Привожу её воспоминания от первого лица
Я довоенную жизнь помню мало. Говорят, жили хорошо. Папа работал в городе на заводе, мама в колхозе. В семье было трое детей, я старшая. Маме к началу войны было 23 года, тогда рано замуж выходили. Жили в деревенском доме, рядом сад, огород. Отца Михайлова Федора Родионовича помню молодым, красивым, высоким. Когда война началась, его сразу же забрали. В Рославле на сборном пункте он пробыл 3 дня, потом дал весточку, чтобы мама приехала попрощаться, и их куда-то отправили. Мама ездила к нему вместе с сестренкой Ниной, а меня оставила дома за младшим братиком присматривать. Как мне обидно было, что она меня не взяла с собой тогда! Мне увидеть папу больше не удалось.
Наши войска отступали, и из деревни все куда-то засобирались. В колхозе уже растаскивали, волокли все, мама взяла лошадь с телегой, и мы тоже поехали. С нами было еще 4 семьи - все с детьми. Приехали в какой-то лес, где уже много людей было, коровы, лошади. Налетели немецкие самолеты. Помню, что жара стояла, лес загорелся. Мы выскочили из леса, коровы разбежались, кони с телегами носились… Недалеко оттуда жила мамина сестра, мы приехали к ней, пробыли там дней 10. Но ведь становиться нахлебниками у маминой сестры тоже нельзя было - у них и самих семья большая. А с нами были подростки 14-15 лет, они пошли проведать, что дома делается. Через трое суток вернулись, говорят, что в городе и в деревне тишина, только горит что-то. Мы ночью поехали домой. Когда уже к деревне подъезжали, на нас самолеты немецкие налетели, обстреливать сверху стали - мы в лес кинулись. Мы в лес спрятались, а как самолеты улетели, снова на дорогу вышли - и заново самолет прилетел, но мы уже возле домов были, за срубы спрятались от обстрела.
В деревне сначала зашли к родне, и только тетя накрыла на стол, видим в окно – немцы на лошадях въезжают. Лошади красивые, высокие, у немцев на головах кокарды, сапоги блестят. Им навстречу вышли несколько мужиков с хлебом-солью. Большой каравай на красивом расшитом полотенце несли. Потом один мужик стал старостой, а другие помощниками.
И пошли немцы по большаку мимо деревни. Наши отступающие солдаты все были пешими, шли вразнобой, некоторые переодевались в гражданскую одежду - в леса уходили. А немцы шли колонной: сначала танки, потом грузовики с солдатами, на велосипедах много ехало, на лошадях. Ни одного пешего не было.
Наши мальчишки и девчонки стали в партизаны уходить. В Козловке, неподалеку от нас, немецкий аэродром был, мальчишки пробрались туда ночью и подпалили бочки с бензином. Как они стали взрываться, как полетели по воздуху! Самолеты и лес вокруг горели. А на следующий день немцы приехали в деревню, всех мальчишек лет 14-16 забрали. Под ружьями в машину посадили и увезли. Саша – мой двоюродный брат, который и подпалил бочки, три раза убегал. Ему собаки мясо на ногах повыели. В четвертый раз он убежал всё-таки и нашел партизан. Потом он в армию попал и дошел до Берлина. А из других мальчиков, которых тогда немцы увезли, после войны вернулся только один.
Немцам наш дом понравился, подъехали и сразу: «Gut? Gut.» Нас выселили. Переговорный пункт там был, телефоны, столы, нары. Сад сразу вырубили, деревья сожгли, кур порубили, коров, свиней забрали. На месте сада поставили два своих сборных дома.
Как немцы пришли, стали землю делить между жителями. Нам небольшую полоску выделили, и кто-то из мужиков еще сказал, что маме бы вообще земли не надо давать, так как у неё муж в партизанах.
А чем мы питались? К обеду выходим на улицу, воздух понюхаем: тут кашу с тушенкой варят, там борщом пахнет. Идем туда, где каша, стоим с котелками, ждём. Немцы солдат накормят, потом повар в котел воды горячей нальет, побухает, по бокам поскребет, и нам в котелки эту кашицу выливает. А немец быстро черпаком над нашими котелками льёт - кому на голову каша брызнет, кому- на руки. Мы к котлу, где борщ или суп варили, потому и не подходили - он жидкий, на головы когда попадал, сильно обжигало... Помои иль не помои, а я помню, как это вкусно было. А у нас еще две курочки остались, их на улицу не выпускали, под столом в клетушке держали. Была картошка, сеяли ячмень, овес. Ячмень быстрей всех поспевал. Мы несколько колосков сорвем, и мама суп варила. А бывало, мы чугунок картошки сварим – заходят немцы и осматривают, что где лежит. Мыло увидели – забрали, из печки чугунок вытаскивают: картошку в карманы высыпают. Немцев я боялась очень. Если они заходили в дом, так я сразу же на улицу выбегала: думала, что на улице не убьют, а если убивать будут, то я кричать начну. Даже младших братика и сестренку дома бросала: они плачут, а я все равно возвращалась в дом, только когда немцы уходили.
