кукушкин решил пока не пригорюниваться, а у женщины спросил:
- А вы кто?
- Я-то кто!? Аграфена я!!
- Та, которая Маруся? - глупо переспросил Кукушкин.
- Нет, - довольно резонно возразила женщина, - я не Маруся, - и тут же добавила, а уж в этом никакого резона не было, - Маруся – это Апполинария. Мы дочери от второго брака купца первой гильдии Матвея Шишкина.
Кукушкин на всякий случай посмотрел в окно. За окном всё было в порядке, бушевал двадцать первый век, и никаких купцов в этом веке не предусматривалось, а уж тем более – первой гильдии. Кукушкин прижался лбом к прохладному стеклу и посмотрел вниз на, знакомый с детства, двор. Всё в нём было, как обычно. И лавочка без одной рейки в спинке и дядя Митя, спящий на лавочке, и чахлая трава на газоне, и Дед Мороз…позвольте, какой Дед Мороз!? Откуда Дед Мороз!? Где календарь!? Кукушкину стало нехорошо и он, оглянувшись, жалобно спросил:
- Аграфена, а какое сегодня число?
- Пятница сегодня, - неожиданным басом ответила Аграфена.
Глядь, а Аграфены-то никакой и нету, но зато в кресле вольготно расположился Вельзевулов Трофим Трофимыч, собственной персоной. Он пил кефир из оцинкованного ведра, шумно прихлёбывая и жмурясь от удовольствия.
- Почему я пью из ведра, спросите вы? – произнёс Вельзевулов, хотя Кукушкин и не собирался его об этом спрашивать. – А я объясню. Видите ли, в чём тут всё дело, в чём, так сказать, квинтэссенция. А дело, милостивый государь, вот в чём. В ведре, как известно любому школьнику, десять, а то и двенадцать литров любой жидкости, в данном случае кефира. А в стакане двести граммов той же жидкости, да хоть того же кефира. Выходит, чтобы выпить десять литров, пьющий должен наполнить стакан пятьдесят раз. Ну так и скажите мне, в каком таком законе сказано, что я должен вскакивать пятьдесят раз, только для того, чтобы выпить, какие-то жалкие десять, или хоть бы и двенадцать литров кефира? Вот! Молчите!? А и ведь нету такого закона-то! Нетушки! И не принуждайте! И не стану я пить кефир стаканами!
С этими словами Вельзевулов как-то очень ловко переместился под диван и ведро туда же прихватил.
Третьего дня соседская кошка Глафира, гоняясь за конфетным фантиком, засунула под диван башку, да и застряла, перепугано вереща и упираясь лапами. Пришлось Кукушкину вызволять кошку Глафиру из плена, приподняв один край дивана. Ну никак не мог там поместиться человек, хоть и вертлявый, да ещё и с ведром. Знал это Кукушкин! Знал, но принёс из коридора швабру и принялся шуровать ею под диваном, в надежде подлого Вельзевулова изловить и подвергнуть наказанию, какому именно Кукушкин ещё не придумал, но настроен был весьма решительно. В результате из-под дивана были добыты:
1. Яичная скорлупа.
2. Трамвайный билет из города Харькова.
3. Тесёмочка красного цвета шёлковая.
Надо заметить, что в городе Харькове Кукушкин никогда не был и тесёмочками никакими не пользовался, ну не было у него нужды пользоваться тесёмочками. На кой чёрт ему нужны тесёмочки!?..яйца правда ел. Что было, то было. Чего уж скрывать.
Мало удовлетворённый поисками, Кукушкин лег на диван и, взглянув на свои ноги, обнаружил, что ноги его в разных носках. Один дыряв и красен, а второй новёхонький, но зелёный и с утятами. Обозрение ног в разных носках воспринял он стоически, размышлять на эту тему не стал, а попытался задремать, устав от событий. Но вздремнуть ему не пришлось. Услышав сбоку и чуть справа покашливание, он повернул голову и увидел всё того же Вельзевулова, сидящего в кресле, но без ведра.
- Это где ж это видано, - запричитал, заквохтал Вельзевулов, - это ж кому такое право дадено, чтобы живого человека в рёбра шваберками ширять? Это как же такое получается, что человека, против его воли, заставляют по Харькову на трамвае ездить, а потом ещё и шваброй по рёбрам!
Вельзевулов завозился, заёрзал, покряхтывая, а обнаружив отсутствие ведра, совсем сник, упал духом и затих.
