Завтра бой (Рассказ)

Игорь Краснов
.
.
ЗАВТРА БОЙ
.
.
И.Н. Бакулину
.
.
От автора.
В основу рассказа "Завтра бой" легли события, предшествовавшие реальным событиям из военного периода биографии Бакулина Ивана Никифоровича, бывшего командира эскадрона, кавалера ордена Александра Невского и двух орденов Красной Звезды, автора книги о 42-ом гвардейском Кубано-Барановическом кавалерийском казачьем полке "Гвардейцы мчались на запад". Это его эскадрон тогда находился в боевом заслоне и за три дня ожесточённых боёв отбил 18 (!) атак противника. Потери были большие, из 160 казаков в живых осталось 46. Но враг не прошёл. За это И.Н. Бакулин и получил орден Александра Невского.
С этим человеком меня связала большая, крепкая дружба. Мы даже стали соавторами, вместе выпустили три Книги Памяти о ветеранах  и тыла. Скажу больше, этот человек заменил мне родного отца, всячески помогал во всём. Мы часто беседовали о войне, вспоминали детали тех далёких, памятных дней. Он терпеливо выслушивал мои докучные вопросы. И то, что рассказ "Завтра бой" всё же появился на свет, — его большая заслуга, он поддержал меня. Я ничего не придумал. Никита Лукашев — это девятнадцатилетний комэска Иван Бакулин. Мне просто хотелось понять, осмыслить, на чём основывается русское мужество.
Рассказ "Завтра бой" — моя благодарность Бате... Бате, которого летом 1997 года не стало... Память о простом, русском человеке. Солдате…
.
.
Разморённые жарой, тихо переговариваясь, казаки вели под уздцы коней. Достав из перемётных сум щётки, скребницы, сухоньки, они расседлали коней и, раздевшись, вошли вместе с ними в воду.
— Во-во... мы с лошадьми валандаемся, а командир наш на солнце греется и в ус не дует, — пробурчал Артузов, яростно натирая бок рыжей кобылице.
Рядом с ним коней чистил ординарец командира Алёшка Ольхов — высокий, крепкий казак с голубыми и весёлыми глазами. Он только что управился со своим конём и теперь принялся чистить командирского Воронка. Услышав слова Артузова, Алёшка ласково потрепал коня по морде, любовно провёл рукой по чистому крупу своего гнедого, подошёл к говорившему и медленно, сквозь зубы произнёс:
— Слышь-ка, не тронь командира...
— Х-хе, кто он таков? Малец, молоко на губах ещё не обсохло, чтоб...
— Не дошло? Командира, говорю, не тронь, — резким движением головы Алёшка откинул назад свой казацкий чуб. — За него я тебе глотку перегрызу... Понял?
К ним подошёл пожилой казак с усами, как у Чапаева, и, усмехнувшись, ткнул толстым пальцем в плечо Артузова.
— Ты слухай, слухай, он верно говорит. За нашего командира в любое пекло пойдём. Вот ты-то хоть и постарше, а до него тебе ох как далёко…
Тут и другие казаки стали подходить. Артузов огляделся и понял, что завёл не ту песню: пошёл против всего эскадрона.
— Не видали, чё ли... уставились, — буркнул он, взял под уздцы свою кобылу и отвёл в сторону.
В эскадрон гвардии лейтенанта Никиты Лукашева Артузов прибыл только вчера. И уже к вечеру невзлюбил командира. Почему? На этот вопрос сам Артузов не знал толком ответа. Наверное, потому, что командир показался ему не в меру требовавшим от подчинённых точного и быстрого исполнения любого его приказа. А когда Артузов узнал, что командиру-то всего девятнадцать, это сильно задело его, в нём всё взбунтовалось. Ну, где видано, чтобы им командовал какой-то пацан… ведь это просто уму непостижимо!
Многого ещё не знал Артузов ни о самом эскадроне, ни о его командире. Он никак не мог понять, чем и как это малец в девятнадцать лет завоевал, заслужил доверие и уважение казаков, которые были старше его на шесть, десять, а то и на все тридцать лет. Потому у него не хватало смелости спорить с казаками. Уж коли за командира поднялся весь эскадрон — делать нечего, приходилось молчать и уступать.