Маму на работу гоняли. А детей часто возили в лес по ягоды. Пересчитают нас, на платформу посадят и везут. Мы ягоды сдавали немцам. Каждому давали норму – попробуй только не выполни! У них за спинами были наподобие коробов металлические емкости с крышками. Нам ягод не доставалось, положить в рот боялись - а то зубы, губы черные будут, могли нахлестать! Ничего не платили за это, иногда перепадало по кусочку хлеба немецкого: небольшие очень вкусные булочки, каждая отдельно в целлофан завернута.
Один раз, когда ехали из леса, видели, как в Козловке большой барак горит. Немцы с собаками, с ружьями вокруг стоят. Такой страшный крик был из барака! Кто-то сказал, что это евреев жгут. Женщины заплакали, молиться стали. Евреев в Рославле было немало. Тех, кто не успел уехать до немцев, закрывали в бараки, обливали бензином и поджигали. Может быть, там и партизаны, и военнопленные были, точно не знаю. Немцы всех, кого ловили, в эти бараки заталкивали.
Каждую ночь прилетали наши самолеты. Одни налетят, отбомбятся, другая партия летит. У нас на огороде укрытие было выкопано, сверху бревнами заложено. Мы там прятались, а бабушки следят: «Что так сидишь? Молись, молись!» Бомбы справа, слева разрываются, зенитки стреляют. Лампами с самолетов освещают землю, а с земли прожектора, и светло как днем. Видела, как на парашютах подбитые летчики спускались, а что с ними было потом, не знаю. Как мы еще выжили, до сих пор понять не могу. Почти каждый день в деревне хоронили кого-нибудь...
В Козловке был элеватор, где немцы склад сделали. Его разбомбили, и по лесу раскидало мешки с рисом, с пшеном. Мешки белые, на каждом ястреб нарисован, рис отборный, хороший. Там после бомбежки и немцы, и местные убитые лежали, но мы внимания не обращали – ползали по лесу, рис, пшено горсточками в мешочки собирали. Когда разбомбили маслозавод, даже по реке масло текло. Мы его черпачками с земли, с луж собирали в банки. А за солью ходили к складу, который еще от советской власти был, там горы соли были. Под стены было накопано много ходов – залезали по ним. Раз пошли, а мужчина подходит и говорит: бегите отсюда, сейчас взрыв будет. Только отошли, как взорвалось всё: соль крупными комьями по лесу разлеталась, в реку Остёр падала. Для чего взорвали, не знаю.
И партизаны к нам приходили. Для них мы вязали носки, рукавицы. В рукавицах нужно было отдельно указательный палец вывязать, чтобы партизанам удобно было на курок нажимать. Даже меня мама садила вязать длинные чулки, чтобы до колена. Когда шерсть кончилась, стали из старых шинелей, бушлатов рукавицы шить. Мама выкроит, а меня заставляет обметывать. Партизаны давали знать, когда придут.
Многих в Германию угнали. Забирали тех, кто мог работать: девочек, мальчиков постарше. Моих двоюродных сестричек Ксеню и Лизу увезли в Кенигсберг, они в няньках там работали, после войны вернулись. А молодые женщины мазали лица чем-то, платками накрывались, горбились - страшные делались, как старухи.
Немцы стали уходить – нам передали, чтобы мы не вылезали из окопов, что немцы могут пускать газ, надо мочить одеяла, закрывать все щели. Утром встали – нигде никого, тишина. Мы в свой дом зашли. Дверь открыли, и нас как шибануло – дым такой в доме стоял! Видать, что-то жгли в печке, а трубу не открыли.
А вечером наши солдатики пришли, и они в нашем же доме остановились – там ведь нары и столы от немцев оставались, а к дому были линии связи проведены, столбы рядом вкопаны. Солдаты пришли усталые. К ним женщины еду несли, расспрашивают: «А вы моего мужа или отца не видели?»
Летом мама получила письмо, что отец пропал без вести или погиб. Я помню, побежала на огород, а там как раз картошка цвела, я заползла в нее, спряталась между рядками и рыдала.
9 мая такой прекрасный день был, тепло. Мы побежали в город. Все радуются, целуются. По железной дороге поезд шел – вагоны черные, в каких скот возят, в них наши возвращались домой. Поезд шел медленно-медленно, и на ходу из него люди выпрыгивали. Сестрички, в Германию угнанные, вернулись. Помню, как они с поезда спрыгнули, бегут по большаку, а мы к ним навстречу бежим. А в деревне мало людей после войны осталось. И сама деревня была разрушена: много домов сгорело, а много было разобрано на строительство укрытий. А по всей деревне траншея противотанковая проходила, которую немцы вырыли. Они молодежь издалека сгоняли, чтобы этот ров вырыть. Наверное, тянулся он до самой Москвы.
Когда война закончилась, и картошка появилась, и ячмень, грибы собирали, ягоды. Мама разбудит меня в 5 часов утра и пробежим по лесу: голодно было, супы из сыроежек были спасением.
А в 1947 г. мы уехали на Сахалин, там не столь голодно было, как на Смоленщине. Многие из нашей родни туда переехали. Мама моя там и похоронена.
