Начиналось все как всегда из-за какой-нибудь ерунды, пустяка, который, под воздействием одного фактора, произрастал в причину ужасного скандала, мерзких слов и страшных жестов. Фактор этот – алкоголь. Ужасен он по своему качеству, по вкусу и цвету (похож на воду, но полная противоположность ей, животворящей влаге, – настоящий яд). Оттого и горька жизнь пьющего.
В нашей семье выпивали все: бабушки-дедушки, тети-дяди, родители. Все это я наблюдал от рождения и не забуду никогда. Мой папа, по сути своей, настоящий Захар Воробьев. Алкоголь нередко доводил моего родителя, доброго и во многом положительного человека, до греха: он подзуживал его на ссоры и ругань, на недоверие, на неосторожность. Он искажал его образ предо мною: оттого, наверное, я и никогда не хотел быть похожим на своего отца, пока не осознал всей проблемы, и не определил источник всех бед. Никогда не забуду его отупевший взгляд, влажные губы, что твердят одно и то же, слова, которые повторяются, словно заученный кем-то урок.
Однажды мама с папой очень сильно ругались. Так сильно, что в воздухе, помимо разных страшных слов, которые парят над людьми, а после исчезают, несколько раз, словно утверждаясь и усиливаясь с каждым разом, пронеслось: «развод!» - то самое слово, которого я боялся больше всего на свете.
Тусклый, болезненно-желтый свет люстры, больно бил по заплаканным глазам: я уже не сдерживал слезы, главным было разнять чуть ли не дерущихся родителей. Их крики, как и мои, палками били по ушам и громко отдавались внутри.
Мама пришла чуть позже с работы: идя домой, она зашла в магазин и разговорилась со знакомой. Когда же она пришла домой, то застала пьяного отца, злого и невменяемого. Он подлетел к маме, яростно, с гневным шепотом, прошипел: «Где тебя носит?» И понеслось…
Маминых доводов и оправданий он не принимал. Боюсь, что он просто не слушал. После каждого слова, он повторял вопрос. Как же «отупляет» алкоголь человека! Папа, работящий, ответственный, глава семьи превращался в слабоумного тирана. Было страшно и обидно. Обидно за маму, которую отец оскорблял своими подозрениями, добрую и милую маму, которую он так любит, оскорблял словами, за которые ему после будет ужасно стыдно. С каждой минутой становилось все хуже и хуже: его лицо, и без того красное, наливалось кровью; кулаки, большие и сильные, сжимались со страшным остервенением; пена у рта и глаза пугали меня и маму ужасно. Страх, одно лишь воображение момента, когда папа ударит маму, было для меня табу. Думать об этом было для меня все равно что увидеть. Его вопрос бился у меня в голове, слетал с моих же губ, клокотал у меня в груди. Я стоял между родителями, ловя руки отца, время от времени успокаивая его, умоляя прекратить все это, но тщетно. Тут его кулак пролетел мимо, не туда, куда, как я планировал, он будет направлен, и удар пришелся мне по лицу. Больше от неожиданности, от непонимания того, что и почему произошло, я аж отлетел, рухнул, запутавшись в ногах и руках, на маму, опрокинул стол. На столе было все убрано, кроме синей вазы, большой и красиво, - папиного подарка маме к годовщине свадьбы. Ваза с ужасным грохотом, буквально у меня за ухом, разбилась вдребезги. Первое, что я сделал, лежа оглушенный на полу, это взглянул на папино лицо: оно застыло, как маска, в глазах блуждал огонь, который он пытался побороть с помощью осознаний зла, что он причинил нам. Папа, не сказав ни слова, ушел на кухню.
Мама лежала на полу и плакала, рыдала, и ее слезы мне были тяжелее всего, что я когда-либо испытывал, что я когда-либо чувствовал. Папа просидел на кухне всю ночь, не ложась спать. После он ушел жить отдельно от нас, посчитав, что он слишком опасен для нас.
Счастье подобно вазе: вот она полна воды, в ней стоят цветы, яркие и ароматные, радуют взор. Но вот, неосторожное движение и бац! счастье, пошатнувшись, летит в тартарары и вдребезги разбивается, так, что уже и нельзя склеить его, не испортив его красоты ужасными шрамами. Все, что от него остается – синие осколки, что рассыпаны по полу.