О ЧЕМ МОЛЧИТ ПОЭТ (Эссе)

Судьба поэта… Поэтова… Не моё – Маяковского. Но сказано правильно, что называется – в точку. Писать обо всём? Скорее писать лишь о том, что и чего хочется. Вопреки. Назло. Не стесняясь, не умалчивая, а если даже и молчишь, то так горько, глубоко, громко и навзрыд, что барабанные перепонки вот-вот, ну конечно не выдержат!.. Да так, что никто этого и не заметит. Не должен заметить. Обязан не заметить. Не замечать вообще. Игнорировать, почти презирать. И тогда, и только тогда, с месяц не меньше, удерживая на цепи, на расстоянии, всклокоченного, вдруг пустить в дом – полаяться, повизжаться… Пописаться. Исповидально. Логично… Загадочно… Так (или почти так) всё делается. Он молчит, а сердце пишет. Душа пишет. Не может не говорить, не молчать. Пока бумага блокнота или тетради не врезается в материю кожи мизинца так глубоко, что не закричать уже невозможно. Но не кричишь. Пишешь. Продолжаешь писать и иначе не можешь. Иначе – всё. Последний отступ в строке, последний бинтовой слой на свежую рану и в топку! Жечь всё, что не достойно. Во благо того великого и прекрасного, что есть. Без блеска прочтения и суматохи успеха. Просто вымученно и блаженно откинуться на спинку… чего угодно, что только под спину попадёт или попадётся, кривясь растирая ладонь и локоть. И долго молчать. Не сказать ни слова. Зачем? Всё уже сделано. Не сделав ни одного движения. Зачем? Всё уже сделано. Не перечитывая? Зачем? Страшно. Страшно и странно перечитывать. Моё ли? Нет. Сиротливое. Брошенное. Бездомное. Обездоленное, но великое и могущественное. И как иначе? Иначе… никак. Само слово, сама мысль становятся грубыми, ненужными. Неестественными. В лоне родившей пусто. В глазах поэта пусто. Если только, и только! Слезу обнаружишь в ней… Обнаружишь и тут же позабудешь. Потому как незачем. Ведь дальше необычайность всего того, что душит, убивает. Убивает и душит от невозможности овладеть всем тем, чем уже овладела и властвует: мысль, мечта, погоня. И один стоит в наполненной душевнобольными палате и, любуясь просторами необетованного и вечного (и лишь потому, что не осталось знакомых, чьи следы тоже могли бы похвастаться этим), и беседуя, перемигиваясь с одним единственным на всю ангельскую шайку белым голубем, вписывает иероглифы свои, ибо не слова это уже в тонкую, разлохмаченную тетрадь. И вот второй уже использует закрытое, так звонко молчащее фортепиано, сиротливо сутулясь над ним во имя и его тоже лаконичного бреда. И бреда, конечно, несоизмеримо в ином от обыденного смысле… Иначе никак. Не должно быть иначе. Не может… Так пишет поэт. Об этом молчит поэт. И молчание его – вот оно, золото века…