Мягко цокая каблуками, мимо прошла, невесть откуда взявшаяся Аграфена. Явственно видел Кукушкин туфли на каблуках, но ступала они ими мягко, словно по вате. Звук был слышен, и ясно было, что это звук шагов, но приглушённый, словно сквозь матрац. Фигура Аграфены выглядела странновато. Она была не то голая, не то в белом. Нет, если голая, тогда ноги слишком коротки, значит в белом и ноги выглядывают из-под платья. Белое платье? Невеста? Не может быть она невестой, не бывает невест в коротких платьях. Или бывает? А если не невеста, то почему в белом? Или голая, просто ноги короткие? Кукушкин собрался было окликнуть Аграфену, но она пропала, растворившись в каком-то световом прямоугольнике. В этом прямоугольнике возник довольно яркий свет и, всосав женщину, словно её и не было, погас.
А ещё Кукушкину показалось, что он постоянно слышит какой-то звук, какое-то ритмичное попискивание. И ещё Кукушкин вдруг догадался, что когда характер звука меняется, нарушается его ритмичность, то именно тогда и возникает Аграфена и звук восстанавливается.
- Вельзевулов, вы здесь?.. Трофим Трофимыч?
- Тут я, где мне ещё быть, - разворчался Вельзевулов, - сиди теперь без кефиру, как нанятый. Да нешто я приговорён кем, сидеть тут? Да что же я, занятий себе не найду, кроме бестолкового сидения? Да ещё и шваброй по рёбрам, - припомнил мстительный Вельзевулов, но на этот раз он показался Кукушкину вполне милым и каким-то домашним.
- Трофим Трофимыч, вы слышите этот звук?
- Конечно слышу! Уж не думаете ли вы, что я глух!? Да что же это, господа, делается! То кефиру лишают, то теперь заподозрили в глухоте!
- А как вы думаете, что это за звук?
- Да это уж известное дело, как же без звука-то, без звука никак невозможно, - путано объяснил Вельзевулов, - это звук необходимый. Никак без него-то, я говорю.
- А для чего он необходим?
- Да это уж те, кому положено, знают, для чего он необходим. Это уж им известно. Это уж вы можете не сомневаться.
- А вы, стало быть, не знаете?
- Да как же, помилуйте, не знаю, - обиделся Вельзевулов, - знаю, конечно, чего ж не знать-то. Обычное дело. Звук он и есть звук. Никак без него. Звук есть продольные волны, упруго распространяющиеся в среде и создающие в ней механические колебания.
- Но я его, то слышу, то нет.
- Ну это уж совсем просто. Звук воспринимается органами чувств животных или человека. На животное вы не очень похожи, не встречал я таких животных, а уж я их, поверьте, повидал на своём веку! Впрочем, неважно человек вы или животное. Непременное условие для того, чтобы слышать звуки – вы должны быть живы. Это непременное условие. Никак без этого, уж поверьте.
- Получается я, то жив, то нет. Ерунду вы какую-то говорите, право слово.
- А это уж как посмотреть. С одной стороны вроде бы и ерунда, а с другой стороны…может быть вы и не всегда живы, почему бы и не предположить этого. И ведь вы ещё один вариант не учитываете. Вы можете не слышать звука, если его нет. А вот нету, нетушки звука-то! Слышать нечего, вот вы и не слышите! Вот теперь нет у меня кефира, я его и не пью. Попробуйте выпить несуществующего кефира! А вот попробуйте! Я настаиваю! Нипочём у вас этого не получится, поверьте моему опыту, сколько бы я не пытался пить кефир, коли его нет, то не выходит ничего, как ни старайся.
Вельзевулов ещё что-то говорил, но Кукушкин его уже не слушал, настороженный какими-то новыми ощущениями. Он и так и эдак пытался их осмыслить, но ничего не выходило. Какие-то беспокойные это были ощущения. Беспокоили они своей новизной и непонятностью. Вроде бы уже привык он и к мягкому приглушённому звуку и полумраку, и к вертлявому Вельзевулову привык, а тут что-то новое и непонятное. Это новое и непонятное было непостоянным. Появлялось и пропадало. Коротко. Невнятно. То было, то не было. Никак не мог сформулировать свои чувствования Кукушкин, и это его беспокоило.
Разгадка пришла скоро и неожиданно. Сразу. Внезапно понял Кукушкин, что это за незнакомое чувство. Это была боль!
Как странно, боли что ли он никогда раньше не чувствовал, или чувствовал так давно, что уже забыл что это такое?
Боль возникала внезапно и заставала врасплох, не давая подготовиться. Она концентрировалась внутри головы, словно пытаясь вырваться наружу, но не свободно, через доступные пути, а преодолевая препятствия, разламывая череп, сверля его десятком перфораторов.
