Что я такое пишу и о чём –
жанра не знаю и цели.
Лишь бы слова, что струятся ручьём,
больше во мне не болели.
Чёрту сигналил ли мой бубенец,
к Богу ль дорогу мостила?
Лишь бы оно поскорей
кончилось и отпустило.
***
Любимое дерево звали Берёза.
Был вечер декабрьский жемчужен и розов.
И я, проходя, замерла на пути.
Снежинок кружилось над ней конфетти.
В мерцающем свете фонарного снега
такая была в ней небесная нега,
и лёгкие нити белесых волос
летели, хотели, чтоб ветер унёс.
Я что-то шептала рифмованным словом,
она же – ветвей своих горьким изломом,
но обе шептали мы с ней об одном,
и вечер казался несбыточным сном.
А утром уже по-другому увиден
был облик её, по-дневному обыден,
сливаясь с четою таких же берёз.
Остался во мне он лишь облаком грёз.
Я памятью сердца любила берёзу,
как Маленький принц свою первую розу.
Я знала вечернюю тайну её
и видела в ней что-то очень своё.
Сирень
Нет, она – могла ль я обознаться? –
за год позабытая сирень!
Пахнет так, как будто мне семнадцать,
песнь моя, души моей шагрень!
Обрывая звёздочки желаний,
сокращаю наш короткий век.
Молодость жива ль ещё, ушла ли? –
дай же мне сиреневый ответ!
Так же бело-розово-лилова...
Я ищу в тебе, не находя,
счастье – пятизвёздочное слово,
чтобы так же и свежо, и ново,
соткано из неба и дождя.
***
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.
Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.
Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.
***
Смотрю в штукатурное небо...
В.Ходасевич
Зеркало – открытое окно
в узкое домашнее пространство.
Вижу штор задёрнутых сукно,
скудное постельное убранство.
Неуют холодного угла,
лампочки, скрипучих табуретов,
но зато есть ящики стола,
где хранится множество секретов.
Мыслей, заморочек, заковык,
что рассортированы подушно:
страшные – задвинуты в шкафы,
страстные – таятся под подушкой.
Зазеркалье с видом на жильё,
раковина, капсула, шкатулка.
Небо штукатурное моё,
где, как снег, слетает штукатурка.
***
А в башне из слоновой кости
нет места суете и злости.
Неважно там, какой здесь век.
И жить уж потому не скушно,
что есть Лиснянская и Кушнер,
Лариса Миллер, Таня Бек.
Меня так мало в настоящем.
Я там, где ищем и обрящем,
где каждый каждому вручён.
А здесь – тупая боль разлуки,
Сизифа труд, Тантала муки
и умиранье над ручьём.
***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.
Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор –
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.
Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.
День
День неспешно зачинается.
Я ему пока никто.
Даль чуть брезжит, разгорается,
как в туманностях Ватто.
Он ещё пока на вырост мне,
он просторен и широк.
На невидимом папирусе –
иероглиф недострок.
Будет день с его обновами,
будет пища и питьё,
будет дом, где оба снова мы,
наше нищее житьё.
Полдень обернется вечером,
утишая шум и гам,
и спадёт жарой доверчиво
шёлково к моим ногам.
А в каком отныне ранге он –
этот день зачтётся мне
прилетевшим свыше ангелом
в полуночной тишине.
***
Показалось – просвет, оказалось – пробел или прочерк.
Нам себя отыскать – всё равно что иголку в стогу.
Дождик косо летит, словно чей-то невидимый почерк.
Что-то пишет судьба на роду, а прочесть не могу.
И от этого как-то сегодня особенно горько.
Расплывается в стёклах очков непонятный узор.
Видно, я недостаточно всё же ещё дальнозорка,
чтоб прочесть в небесах предназначенный мне приговор.
***
Сквозь года сумела пронести
фразу из какой-то киноленты:
«Главное на жизненном пути –
уловить гармонию момента».
Я всю жизнь ловлю её, ловлю,
отделяя зёрна от половы.
Мне она – как парус кораблю,
как губам – единственное слово.