Никита не слышал разговора казаков, он лежал на траве, закрыв лицо кубанкой и заложив руки за голову. Но вот он сел, надел кубанку на затылок, сорвал травинку и сунул её один конец в рот.
Стояло жаркое лето. Знойный воздух, казалось, был недвижен. Иногда, будто встрепенувшись, с реки дул лёгкий ветерок, и лицо сразу обдувало душной волной. Тогда слышней становились дорогие сердцу и памяти запахи перестоявших трав на некошеном лугу, цирканье кузнечиков... От этих привычных с детства запахов и звуков память волновали воспоминания, слегка кружилась голова и бросало то в жар, то в дрожь.
«Красотище-то кругом! Почти как дома…» — подумал Никита и, щуря глаза, видел не чужую реку, а свою родную  — Язовку.
Задумчиво он смотрит вдаль. Ему вспомнилась деревня, где родился и рос. Вспомнился и первый сенокос...
По широкому лугу раздаётся протяжный звон кос — мужики косят траву. Вместе с отцом траву косит и двенадцатилетний Никитка. Невыносимая жара. Мокрая от пота рубашка прилипла к спине. Горло пересохло. Сейчас бы не мешало обтереться и выпить кружку ключевой воды. От усталости слабеют руки, подкашиваются ноги. Он едва сдерживает себя, чтобы не остановиться. Кто бы знал, как ему хотелось бросить тяжёлую косу, выйти к реке и с наслаждением окунуться в её приятную прохладу. Но, поглядывая на мужиков-косарей, Никитка лишь вздыхает и упорно продолжает следовать за отцом. Надо, надо робить. Вон ещё сколь косить.
— Чё, сынок, притомился? — отец оборачивается. — Передохни уж малость…
— Не-е, батяня, — Никитка ещё крепче сжимает косу.
— Тогда не спеши, шагай ровнее…
— Ага, батяня.
Сзади кто-то крикнул:
— Гляньте-ка, малец-то не отстаёт от своего батьки!
От слов этих Никитка чувствует прилив новых сил. Он гордо вскидывает голову и расправляет плечи, шаг становится твёрдым, уверенным.
«Эх, батя, батя, — мысленно повторяет Никита, пристально глядя на быстрое течение чужой реки, — никогда тебя уж не увижу, никогда»…
Тогда, в детстве, он даже не мог представить, что грянет эта ужасная война, что родимая земля будет пылать в огне, что в сорок первом при атаке падёт смертью храбрых и его отец.
Всю жизнь отец пахал землю. Работящий, рассудительный, он считался в колхозе уважаемым человеком. За что бы ни брался — пахал ли, косил — любая работа спорилась в руках. Он и Никите привил горячую любовь к работе. Всегда и везде сын был верным помощником. Отец очень гордился сыном...
Никита улыбнулся своему дрожащему отражению в воде, вспомнив, как не раз, когда речь шла о нём, приосанившись, отец напускал на себя весьма важный вид и с гордостью говаривал, ударяя себя в грудь:
— Мой сын. Моя кровь. Наш Лукашевский корень.
И вот отца нет. Больно было это осознавать. Отец уже не положит ему на плечи сильные, мозолистые руки и не скажет доброго, подбадривающего слова, они не будут работать вместе в поле дотемна... Трудно представить. От обиды и против воли на глаза навернулись слёзы, к горлу подкатил комок. Потом обида сменилась яростью, которая взбудоражила душу, возбудила кровь. Неведомая сила заставляла метаться, крушить всё. Огромных усилий стоило сдержать себя на месте и не поддаться искушению. С самого начала он ненавидел фашистов, а с гибелью отца ненависть к ним разрослась ещё больше.
Закрыв глаза, Никита отчётливо увидел лицо отца. Оно было по-прежнему добродушным и с лукавинкой в глазах. Отец как бы мягко говорил:
— Успокойся, сынок, ты ведь уже мужик… Казак!
«Да-да, надо прийти в себя, успокоиться, — думал Никита. — Стыдно! Командир эскадрона — шутка ли! — и нюни распустил… Негоже. Уж коли ненавидишь ты фашистов, так уж при встрече, в бою надо выплёскивать на них всю ненависть, уничтожать их, а не сейчас, когда рядом-то нет никого! Да-да... Прости, батя, прости. Слабину дал…»
В это время прискакал связной из штаба полка.
