- Папа! Я вот тут сочинение написала. На тему.
Слова её прозвучали для меня довольно неожиданно. Несмотря на то, что в родственных отношениях мы давно - удочерил я её более десяти лет назад - папой или отцом она меня называла буквально считанные разы.
Да-а-а - подумалось мне. По-видимому, это заезд. Или наезд, что в данном случае одно и то же... Ну что ж, за всё нужно платить. Будем надеяться, что не очень дорого...
Наташа была существом занятным и довольно необычным. Многочисленные детские вполне искренние и даже глубокие её увлечения хаотически сменяли друг друга, не оставляя ни заметного следа в её сознании, ни какого-либо задела для будущего. В связи ли с этой её чертой или независимо, но у неё сложилась своеобразная и даже оригинальная теория "трёх рыпов". Один "рып" - это один прыжок, один вдох-выдох, дело, делаемое в один присест. Для второго рыпа нужно перевести дыхание, пускай ещё и в действии или в его продолжении. Третий рып - ты уже на излёте, давай-давай скорее, друзья (развлечения) давно ждут, ну что ты здесь копаешься... В пределах трёх рыпов ты остаёшься собой, а дела, в свою очередь, собой. Тем более - уже сделанные...
Наташа принципиально отказывалась от всего, что выходило за пределы этих трёх рыпов.
Кем она была? Кем хотела быть? Существом прыгающим - хорошо держащим тело в хорошем сильном прыжке, - существом, наделённым подобием крыльев - для того, чтобы продлить этот прыжок как можно дольше, так чтобы порой казалось, что это уже и не прыжок вовсе, - или существом так или иначе, но летающим, покидающим землю и обретающим - или не обретающим, кто в этом может поручиться - другое, новое я, со всеми страхами, опасностями, радостями на этом пути и невзгодами?
Или она не любила и не хотела летать? Или она слишком хорошо знала, что это такое и не хотела себя обманывать? Или она не хотела летать для ДРУГИХ?
Наташа... И вот - кипка листов... Новая тема? И сколько же здесь рыпов?
Я несколько раз пощёлкал любимой авторучкой. (Ах, как я любил этот звук! Мягкий, ненавязчивый. Где-то внутри. Фотограф щёлкает и птичка вылетает!) Ну-с, мадмуазель, и что же ваша птичка?
Я взял верхний изрядно помятый лист и ещё раз щёлкнул авторучкой.
Сочинение на тему. (Рассказ в стиле Мамина-Сибиряка)
Жили были дед да баба.
Оно, конечно, не одни они на этом свете век вековали.
Были у них и дети, и внуки, да только что они в стариковской жизни понимают.
В своей разобраться не могут.
Каши с молоком дед с бабой не ели, потому что коровы у них не было.
А вот пироги да щи баба готовила на славу.
Кто только её пирогов не ел!
И на свадьбы звали, и на именины.
И на поминки тоже - хорошая еда везде нужна.
Все хвалили, всем нравилось.
Бывало, что и в доме-то шаром покати.
А всё равно щи вкусные да наваристые.
Откуда только гуща бралась...
Барыня одна знатная ещё по молоду звала старуху к себе в кухарки.
Не пошла баба к барыне - злая та была.
Единственно что и любила на свете - поесть.
Дед тоже стряпню старухину жаловал, особенно щи.
Только ими и питался.
Ел да нахваливал, ел да нахваливал.
Надоело однажды бабе это.
Всё ест да ест старый, ест да ест.
Ишь, губу развесил, дармоед проклятый.
А толку от него в хозяйстве никакого.
Целый день со своим мерином возится...
То выведет его из стойла, то обратно заведёт.
То запряжёт, то выпряжет, то задом, то передом.
А то скребёт да чистит его чуть не полдня.
А уж пахать начнёт - воронам глядеть стыдно.
Борозды все кривые да косые, одна на другую налезают.
А то и вообще поперек...
Поле - сплошной косогор.
Рытвины да кочки, как у лешака на болоте.
И пшеница такая же - сорняков да сора половина.
Поди из такой хлеба-то напеки!
Попробовал бы ухватом перед печью помахать - узнал бы, чем щи хлебают!
Решила баба деда проучить.
Приготовила на другой день пустых щей - так, всего-ничего.
Ест дед да пуще нахваливает.