Пусть подчас печален жизни блюз, –
с каждым днём звучит она крещендо.
Я своей гармонией упьюсь,
я добьюсь счастливого момента!
Чёрную земную полосу
заменю на неба просветлённость,
а свою зелёную тоску –
на вечнозелёную влюблённость.
***
Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.
Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!
Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.
А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.
Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.
И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.
Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные
и выплывут из мертвенной реки –
нетленные, бессмертные, родные.
Отцу
Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.
Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.
Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.
Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.
Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.
Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...
И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,
как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.
Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.
В чёрном небе луна прочитается буквою «О».
Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.
Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...
***
Чужой мобильник, брошенный в траву,
звонит, звонит кому-то в синеву.
И мне казалось, это зов оттуда,
сюда, ко мне взывающее чудо.
Я наклонилась над лесной травой.
Ты звал меня, незримый, но живой.
Но не посмела клавишу нажать я...
И радуга висела как объятье.
***
Прохожие оборачивались тобой.
Я не подхожу, так как знаю, что невозможно.
Ты – через пропасть – не ты. Как любимый – любой.
Через тире – как преграду, границу, таможню –
рвусь я к тебе, но не в силах их преодолеть,
память, и зренье, и душу безжалостно раня.
Вот ты опять – и, прорвав загрудинную клеть,
птица любви вырывается в космос бескрайний.
Маме
Мы теперь никогда, никогда не расстанемся,
я уже от тебя никуда не уйду.
Пусть столетья пройдут, в преисподнюю канет всё –
всё в 2005-ом осталось году.
Жизнь-растратчица здесь оказалась запаслива,
не подвержен инфляции свод голубой.
И за то, чтоб была я хоть изредка счастлива,
всё с лихвою заплачено было тобой.
Я к тебе приближаюсь по возраста лестнице,
ну а ты уже больше не будешь стареть,
и когда-нибудь станем подружки-ровесницы,
(если Бог до того мне не даст умереть).
Мне иконами служат твои фотографии,
мне стучат от тебя телеграммы дожди.
Я спешу к тебе, мама, по сонному гравию.
Ты дождись меня, главное, только дождись.
***
Словно дети в предвкушенье чуда:
«Ёлочка, зажгись!» –
так и я, взыскуя весть Оттуда:
«Мамочка, приснись!»
Чуточку терпенья и везенья –
будет встреча вновь.
Будет Рождество и Воскресенье,
Радость и Любовь.
Сон
Мне приснился чудный сон о маме,
как мираж обманчивых пустынь.
Помню, я стою в какой-то яме
средь могил зияющих пустых
и ищу, ищу её повсюду...
Вижу гроб, похожий на кровать,
и в надежде призрачной на чудо
начинаю край приоткрывать.
А в груди всё радость нарастала,
тихим колокольчиком звеня.
Боже мой, я столько лет мечтала!
Вижу: мама смотрит на меня.
Слабенькая и полуживая,
но живая! Тянется ко мне.
Я бросаюсь к ней и обнимаю,
и молю, чтоб это не во сне.
Но не истончилась, не исчезла,
как обычно, отнятая сном.
Я стою на самом крае бездны
и кричу в восторге неземном:
«Мамочка, я знала, ты дождёшься,
ты не сможешь до конца уйти!
Что о смерти знаем – это ложь всё,
это лишь иной виток пути...»
И меж нами не было границы
средь небытия и бытия.
Ты теперь не будешь больше сниться,
ты теперь моя, моя, моя!
Я сжимала теплые запястья,
худенькие рёбрышки твои.
О, какое это было счастье!
Всё изнемогало от любви.
Бог ли, дух ли, ангел ли хранитель
был причиной этой теплоты,
как бы ни звалась её обитель,
у неё одно лишь имя – ты.
Тучи укрывают твои плечи,
ветер гладит волосы у лба.
Мама, я иду к тебе навстречу,
но добраться – всё ещё слаба.
И в слезах я этот сон просила:
умоляю, сон, не проходи!
Наяву так холодно и сиро.
Погоди, родную не кради!