В моменты возникновения боли пропадала уютная полутёмная комната, исчезал душка Вельзевулов, таинственный звук менял свою тональность и появлялась Аграфена или Апполинария, или уж Маруся, чёрт их разберёт! Боль рвалась наружу, не было способов ей противостоять, и непонятно было, как ей противостоять, и можно ли ей противостоять. Всё, всё было непонятно! И не хотелось никаких Марусь – Аграфен, хотелось уютной полутёмной комнаты, философа Вельзевулова, хотелось кричать и разорвать руками голову, чтобы выскочила, выпрыгнула эта боль и жила сама по себе, съедая саму себя.
Проходила боль так же внезапно, как и возникала. Аграфена исчезала в давешнем световом прямоугольнике, и появлялся Трофим Трофимыч, лениво зевающий от скуки.
- Вельзевулов, скажите, почему мне иногда бывает так больно?
- Звуки, звуки, - забормотал Вельзевулов, - чтобы слышать звуки достаточно просто быть живым. Только живые слышат звуки и чувствуют боль. Только живые умеют хотеть. И не важно, что они хотят, главное, что они это умеют. Когда вы живы, у вас есть выбор, и даже только ради этого стоит жить. Только ради того, чтобы сделать выбор, пусть единственный раз в жизни, но сделать его самостоятельно, никого не спрося, ни с кем не посоветовавшись, сделать… сделать выбор!! Пусть неверный, губительный, смертельный, но сделать его самому!!! Слышите!!? Самому!!! – Вельзевулов сделался страшен и космат. Он вскочил с кресла и закричал, захрипел , что-то уже совсем неразборчивое и, вдруг, умолк внезапно, как-то застенчиво улыбнулся, сел снова в кресло слившись с его обивкой, не то пропал совсем, не то затаился до поры.
Кукушкина почему-то совсем не удивил такой эмоциональный всплеск, он устало закрыл глаза и вновь услышал неровный пульсирующий звук. Звук возник, и возникли вспышки света, не совпадающие с частотой звука. Было такое чувство, что светом он управляет сам, а звук существует сам по себе, помимо его воли. Вбежала Аграфена, и Кукушкин вполне явственно смог разобрать, что вовсе она не голая, а в каком-то белом одеянии и даже лицо закрыто белым. Каблуки её стучали всё же глуховато, но значительно звонче, чем прежде.
- Да ты вроде глаза пытаешься открыть? – удивлённо сказала Аграфена.
- Почему пытаюсь? - удивился Кукушкин. - Я же тебя вижу, значит они открыты.
Аграфена не услышала, или сделала вид, что ничего не услышала и, повернувшись, шагнула в тот же световой прямоугольник, который оказался всего лишь открывающейся дверью. Теперь Кукушкин это понял. О господи! Всего лишь дверь!
- Вельзевулов, вы здесь? – спросил Кукушкин.
- Здесь пока, но полагаю, что ненадолго.
- Почему же? Я к вам привык уже. С вами хорошо, покойно. Не уходите.
- Нет, пожалуй, мне придётся уйти.
- Напрасно вы так. Почему вы хотите меня оставить? Мне становится беспокойно, когда вас нет.
- Яду, не хотите ли? - невпопад предложил Вельзевулов.
- Да что вы с ядом?!
- Ну не хотите и не надо, я не настаиваю. Нет, так нет.
Вельзевулов заложил руки за проймы, невесть откуда взявшейся на нём малиновой жилетки. Во рту у него чадила вонючая папироса, но рук он не высвобождал, щурился слезящимся глазом, второй глаз, закрыв совсем.
- Не угодно ли полюбопытствовать, - позвал он Кукушкина, - идите, сядьте рядом, отсюда очень хорошо видно.
Кукушкин присел на указанное место и посмотрел на…Кукушкина.
Тот, другой Кукушкин лежал в бинтах, опутанный трубочками и проводами, рядом стоял белый прибор с экраном, который рисовал пики и издавал ритмичные высокие звуки. «Монитор слежения прикроватный» смог прочитать Кукушкин.
- Ну правда же, Пал Палыч, - оправдывалась, стоящая рядом с кроватью Аграфена, - он глаза открывал.
Человек, по имени Пал Палыч, почёсывая заросшую грудь, басил неодобрительно:
- Вы, Марусенька, чем лекции прогуливать и потом беспокоить утомлённых докторов среди ночи, лучше бы учебник почитали. Никак не мог он глаза открыть. Невозможно это. По всем показаниям невозможно. – Пал Палыч помолчал и добавил, - если будет приходить в себя, немедленно зовите. Немедленно!
Доктор и Аграфена, всё же оказавшаяся Марусей, ушли, а Кукушкин не мог оторвать глаз от Кукушкина. Раздвоение сознания?
- Шизофрения? – до странности спокойным голосом спросил он.