Разозлилась баба, на следующий день воды варёной ему подала.
Съел дед и ещё больше довольным остался.
Ах ты, бестия старая, ещё и издеваться надо мной вздумал, на склоне-то лет!
Совсем осерчала было старуха.
Только смотрит - дед ест-то ест, да вроде не в себя.
Вроде как и ложки не видит, на ощупь в рот засовывает.
А глаза мимо смотрят, в даль туманную, ему одному ведомую.
Поняла баба, что давно уже дед вкус к еде потерял.
Всё едино ему - хоть щи, хоть вода пустая, хоть пироги с таком.
Стыдно ей за свою злость стало.
Сварила она щи густые, как могла только, пирогов напекла из того что было.
Огурцов, картошки, наливку из подвала достала.
Всё на стол.
Раздобрел дед.
Плечи расправил,на лавке прямо сидит.
Морщины разгладились, румянец невесть откуда на лице заиграл.
Глаза проЯснели.
Вроде и чувствовать стал что-то.
Вроде и жизнь к нему возвращаться стала.
Ударилась тут баба в слёзы, чуть горшки со стола не смела.
Всю свою жизнь вспомнила, до капельки самой маленькой.
Как барыня лютую злобу на неё затаила и поклялась на каторгу ей путь наладить.
Подкинули слуги барыниевые ночью сундук с краденым добром.
На следующий день и понятые с обыском нагрянули.
Из петли полуживую дед её тогда вынул.
Давно он, гуляка и греховодник, на неё глаз положил, давно ходил близь да около.
Как кот сметаны вокруг.
А и то сказать, красавица на весь уезд известная.
Вышивница, кружевница, только что графьям да князьям не шивала.
Художница, даром что не ученая нигде.
И гордая, даром что рода небольшого.
Вовремя дед успел, вовремя рядом оказался.
Всю свою землю потом заложил, чтобы от судей да присяжных откупить её.
Потому с одним косогором и остался.
С косогором да с невестою молодой.
И не скоро ведь невеста та женой стала.
Долго ещё её дед сначала отхаживал, потом выхаживал.
И ухаживать попришлось, не без этого.
Не верила она в любовь его скороспелую да скоротечную.
Больно многих он до неё любил.
Однако, всё это до было.
Не один косогор - завод лошадей племенных ещё за ним сохранился.
Лошадник дед был страстный, и наездник лихой
Призы на скачках брал.
Потом большую часть завода инфантерии отписал, когда война началась.
И сам хоть и недолго воевал, да с орденами вернулся.
Только не надевал их никогда.
А когда славить начинали, сразу темнел весь, как туча.
И белую пил, стакан за стаканом.
Водка белая, а дед чёрный сидит.
Остаток завода потом сыновьям роздал.
Всем лошади ко двору пришлись.
Потому и остался с мерином одним.
С мерином да со старухой своей.
А что - мерин?
Это он сейчас таким мерином смотрит.
А был конь племенной, один из лучших во всём заводе.
Да и сам дед - хоть и небольшой, да ладный.
На коне будто всадник на гравюре старинной изображённый.
Что по над обрывом мчится в лучах солнца закатного.
И ветер в ушах не свистит, не угнаться ему за таким...
Сейчас-то оно понятно, ветер дует да дует, и всё в лицо да в лицо.
Будто заговорил его кто...
А косогор?
Плохая ли с него пшеница, хорошая ли, а пироги на славу выходят.
Не с любой муки у старухи пироги выпекались.
На барыниевой пшенице замешанные ни разу не вышли.
Не поднимается тесто - и всё тут!
Хоть копытом лошадиным его топчи, хоть лестницу к нему приставляй...
Барыня, кстати, недолго после того случая лютовала.
Через полгода умом тронулась.
Вот так видно бог её вразумил.
Вспомнила старуха, как первого сына рожала.
Как рвало её постоянно, когда носила его.
Как боялась, что разлюбит её дед, такую некрасивую, рябую, ведь на красавице женился.
Что за старое примется, снова гулять начнёт.
Не разлюбил дед.
Наоборот, ещё меньше по сторонам стал смотреть.
Говорят ведь в народе, что беременная женщина - самая красивая.
Может, и правда это, кто его знает, что - красиво, а что - нет.
И для кого, опять-таки.
Вспомнила как кричала и металась при родах, как подушку зубами разорвала.