И – проснулась… Из окошка вешним
воздухом пахнуло надо мной.
Я была пропитана нездешним
светом и любовью неземной.
Счастье это было всех оттенков,
мне на жизнь хватило бы с лихвой.
Я взглянула – календарь на стенке.
Подсчитала: день сороковой.
Плюс четыре долгих лихолетья,
как судьба свою вершила месть.
Но теперь я знала: есть бессмертье.
Мама есть и будущее есть.
***
Снилось, что стою я у черты,
за которой в призрачном тумане
проступают милые черты
и зовут, и за собою манят.
Я кидаюсь к маме, как в бреду,
только вид её меня пугает.
Что-то на тарелку ей кладу,
а она её отодвигает.
Почему бледна и холодна?
Где её весёлая повадка?
Почему безмолвствует она?
И гоню ужасную догадку.
Я на пальцы мамины дышу,
каждый согревая, как росточек,
и в смятенье вдруг произношу:
«Может быть, шампанского глоточек?»
Словно я закинула блесну,
замерев над омутом тревожно.
И она, улыбкою блеснув,
озорно ответила: «А можно?»
***
Нет с этим городом связи обратной.
Адрес размыт на конверте пустом.
Не осчастливиться вестью отрадной.
Где он теперь, твой неведомый дом?
Мама и смерть – это несовместимо!
Как затесалась она меж людьми –
смерть – отвратительный, неотвратимый,
неумолимый соперник любви?!
Только однажды над чёрною ямой
чуть приоткрылись завесы края.
Сон мне приснился: записка от мамы.
Буквы теснились, разгадку тая.
Жадно хватаю... родимые строчки...
Что-то мне хочет сказать, объяснить...
Но ускользает их смысл в заморочки,
рвётся в руках Ариаднина нить.
Сопротивлялись слова мне, слипаясь,
рамка письма им казалась тесна.
Чувствую – боже мой, я просыпаюсь!
Чья-то рука меня тащит из сна.
Тайна нетронуто в небе витала
и не давала мне грань перейти.
Но изловчилась я и прочитала –
крупными буквами: «ВСЁ ВПЕРЕДИ».
Что впереди, если сомкнуты вежды?
Что впереди, когда всё позади?!
И – озаренье: то был код надежды,
что к твоей снова прижмусь я груди.
Всё впереди, – повторяла упрямо.
Что мне косая теперь и погост?
Всё впереди. Мы увидимся, мама!
Я ухватила жар-птицу за хвост.
Спи, дорогая. Забудь про былое.
Над одуванчиком кружится шмель.
Я постою над твоим изголовьем
и попрошу, чтоб никто не шумел.
***
Незаметно влетела в окошко
и кружит уже несколько дней.
Эта странная тихая мошка
что-то знает о маме моей.
Жизнь и смерть – лишь условные сплёты,
как писала Марина в письме.
Я тревожно слежу за полётом, –
что-то хочет сказать она мне?
Всё спускается ниже и ниже,
в лёгких крылышках пряча ответ:
«Брось премудрость заёмную книжек,
я оттуда, где воля и свет!
Распахни же закрытую раму,
где весенняя зреет трава,
где пьянеешь от птичьего гама...»
Так когда-то твердила мне мама.
И была она, в общем, права.
***
Я хлеб крошу воробушкам –
то манна им от Бога.
Голодные утробушки
насытиться не могут.
Второй украл у первого,
а третий – у второго...
Судить их нашей мерою?
К ним жизнь и так сурова.
Полным-полна коробушка,
и хватит этих крошек
для каждого воробушка.
Люблю я этих крошек!
***
Дворник кошку ласкал и лелеял,
невзирая на смех дурачья.
Млела та у него на коленях.
Одинок был, а кошка ничья.
Заскорузлой ладонью-лопатой
гладил голову ей и брюшко
и светился улыбкой щербатой
от ужимок её и прыжков.
Только как-то проснулась я в страхе
от звериного крика в ночи.
Грызлись в драке цепные собаки,
кошку ту невзначай замочив.