— Командира первого эскадрона — в штаб полка, — крикнул он.
— Лёша! Коня! — Никита плотнее надел кубанку.
Алёшка уже со всех ног бежал к командиру. Быстро оседлав коней, Никита и его ординарец вскочили в сёдла и в сопровождении прибывшего связного рванули с места в галоп.
— Лёша, себя в порядок приведи, — подсказал Никита ординарцу, когда тот поравнялся с ним.
— Виноват, командир, — ответил Алёшка, на полном скаку застёгивая гимнастёрку и поправляя амуницию.
У штаба полка Никита соскочил с коня, легко вбежал на крыльцо, одёрнул гимнастёрку и вошёл широким шагом.
В большой, светлой горнице, склонившись над круглым столом, командир полка с начальником штаба рассматривали карту, водили по ней карандашами и о чём-то переговаривались. Когда вошёл Никита, оба разом подняли головы.
— Товарищ гвардии подполковник, гвардии лейтенант Лукашев явился по вашему приказанию, — отдавая честь, громко отрапортовал Никита.
Бросив на карту карандаш, командир полка подошёл к нему. Это был человек средних лет, худощавый, с орлиным носом и серыми глазами. Он крепко пожал руку лейтенанта.
— Здорово, Никита!
— Здрасте, Пётр Федосеевич!
— Ты мне нужен... Проходи к карте. Чем занимаются твои казачки?
— Лошадей чистили, товарищ гвардии подполковник. Сейчас вот отдыхают, купаются…
— Это ладно! Пусть отдыхают…
— Я тоже так думаю, пока передышка…
— Вот что, Никита, дело у меня к тебе серьёзное…
— Какое?
— Да вот… Тебе и твоему эскадрону предстоит одна боевая задача!
Никита уже по глазам командира полка понял, что тот вызвал не чай хлебать, а для более важного дела. Потому сосредоточил всё внимание на карте.
— Вот смотри, — командир полка придвинул карту и снова взял карандаш. — В тылы корпуса прорвалась крупная группировка немцев. На её ликвидацию бросают наш полк... От командира дивизии уже получен приказ выступать. Не хочу скрывать, обстановка на данный момент сложилась опасная. В то же время нельзя оставлять без прикрытия прежние позиции полка: мало ли что, вдруг именно здесь противник решится на крупное наступление... Так вот, полк снимается для ликвидации вражеской группировки, а твой эскадрон остаётся в заслоне! Задача ясна?
— Ясна, товарищ гвардии подполковник!
— Какие будут вопросы?
— Держаться сколько?
— С майором думаем, дня три. Там полк выполнит свою задачу, и подойдём на выручку. Как, лейтенант, выдюжишь?
Никита кивнул головой.
— Не торопись. Я знаю, парень ты горяч, тебе всё нипочём. Добром обдумай. Тут дело особое, не из лёгких. Буду с тобой до конца откровенен... Пожалуй, тебе и твоему эскадрону придётся тяжелее, чем всему полку...
— Выдюжим, — твёрдо сказал Никита.
— Молодец! Можешь идти. Давай провожу...
У двери командир полка приобнял Никиту за плечи и заглянул в глаза.
— Выдюжи непременно, — тихо сказал он, — как сына прошу. Всего три дня, три...
— Ничё, Пётр Федосеевич, и на сей раз не подведём, сдюжим, будьте спокойны.
Никита вышел. Начальник штаба свернул карту, снял очки и сунул их в кармашек гимнастёрки.
— Точно ли мы делаем, что поручаем остаться в заслоне именно ему, ведь он совсем ещё мальчишка...
— Зря сомневаешься, Иван Тимофеевич, — командир полка вернулся к столу. — Ты в полку недавно, а я с этим вот «мальчишкой» более года воюю. Он прибыл к нам в Белоруссии, прямо из военного училища. Ты видал, у него на груди уже две Красных Звезды! Согласись, это о чём-то да говорит. Нет, не случайно поручили остаться в заслоне именно ему. За него я спокоен, он способен выполнить любую боевую задачу. Его эскадрон самый лучший в полку, много раз испытанный в боях. Сам он проявил себя храбрым и грамотным командиром. Ему я верю, доверяю, оттого и возлагаю на него особо важные и трудные задачи.