Думала, что не сможет больше рожать, не осмелится.
Не права и здесь оказалась, не надоело ей рожать, ещё после этого дети были, и . . . . . .не один.
Говорят люди, что родовые муки быстро забываются.
Может, и это правда.
Деду тоже многое припомнилось
Довелось человека убить ему на войне.
Но так он и не понял – виновного он убил или невинную душу смерти предал.
А если и виновен тот был в чём-то – достоин ли казни.
И у деда грехи за душой были, да вроде простил бог.
Миловал, жену послал какую.
Детьми одарил.
Больно уж молод убитый оказался.
И на лице – ни злобы, ни зависти.
Один покой да печаль тихая.
А главное – наваждение какое – был он на самого деда похож чем-то.
Хотя и веры и национальности другой.
И лицом посмуглее, и обличьем смотрел иначе.
Быстро ветер облака по небу гнал.
То открывало себя солнце, то вновь за тучами пряталось.
И по лицу убитого безостановочно бродили тени от облаков и пятна солнечные, тени
и пятна.
Казалось оно живым от этого.
Затосковал дед, самому ему жить на свете расхотелось.
Один он в семье рос, без старших-младших сестёр-братьев.
А здесь как будто брата младшего встретил.
Встретил, да поздно уже.
А, может, и был то дедов брат?
Где только его собственный родитель не хаживал, каких земель не истоптал…
Хотел дед повернуть тело удобней, глаза убитому прикрыть, а из внутреннего
кармана связка бумаг выпала.
Поистёртые, долго с собою ношеные.
Видно с мирного времени ещё.
Мелко исписаны буквами бисерными, нерусскими.
Строчки одна к одной ложатся, плотно, ровно.
И не понять ничего, и глаз не отвести.
То ли письма, то ли записи какие.
А, может, стихи – дед в этом плохо понимал.
Видать женщина писала.
И, по руке судя, красивая, - уж в этом-то дед разбирался.
Нарушил тут он воинскую присягу, не пустил бумаги по начальству.
Себе оставил.
До сих пор в шкатулке лежат, совсем пожелтели уже.
И выяснять-разузнавать ничего не стал, мёртвого зря тревожить.
Только и сейчас тени и пятна от солнца по лицу спокойному бродят.
Да, было деду чего в памяти поворошить…
Решил он утишить старухины слёзы, отблагодарить её за доброту да за угощение.
Вспомнил, что есть у него шарманка старинная ручной выделки.
Кость резная, самоцветы.
Много мелодий играть умела, одну другой красивее.
Музыка, одним словом...
Генерал подарил, когда орден деду к груди прикалывал.
Дорогая вещь и дорогого стоила.
Давно уж на чердаке в старом сундуке век свой шарманочный пролёживала.
Неизвестно даже, могла ли играть ещё.
Полез дед, кряхтя, на чердак, вытащил её, пыль со всех сторон вытер.
На работу наладил.
Заиграла шарманка, потекли звуки из души её неодушевлённой.
Самоцветы словно переливаться начали, музыке по-своему соответствуя.
Кость замерцала глубоко, таинственно.
Хорошо старинные мастера делать умели.
Услышала баба звуки эти, ещё пуще зарыдала.
Чуть припадок здесь с ней не случился...
Однако, видно, последние то были слёзы.
Последние были.
Больно уж сладко шарманка пела.
И всё разное, всё разное.
Даже и не поймёшь, радостное или грустное - всё разом как-то, всё вместе.
Видно, очень старая была шарманка эта.
Столько всего видела да знала, сколько деду с бабой и за сто жизней не перезнать и не перевидеть.
Столько всего пережила, сколько им и за сто жизней не пережить.
Всё играла она да играла, всё пела да пела...
Всё тише плакала старуха, всё тише дед бормотал что-то, будто шарманке подпевая.
Так и не заметили они, как заснули под эту музыку.
И не обнявшись, а вместе.
А изба ихняя им погостом стала.
А косогор - памятником надгробным.
Последний листок кончился и я обнаружил, что незаметно сгрыз всю ручку и мне нечем поставить своё умное резюме - даже если мне и захотелось бы это сделать. Мамин ли здесь побывал Сибиряк или кто-то другой - вспомнились только слова кого-то из современников по поводу Чехова: "Нет чувств новых или старых - есть искренние и нет".