Н***
За окном вечереет. Практически апогей,
если верить теории о расстояниях.
Словом, то, над чем Птолемей
бился долгие годы впустую. Ниже
речь пойдёт о персоне, затем - скитаниях
шёпота ссохшися губ: «Приди же…».
Здесь, в стенном окоёме, точнее же - в четырёх
вертикальных стенах, подпирающих пятую,
то ли хрип, то ли тяжкий вздох
исторгает персона, сутуля плечи.
Только это, пожалуй, её на статую
не похожей и делает, только встречи
вероятие слабое. Вид четырёх углов,
темноте отдающих с готовностью должное,
вновь пугает персону, вновь
поминать ей приходится Пифагора
всуе. В целом же комната, как пирожное -
не без начинки за серой шторой...
Вечер в пыльном пространстве. Точнее - в сыром нигде.
Место слишком знакомое по положению,
что по нраву пришлось звезде,
заблудившейся в космосе. Подоконник
всё никак не найдёт своей применение
чересчур пыльной плоскости. Как покойник,
по-другому не скажешь, снаружи застыл фонарь,
обделённый коленом, тем паче - промежностью.
До весны далеко. Январь
из двенадцати грешных виновный самый
месяц. В хрусте его не хватает нежности,
что и проверено было мамой
одичавшей персоны, сидящей спиной к двери
и анфас к фонарю за окном, занесённому.
Тем же временем здесь, внутри
лишь «Когда же?» вопрос представляет цену,
ибо знает себе её, полусонному,
ударяясь ребром о сырые стены.
Здесь, в пространстве из стен, точнее - в коробке из стен
четырёх вертикальных, персона в отчаяньи
замечталась, как Диоген
в своё время, навзрыд о второй персоне,
не надеясь, что в будущем эти чаянья
вознаградят и в её ладони
попытается лечь, расстоянье презрев, ладонь
той, чьё имя персона надеется шёпотом
вырвать у четырёх сторон
горизонта, какою бы та ни грелась -
даже в случае пятой. Но то ли опыта,
не достанет ей, то ли же сводит челюсть...
Полночь в пыльном пространстве, помноженном на вдали.
Результат впечатляет. Открыто распутствуя,
палец тонет в сплошной пыли
подоконника, вкось выводя: «Здесь были…».
И оставленный след своего присутствия
сам же чурается в рамках пыли.
Там, снаружи, точней, за окном, вернее - за тем,
что зовётся окном, попотеть конхиологам
будет надобно, прежде чем
доберутся до сути они. К тому же
ни мольбами, ни даже, ручаюсь, волоком
не извлечь эту суть изнутри наружу.
Иным словом, отсюда, из тьмы известковых стен,
на погибель туда, в бесконечность за стенами,
под фонарь занесённый. Хрен
всем желающим дичи! Уж лучше пленным
быть, прилипнув навек к известковым стенам и
тонны вниманья часам настенным
уделять. В данной комнате с мутным окном в пенсне
пыльной плоскости скошенного подоконника
не хватает касаний. Вне
этих стен известковых с сырым фасадом
хорошо только «спящим» в земле покойникам,
так как можно до марта не ждать распада...
Полночь в тёмном нигде, посреди января. Январь
как бы давит на темя. В последнем ни проблеска
света. Впору тащить фонарь,
занесённый на треть, из его сугроба
и, в пример Диогену, спешить на происки
спать не дающей мозгам особы.
Кабы не было б жаль фонарём освещённый дуб
с одинокой звездой в центре голой промежности.
Так губам не хватает губ,
заблудившихся где-то, что можно «дуба»
с горя дать, не поладивши с неизбежностью
в рамках комнаты этой, точнее - куба.
Третий глаз на затылке прикован к зеву двери,
из которого ждёт, как спасенья, нашествия
той, что чуждые трёт миры,
проклиная январь, а по сути - зиму,
не персона уже, но фантом, бездействуя.
Боже, как скоро, зимы помимо
затянувшейся? Лучше бы вмиг поседеть, чем не
досидеть в пыльной комнате, что обессвечена.
До весны далеко. В окне
хитро то, что спокойствия Птолемею
не давало, мигает, будто бы встречу на
тёплый май назначая. Мол, перигея
в упомянутом жди, коли веришь, сутуля стан,
в вероятность теории о вероятностях.
Или, как говорится, пан,
или вовсе пропал, свою плоть гоняя
меж окном и не запертой по халатности
дверью. Что дальше, моллюск узнает
по весне. Пифагору подобная из дилемм
и не снилась, наверное. Здесь вам не синусы!
Всё проходит. Но, прежде чем
конхиолог ракушку на нить нанижет,
его уха коснётся зов наутилуса
в виде пыльного эха: «Приди, приди же…».
Август 2007