А наутро растерзанный трупик
дворник молча лопатой поддел
и отнёс за железные трубы,
и глядел на него, и глядел.
Был участок травы этот красен,
и, не нужный уже никому,
он стоял – безобразен, прекрасен,
изваяньем застывший Герасим,
потерявший родную Муму.
***
Есть место у конца вон той аллеи,
где дерево растёт наискосок.
Люблю смотреть, как вечер там алеет,
ворона треплет брошенный кусок.
Другие – никогда не отнимают
при этом, это вам не воробьи,
а трапезе счастливицы внимают
и молча смотрят на руки мои.
И мысль мелькнула – впрочем, это глупость, –
мол, мясом я ворону подкуплю,
чтобы она прокаркала не грубость,
а что-то вроде: «Я тебя люблю».
***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.
Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родною лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.
Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.
***
Вскрик тревожный полýночной птицы.
Яблок стук – в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.
Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...
Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Увидь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...
Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.
***
Я знаю, что деревьям, а не нам
дано величье совершенной жизни.
Н.Гумилёв
О грозное царство лесное,
мой храм и собор!
Сметая с души наносное,
слетает убор
с деревьев, оставив без грима
в прожекторах дня.
И, кажется, кто-то незримо
глядит на меня.
***
Мне привычны печаль и отчаянье,
только есть ещё деревце,
что хранит все молитвы и чаянья,
чтоб могла я надеяться.
В этой чуткой и ласковой кроне я
по ладошкам с прожилками
различаю щемящее, кровное
с роковыми ошибками.
Всё моё – потому и жива ещё –
перешло в это деревце, –
лепет родственный уст остывающих,
нерождённого первенца.
Тени милых в той кроне хоронятся,
новый облик нашедшие.
А нормальные люди сторонятся,
говорят: «сумасшедшая...»
***
На пути каких людей ни встречу я –
разные миры, язык, наречия.
И отныне всех, кто в том повинны,
разделяю на две половины.
У одних – приход, расход и акция,
капитал, процент и облигация,
у других – иное измеренье:
жизнь и смерть, страданье, свет, горенье.
***
Пока писала я сонеты –
сгорели на плите котлеты,
пропали в оперу билеты,
сменялся вечер новым днём,
но ничего не замечала,
покуда лирою бренчала,
прочту – начну опять сначала,
и всё гори оно огнём!
Пока слагала я поэмы –
завяли в вазе хризантемы.
Кому печаль мою повем я?
Чем искуплю сии грехи?
Но – остановлено мгновенье,
но – уничтожено забвенье,
пусть сдохну я от вдохновенья,
зато останутся стихи!
***
Всё гадала, всё гадала по ромашке,
а ромашкой оказалась ты сама.
В чём причина, где ошибка, где промашка?
Ранит пальцами холодными зима.
Жизнь трудилась над тобою, обрывая
клочья будущего, словно лепестки.
И стоишь ты на ветру полуживая
с золотою сердцевиною тоски.
***
«Что-то Вам я хотела сказать... Что-то очень хорошее…
Я молилась за Вас...» – сквозь улыбку потупленных глаз.
С каждым годом слова её, письма, звонки всё дороже мне.
В этой светлой душе за пластом открываю я пласт.
Ни корысти, ни злости, ни тени чего-либо плотского,
и глаза – как промыты небесной живою водой.
Некрасивая девочка, выйдя из строк Заболоцкого,
ожила для меня в этой женщине немолодой.
Как доверчиво сердце, открыто бесстрашно, непуганно.
Нераскрытый судьбою и временем смятый бутон...
В некрасивых чертах, искажённых с рожденья недугами,
вижу то, что пленяет на ликах пречистых мадонн.
***
И мысль от смерти отвлеку.
А.Кушнер
Дышать запретной тьмою вполдуши,
чтоб не понять чуть большего, чем нужно, –
как призраки шевелятся в тиши,
и бездна разевает рот радушно.
Грядущее, попозже, не теперь!
Дверь-западня. Моё дыханье часто.