— Убедили, — начальник штаба глянул на Никиту из распахнутого окна.
Никита похлопал Воронка по шее и прямо с крыльца ловко запрыгнул в седло.
— За мной, Лёша! — крикнул он ординарцу, давая коню шпоры.
Впервые за войну Никита должен был действовать самостоятельно. Конечно, ему уже не раз доводилось выполнять ответственные задания. Но это особенное. Тогда он постоянно чувствовал за собой присутствие полка, знал, что в трудную минуту другие эскадроны придут на выручку, поддержат его мощным огнём. В этом же деле рассчитывать придётся только на собственные силы, полк уходит ликвидировать вражескую группировку. Шутка ли! Сто шестьдесят казаков-конников должны держать оборону на участке длиной почти в полтора километра, на том самом участке, который ещё день назад оборонял целый полк. Действительно, задача не из лёгких. Будет очень трудно. Готов ли он? Выдержат ли казаки?
Кровь бешено стучала в висках. Как бы там ни было, чувство гордости за оказанное доверие переполняло Никиту. Он уже всецело был поглощён предстоящим заданием, прикидывал в голове, что понадобится для его успешного выполнения.
Ординарец догнал командира, и они поскакали рядом.
— Чево, командир, задумчивый такой? — поинтересовался Алёшка, выравнивая бег гнедого.
— Да так...
— Небось, заваруха опять какая намечается?
— Без того никак!
— Да-а... А я тут к одной молодке, вроде того, клинья подбил, хотел было сегодня вечерком наведаться... Поди, ждать будет? Жаль, не придётся...
— Не придётся — это точно!
— Оно и не диво. Как чё — так всё первый эскадрон...
— Плохо?
— Отчего, дело привычное, не впервой нам... Опять немцу зададим трёпку! Он уж не тот, бежит...
— Не скажи, немец ещё силён, ни перед чем не остановится...
— Ничё, командир, и из этой заварухи, будь она хоть какая, всё одно выйдем! Хлопцы в эскадроне отличные, надёжные...
— Вот это ты верно сказал! — Никита перевёл коня на рысь.
Чем дальше он отъезжал от штаба полка, тем тревожнее становилось на душе. То ли при скачке встречный ветер остудил горячий пыл. То ли вдруг яснее осознал слова командира полка: «Тебе и твоему эскадрону придётся труднее, чем всему полку». Что ждёт там, впереди? Говорить больше не хотелось, остальную часть дороги Никита скакал молча.
Яркое, горячее солнце было высоко в небе. Лошади мирно паслись на берегу. Одни казаки полоскали бельё, другие шумно купались, загорали. Кругом то и дело раздавались острые шутки, которые сопровождались разноголосым хохотом. Подъехав к самой воде, Никита придержал Воронка и привстал в стременах.
— Хло-опцы-и, по-о ко-оня-ам! — дал он команду.
Казаки гурьбой торопливо бросились к своим лошадям. И в считанные минуты основная часть эскадрона стройной колонной последовала за командиром.
Прибыв на место, Никита собрал командиров взводов.
Местность, на которой эскадрону предстояло закрепиться и держать оборону, была ровной, местами с ложбинками, кустами и перелесками. Позиции считались выгодными. Сзади находилась балка. Справа пролегла железная дорога, её оборонял 40-й гвардейский кавалерийский полк. Слева — шоссейная дорога, здесь оборону держал 36-й гвардейский кавалерийский полк. На обоих флангах были надёжные соседи. Так что ни сзади, ни справа, ни слева эскадрону не угрожала никакая опасность, немцы могли атаковать лишь в одном направлении — в лоб. Это обстоятельство придало уверенность Никите, тревога и сомнения покинули душу.
— Что ж, проведём рекогносцировку, — спокойно сказал он.
Осмотр позиций длился минут пятнадцать. Потом командиры молча разошлись каждый в свой взвод.