- Кома. – отозвался Вельзевулов.
Внезапно Кукушкин не то вспомнил, не то увидел недавние события, с трудом сообразив, что события эти происходили с ним самим.
Тёплое, пропитанное ароматами кожи и пластика автомобильное нутро. Негромкая музыка. Двигатель работает настолько тихо, что автомобиль словно бы движется сам по себе, без приложения внешних сил. Кукушкин любил водить автомобиль. Любил скорость и собственное срастание с механическим существом. Он так и чувствовал себя во время движения, будто сроднился с машиной, стал её частью, а, может быть, это она стала частью его.
Кукушкин достал сигарету, ткнул прикуриватель, потянулся за выскочившим цилиндриком с красным огоньком на конце, машину тряхнуло, прикуриватель выпал из рук и закатился под сиденье. Кукушкин дотянулся до прикуривателя, поднял глаза и увидел мальчишку на велосипеде, который неловко, виляя и отталкиваясь от земли ногой, переезжал через дорогу.
Тормоз, руль влево, визг шин, удар, вспышка света.
Тьма.
- Черепанов Виталик, девяти лет, - сообщил Вельзевулов, зевнув, - жив, между прочим. Мамаша евонная каждый день за вас свечечку ставит. Всё молится сердешная, чтобы вы в себя пришли. Всё молится и молится, а того не понимает, что, может, и смысла-то нету в себя приходить. Вот вы сами-то, как думаете? Надо ли вам в себя приходить?
- Конечно надо! Что за вопрос? А как же!
- А как же! – всплеснул руками Вельзевулов. - Ну хоть бы один призадумался, прежде чем ответы давать! Ну вот хоть бы один мозгами пораскинул! Вам теперь плохо ли? Может быть, вы хотите есть или спать, или, может быть, вам холодно, или, наоборот, жарко? Возможно вам сейчас не хватает денег? Или, скажем, болит у вас что-нибудь?
- Нет. Ничего этого нет.
- Ну а тот, в бинтах? Хорошо ему, как думаете?
- Думаю, что не очень. – вздохнул Кукушкин.
- Ну так, а зачем вам туда!?
- Не знаю. Как-то, само собой разумеется. Я всегда был тем Кукушкиным, а теперь я какой-то другой. Непривычный. Страшновато как-то. А как же родители, сестрёнка?.. с Петькой на рыбалку собирались.
- Это понятно. Петька с рыбалкой, родители, сестрёнка, но представьте, что нет этого ничего и вы абсолютно одинокий человек с кучей проблем. Где вам будет лучше?
- Пожалуй, здесь.
- Ну что ж. Итожим. В том состоянии, которое вы называете жизнью, вас держит только то, что вас окружает, а точнее люди, которые вам близки. И ничего более! Ничего-с! А, что если предположить, что близкие вам люди точно будут знать, абсолютно точно, доподлинно будут знать, что вам здесь лучше, чем там, они захотят чтобы вы вернулись? Захотят ли они этого, зная, что тут вам хорошо, а там предстоят боль и страдание? Захотят ли преодолевать вместе с вами эту боль и это страдание? Или уж отгоревать, отплакать и смириться? Живое живым, а кто не жив уже, так выходит так тому и быть.
- Скажите, Вельзевулов, а вы вот так всех тут встречаете?
- Знаете, Кукушкин, иногда вы производите впечатление полного идиота, уж простите великодушно. Неужели вы всерьёз верите во всю эту дребедень с потусторонним миром? В рай и в ад? Во все эти распрекрасные сказки про свет в конце тоннеля? Может быть, вы полагаете, что вас непременно должен встретить проводник в мир иной, и вы думаете, что я этот проводник и есть?
- А если не так, то кто же вы?
- Никто-с. Нет меня. Воображение. Фикция. И, замечу, ваше воображение и ничьё более. В соседней палате лежит некто, и я его не посещал. А не посещал я его по одной простой причине – меня не существует. Спору нет, возможно, и у человека в соседней палате сейчас имеется какой-то гость, но уж не я, это точно! – Вельзевулов помолчал и добавил, - пойду, пожалуй. Возникнет во мне нужда, зовите.
Кукушкин открыл глаза с таким трудом, словно делал это впервые в жизни. Пошевелив пальцами на руках, он понял, что может ими пошевелить, и это знание принесло ему какое-то особенное удовольствие. Вошла Маруся и, взглянув на Кукушкина, выскочила из палаты и побежала по коридору, крича:
- Пал Палыч! Пал Палыч, Кукушкин из третьей в себя пришёл!
Кукушкин устал уже только от того, что открывал глаза и, прикрыв их, улыбнулся. Он возвращался. В свет. В боль. В жизнь.