Во мгле таится будущего зверь
и выжидает рокового часа.
Оно ещё не видимо уму,
но покрывает тело липкой дрожью.
О, не спугни неведомую тьму.
Ходи, дыши и думай осторожно.
***
Холод нападает на тепло,
где-то затаившееся в клетках.
Тучами луну заволокло.
Бесполезно сон искать в таблетках.
Тьма и нежить улицы ночной.
Выхожу одна я на дорогу.
Вьюги хвост, как ящерки ручной,
вьётся и змеится у порога.
Кто со мною – ангел или бес?
Мир метельный, мертвенный, смертельный.
Как ни затыкаю щели бездн –
холодок струится запредельный.
Вьюги завивается петля.
Кажется, что кем-то я заклята.
Сиротеет волглая земля,
ёжась без небесного пригляда.
***
Ветер – создатель метельных мелодий,
тёмная зимняя виолончель...
Кто-то меня за собою уводит,
как крысолов, в поднебесную щель.
Я отравилась чарующим слогом
горького сна, ледяного питья.
В воздухе веет Ивановым, Блоком,
чёрною музыкой небытия.
***
Все мы волки дремучего леса,
куда тайная сила влечёт.
Не удержит дверная завеса,
и подначки лукавого беса
все известны мне наперечёт.
Обернётся голгофою крестной
тёплый дом и резной палисад.
Манит гибелью тёмная бездна.
Не кормите меня, бесполезно,
всё равно убегу в небеса.
***
Не жизнь – не смерть, ни недруга – ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?
Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.
***
По звёздной лестнице в чёрную высь
взберётся невидимый лётчик,
с собой унося сокровенную мысль –
дрожащий живой огонёчек.
Отныне он там, по ту сторону лет,
но глаз от земли не отводит.
Как долго доходит до нас его свет.
Но главное – всё же доходит.
***
Слишком много правды – это больно.
Я устала от её лица.
От её речей остроугольных,
от её тернового венца.
Пальцы ослабели и разжаться
могут от холодного свинца.
Хоть немного лжи – чтоб подержаться.
Чтобы продержаться до конца.
***
Я радости ращу из бед.
Я притворяюсь. Претворяюсь
в то, из чего растёт рассвет,
внушив себе на старость лет,
что кроме тьмы ещё заря есть.
Мне вдруг понравился овал.
Я примиряюсь. Примеряюсь
к тому, что Бог не целовал,
процеживая слов обвал,
их беззащитную корявость.
Я об одном судьбу молю:
не стать притворной и придворной,
в итоге низведя к нулю
всё, что любила и люблю,
смиряя жизни норов вздорный.
***
Мне кажется, я живу в маяке,
где зажигаю огонь,
чтобы корабль, что плывёт вдалеке,
не канул меж берегов.
Чтобы однажды один из ста
мой увидал бы свет,
чтобы доплыл, уцелел, пристал...
Но никого нет.
***
Если взялся за гуж – что с того, что не дюж,
должен вынести ношу двуногих.
Я пишу эти строки по адресу душ,
для таких же существ одиноких.
Ни к каким себя группам не отношу,
что на ниточках – марионетки.
Я на нитке другой над обрывом вишу –
Ариадниной тоненькой нитке.
Утро
Ещё совсем свежо и рано.
По смутным улицам спешить...
Ночные затянулись раны,
и кажется, что можно жить.
Как сердцу хочется порядка
взамен расхристанной тоски.
Жизнь – как раскрытая тетрадка
без недописанной строки.
Что допишу? И что умножу?
Чем усмирю кипенье дней?
Держу отчаянно, стреножу
летящих к пропасти коней.
***
И нависло звёздною улыбкой,
дымчатой, игольчатой и зыбкой,
надо мною прошлое моё.
Птичьим кликом оглашая дали,
нажимая враз на все педали,
бытиё ушло в небытиё.
Время листопада, звездопада.
Ропщет роща посреди распада,
но ветра берут её в кольцо.
Я стою одна как на ладони,
больше не спасаясь от погони,
подставляя холоду лицо.