— Коноводам в укрытие! Первому взводу выдвинуться в боевое охранение! Остальным окапываться! — одна за другой прозвучали команды.
Казаки вооружились лопатками и дружно принялись рыть окопы. Бывалые действовали умело, окапывались основательно. И это никого не удивляло, ведь они на собственном горьком опыте убедились в том, что, только зарывшись глубоко в землю, можно было спастись от пуль и губительного артиллерийско-миномётного огня. А вот некоторые из пополнения пренебрегали этой солдатской наукой и рыли окопы не в полный рост.
— Просто потеха… кавалеристы, а орудуем как пехота, лопатами, — ехидно проговорил Артузов, вяло работая сапёрной лопаткой.
— Не ворчи, настоящий казак должен уметь всё, — сказал пожилой казак с чапаевскими усами. — Старайся, копай лучше.
— Сойдёт! Может, и не будет ничего серьёзного.
— Эх, паря, доиграешься... Немец-то вот накажет тебя горячим свинцом...
— Не накажет, Захарыч, я в рубашке родился!
Неожиданно начался артобстрел. Снаряды ложились ровно, аккуратно. С нарастающим свистом они вонзались в землю и, разрывая её в клочья, оглушительно, до боли в ушах, взрывались. Вверх летели комья, ветки кустов. Всё это волнами падало на казаков, накрывая их с головы до ног. Раскалённый воздух наполнился тротиловой гарью. С каждым новым взрывом казаки всё сильнее, плотнее прижимались к земле. Они ругались, проклинали Гитлера, огрызались на взрывы, однако работу не бросали, лёжа упорно продолжали рыть окопы. Всеми ими владел природный инстинкт самосохранения, он заставлял прилагать непомерные усилия, выкладываться до полного изнеможения. Всё было подчинено только одному: скорее, как можно скорее вырыть спасительный окоп, упасть в него и всем существом сродниться с землёй, раствориться в ней.
То здесь, то там слышались стоны раненых. Сквозь дымовую пелену за-мелькала фигура санинструктора. Не обращая внимания на разрывы снарядов, прижимаясь низко к земле, короткими перебежками он переходил от казака к казаку и прямо под обстрелом оказывал раненым первую медицинскую помощь.
Артузов не успел вырыть окоп. Оглушённый взрывом, он судорожно метался в разные стороны. От страха его лицо превратилось в пепельную маску. Он то и дело дрожал всем телом, втягивал голову в плечи, закрывал глаза и замирал на месте. Разрывы снарядов причиняли адские мучения. Мысли путались, рвались и куда-то проваливались. Казалось, что земля ускользает из-под ног, что он теряет рассудок, что вот-вот черепная коробка не выдержит страшного гула и с треском расколется на две половины. Спастись, спастись... Но как, где? Кругом рвались снаряды, гудела земля. Не в силах более переносить мучения, измотав себя, Артузов падает на землю и зажимает голову руками.
— Всё... это конец, — простонал он.
Захарыч подполз к Артузову, разжал его руку и гаркнул ему в ухо:
— Ты ранен?!
В ответ Артузов поднял бледное лицо и издал какой-то непонятный, хриплый звук.
— Эх, холера, — Захарыч сплюнул на ладони, потёр их друг о дружку, схватил Артузова за шиворот, добром поднатужился и медленно потащил его к ближайшей воронке. Ничего не понимая, Артузов стонал и отчаянно сопротивлялся. — Да хоть не дёргайся ты, зараза, мать твою... Чаешь, легко самому ползти и ещё тебя тащить...
У воронки Захарыч тяжело перевёл дух, толкнул в неё Артузова и навалился на него своим телом. Под тяжестью тела старого казака Артузов затих.
Обстрел закончился так же неожиданно, как и начался. Никита и Алёшка вылезли из балки. Отряхнулись.
— Ну и силища в тебе! Сколь раз спасал... Пора уж и привыкнуть, а всё никак не могу...
— Обстрел ведь был, командир, накрыло бы...
— Ладно, не оправдывайся… Спасибо тебе.
Их обступили командиры взводов.
— Как хлопцы? — первым делом спросил Никита.
— В порядке, — разом ответили командиры второго и четвёртого взводов.
— Раненые есть?
— У меня четверо.
— У меня двое.
— Освободившихся хлопцев направить рыть в балке щели. Не может того быть, чтоб немец не пропахал нас ещё и миномётным огнём... Как пить дать то сделает! А мы в балке как раз и отсидим...
— Есть! — командиры второго и четвёртого взводов отдали честь и ушли.
— Гады, — проворчал командир пулемётного взвода.
— Что у тебя, Степаныч?
— Повреждён один пулемёт, хлопцы возятся с ним...
— А у тебя как, Иван?
— Всё обошлось, — сказал командир противотанковых ружей.
— Хорошо. Закрепляйтесь на огневых позициях.
— Есть! — ещё два командира отдали честь и ушли.
Никита остался лишь с командиром третьего взвода.
— Чего молчишь, Никола? Пошли, обойдём твоих хлопцев! Ты знаешь, твой взвод беспокоит очень, ведь в нём новичков больше, чем в других взводах... Не ко времени нас накрыло, не все успели окопаться. Эх, надо было их хотя бы в балке укрыть, там всё ж спокойнее, не так ощущаются разрывы...
— Не кори себя, командир, им всё одно надо когда-то начинать.
— Как они?
— Ничего, в основном выдержали.
— А в малом?
— С одним конфуз вышел...
— С кем?
— Да с Артузовым! Вырыть-то окоп он не успел, вот и метался, как очумелый. Хотел было к нему прорваться, но наш чапаевец опередил, первым подполз и потащил его в воронку. Ты знаешь, только они укрылись в воронке, как в окоп Захарыча снаряд угодил... Так что теперь трудно сказать, кто кому жизнью обязан...
— Пойдём!
Раздевшись до пояса, Артузов усердно рыл окоп. Когда подошли командиры, он выпрямился и вытер пот со лба.
— Почему окоп ещё не готов? — Никита серьёзно глянул на него.
Артузов молчал, опустив голову. Захарыч решил заступиться:
— Растерялся он, товарищ командир эскадрона, впервой же...
— Ты, Захарыч, давай не заступайся. Я-то знаю прекрасно, что не любитель он исполнять приказы командиров. Наказать бы следовало... Да ладно уж, он уже наказан горьким опытом: теперь-то знает, что значит не успеть окоп вырыть.
— Так оно, — согласился Захарыч.
— Ты уж, Захарыч, — Никита положил руку чапаевцу на плечо, — пожалуйста, не оставляй его, опекай. Коли чё — помоги. Очень тебя прошу…
— Само собой, командир, помогем, — Захарыч разгладил усы и улыбнулся. — Будь спокоен.
К предстоящему бою эскадрон готовился тщательно. Впереди окопалось боевое охранение. Взвод противотанковых ружей расположился по центру обороняемого участка — на танкопроходимом направлении. На флангах огневые позиции занял пулемётный взвод. В распоряжение санинструктора было выделено по два человека из каждого взвода, которые вырыли для временного медпункта довольно обширную землянку и устроили в ней настил из веток и брезентовых палаток.
Никита оказался предусмотрительным, ожидая миномётного огня и заставив казаков вырыть в балке щели, потому что со второй половины дня на позиции эскадрона обрушился мощный миномётный удар. Всё вокруг смешалось в единое целое: комья земли, осколки, ветки. Земля стонала, гудела, вздрагивала. Тротиловый запах разъедал глаза, в горле першило, во рту становилось кисло, ощущался вкус тухлых яиц, тошнило...
Хотя Никита уже имел привычку, но каждый раз во время миномётного обстрела он испытывал жуткий, необоримый страх. Вот и сейчас ему было не так-то просто совладать с собой: по спине пробегал неприятный холодок, руки и ноги немели, голова сама против воли втягивалась в плечи, тело съёживалось в бездвижный ком. Требовалось больших усилий, крепких нервов, чтобы не расслабиться, не впасть в панику и, стиснув зубы, сдержать себя на месте.
Миномётный обстрел немцам ничего не дал, казаки находились за балкой. Едва всё стихло, раздалась команда командиров:
— Всем занять свои позиции!
Казаки быстро перешли в окопы и приготовились к отражению атаки.
Но напрасно они прождали, немцы так больше ничего и не предприняли, они ещё не знали, что на этом участке против них стоял не полк, а всего лишь эскадрон — сто шестьдесят казаков.
С наступлением темноты раненые были отправлены в санитарный эскадрон, который находился в тылу дивизии. Подъехал старшина, подвёз кухню с горячей пищей и три повозки с боеприпасами.
В минуты затишья по-разному выглядели казаки. Одни, как ни в чём не бывало, спокойно ели кашу и обменивались между собой сухими, короткими репликами. Другие же притихли, прислушивались к себе и старались осознать происшедшее. Они что-то теряли, что-то с трудом обретали. Эта мучительная работа была видна на их, ещё бледных, лицах. Третьи, одолевшие первый страх и растерянность, изумлялись и радовались: вот, мол, был настоящий обстрел, даже два, они могли оказаться ранеными или убитыми, а этого не случилось и, наверное, не случится. Эти же выглядели весёлыми и оживлёнными, у них блестели глаза, они подтрунивали друг над другом:
— Х-хе, испугался...
— Хлопцы, может, он того… в штаны наклал...
— Сам наклал...
— А давай, хлопцы, счас глянем...
— Пошёл ты... у себя лучше проверь...
— Ха-ха-ха...
— У-у, заржали мерины...
Захарыч и Артузов ели из одного котелка. Первым заговорил чапаевец:
— И угораздило ж осколком раскурочить у тебя котелок!
Артузов, жуя, что-то промычал.
— Прожуй первой. По имени-то как будешь?
— Николай.
— Значит, Никола! Воюешь-то впервой?
— Впервой.
— Чево так?
— Бронь была, отец не пускал...
— Как то?! — изумился Захарыч.
— Не хочу об том говорить! — Артузов раздражённо махнул рукой.
— Не хочешь — не говори!
— Не обижайся, Захарыч, стыдно вспоминать... Когда-нибудь. Ладно? Сам-то чем до войны занимался?
— Наше дело крестьянское — с землицей возился!
— Тебе же под шестьдесят, на фронт-то как угодил?
— Добровольцем! Трёх сынов на фронт проводил! В хате не сумел усидеть, сам и напросился. Тогда наш полк только-только формировался...
— И даже в гражданскую воевал?
— А как, у самого Василия Иваныча Чапаева!
— Ого! Ну ты даёшь, батя… Расскажь!
— Разговор долгий — успеется! Свыкаешься хоть?
— Ничё, Захарыч, привыкаю...
— На командира не серчай, дело он говорит...
— Да всё я понимаю...
— Добре! Вот только, Никола… когда стреляешь, карабин-то крепче держи, не дёргай...
— Так точно, Захарыч! — Артузов машинально отдал честь.
И оба казака рассмеялись.
— Ладно, паря, давай укладываться станем! Выспаться надо, завтра предстоит трудное дело...
Жара спала. Повеяло прохладой. Дышать стало легче. Выставив усиленные дозоры, командиры взводов приказали всем отдыхать.
Наступила свежая, безлунная ночь.
Сон никак не шёл Никите, он лежал с открытыми глазами и думал. Думал. Мысли о предстоящем бое не давали покоя, будоражили душу, рождая в ней всё новые и новые сомнения... Что, что будет завтра? Он хорошо понимал, что сегодняшний день — это лишь случайная передышка. Зато целый день со стороны 36-го и 40-го гвардейских кавалерийских полков слышалась частая и оглушительная пальба, ухали снаряды, грохотали моторами танки. Это ясно говорило о том, что там шёл ожесточённый бой, эти полки приняли на себя главный удар. Никита был убеждён, немцы своего не добились. Отсюда, конечно, следует, что завтра на его участке они непременно предпримут попытку прорваться. Готов ли он? Всё ли предусмотрел?
Да! Рано утром надо будет четыре расчёта ручных пулемётов скрытно выдвинуть на левый фланг в засаду. Когда немец пойдёт в атаку, они-то и откроют внезапный фланговый огонь...
Но выдержат ли точно казаки?
— Выдержат, — твёрдо сказал Никита и закрыл глаза.
.
.
июнь-июль 1993 г.
.